На теневой стороне Бродвея толпа была вдвое гуще, чем на солнечной. Около уличных торговцев и витрин модных лавок она порой так сгущалась, что друзьям приходилось сходить с тротуара на мостовую.
— До встречи с Бёрром у нас еще целый час, — сказал Роберт. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты зашел к художнику вместе со мной. Джон Трамбалл мечтает запечатлеть всю историю революции на живописных полотнах. Мою физиономию он хочет поместить среди тех, кто окружал генерала Гейтса в битве под Саратогой.
— Надеюсь, он пойдет на нарушение исторической правды и не станет изображать на этой картине рядом с тобой и генералом предателя Арнольда. Или хотя бы нарисует его с рогами, хвостом и копытами.
Стены в мастерской художника были увешаны большими холстами, на которых намеченные углем фигуры, казалось, еще только готовились к смертельной схватке. Джон Трамбалл пошел навстречу гостям, приветливо улыбаясь и вытирая руки тряпкой, смоченной в скипидаре.
— Мистер Гамильтон, я чувствую себя так неловко перед вами! Никто не сказал мне, что вы участвовали в бою под Трентоном. Если бы знал, конечно, включил бы вас в свиту Вашингтона, принимающего капитуляцию полковника Рара. Мечтаю искупить свою вину, написав когда-нибудь ваш портрет в полный рост.
— Не переживайте, мистер Трамбалл. Мое тщеславие готово довольствоваться упоминаниями моего имени в печати. А какие у вас самого отношения с этим пороком? Включили вы собственный автопортрет в какую-нибудь из картин? Ведь вы тоже принимали участие в боях с самого начала войны.
— Ну, с меня было мало толку. От воина, который видит практически только одним глазом, много ждать не приходится. Во время осады Бостона мое участие сводилось к тому, что я затаивался вблизи британских укреплений и делал их зарисовки. Правда, генерал Вашингтон был ими очень дволен, уверял меня, что они помогли ему при планировании штурма.
Во время позирования Роберт Троп и Джон Трамбалл стали обмениваться впечатлениями об английских местах заключения. Роберт попал в плен во время боев на Лонг-Айленде и вскоре оказался в трюме корабля «Монитор», превращенного в плавучую тюрьму на Ист-ривер.
— Крысы там были размером с кошку! Наверное, они питались трупами умерших узников. После войны провели подсчеты и выяснили, что в плену у англичан умерло больше американцев, чем погибло на полях сражений.
— Нет, плена я избежал, — рассказывал Трамбалл. — В 1777 году уволился из армии и решил всерьез заняться живописью. Двадцать лет — пора было думать о будущем. Отправился учиться у знаменитого Веста в Лондоне. Наивный человек — воображал, что цивилизованные британцы не станут досаждать мирному американскому художнику. Не тут-то было. Три года спустя здесь арестовали за шпионаж майора Джона Андре. Меня схватили в отместку как бывшего офицера того же ранга и бросили в Тотхил Филдс Брайдуэлл. Крыс там не было, еду мне разрешали покупать в соседних тавернах. Но сотни лоялистов, укрывшихся в Лондоне, жаждали моей крови и требовали, чтобы меня повесили в отместку за казнь Андре. Мой учитель Вест, который занимал пост придворного художника, с трудом вымолил у короля мое освобождение.
Гамильтон, расхаживавший по мастерской, остановился перед почти законченным полотном, избражавшим гибель американского генерала Монтгомери во время атаки на город Квебек.
— Мистер Трамбалл, я восхищен вашим композиционным решением. Поздравляю! И красочная гамма прямо наполнена яростью боя. А почему я не вижу среди фигур, окружающих генерала, нашего коллегу Аарона Бёрра? Мне помнится, он принимал участие в этом трагическом штурме.
— Это так, и я пытался договориться с ним о позировании, — сказал Трамбалл. — Он не отказывался, но раз за разом отменял назначенный визит в мастерскую. Или просто не являлся и потом присылал извинения. В какой-то момент я устал от этого и оставил попытки.
— Аарон Бёрр любит рядиться в таинственность, — вмешался в разговор Роберт Троп. — В собраниях не выступает, статей не печатает, деловых писем не пишет. Видимо, не хочет, чтобы его потом ловили на вылетевших словах, всегда оставляет лазейку, чтобы изменить курс, если понадобится. На днях я спросил его, какое собрание он намерен посетить четвертого июля. «Это будет зависеть от многих, многих обстоятельств», — ответил он.
Гамильтон поймал вопросительный взгляд художника и поспешил объяснить:
— Завтра десятилетие объявления независимости Америки будет праздноваться во всем городе, но главные торжества пройдут в двух местах: в доме председателя Континентального конгресса и в особняке, снятом Обществом Цинциннати. Так звали знаменитого полководца Древнеримской республики, который после всех своих побед и триумфов скромно вернулся возделывать поле на своей небольшой ферме.
— Это общество, объединяющее бывших офицеров Континентальной армии, за три года своего существования многократно заявляло о том, что оно не участвует в политической жизни страны, что главная цель его — помощь раненым, искалеченным и разорившимся ветеранам войны, а также семьям погибших. Тем не менее в печати и в публичных выступлениях постоянно появляются нападки, клевета, обвинения в устройстве тайных заговоров, направленных на свержение республиканского правления. Кто-то даже пустил слух, будто «цинциннаты» послали приглашение наследнику прусского престола стать королем Америки.
— Генерал Вашингтон согласился возглавить это общество только на условии, что оно не будет касаться политики, — уточнил Гамильтон. — Он также настоял на том, чтобы из устава был убран пункт о передаче членства в обществе по наследству. Действительно, этот пункт создавал у многих опасение, что общество превратится в институт наследственной аристократии в Америке. Страсти за и против разгорелись не на шутку и продолжают бурлить.
— Мне кажется, — сказал Троп, — раскол прошел между теми, кто боится усиления власти центрального правительства, и теми, кто считает, что страна не может выжить при такой разрозненности между штатами.
— Безусловно. На сегодняшний день Общество Цинциннати — единственное общенациональное объединение, обладающее достаточными денежными и интеллектуальными рессурсами. Конечно, оно внушает страх тем, кто хотел бы оставить Конгрессу лишь иллюзию законодательной власти. Представьте, сколько местных политических заправил почувствуют себя обделенными, если им придется подчиняться законам, принимаемым в столице не штата, а страны.
Выйдя из мастерской художника, друзья снова окунулись в июльскую жару. Они пошли вниз по Бродвею, в сторону Уолл-стрит, где располагались дом и контора преуспевшего нью-йоркского адвоката Аарона Бёрра. Роберт Троп сблизился с ним после войны, когда они вместе готовились к сдаче адвокатских экзаменов. Гамильтону не раз приходилось стоять лицом к лицу с Бёрром во время судебных баталий, и он с уважением относился к юридической эрудиции и цепкой логике своего оппонента. Потом они вместе заседали в Ассамблее штата Нью-Йорк, но там Бёрр оставался в тени, избегал выступать с речами и заявлениями.
— Знаешь, Александр, — сказал вдруг Роберт, — мне кажется, что вам лучше встретиться и поговорить наедине. Я отношусь к Аарону очень дружески, но имел возможность изучить его характер за шесть лет знакомства. Это человек-сфинкс, человек-улитка. Его инстинкт затаиваться при малейшей тревоге, видимо, созрел уже в детстве. Представь себе, когда ему было два года, он потерял не только родителей, но и почти всех близких родственников, одного за другим. В разговоре с одним собеседником ему легче сориентироваться, очертить круг тем, которых можно касаться без опасений. Двое — это уже толпа, аудитория, и он может замкнуться, привычно уползти в свой домик.
На теневой стороне Бродвея толпа была вдвое гуще, чем на солнечной. Около уличных торговцев и витрин модных лавок она порой так сгущалась, что друзьям приходилось сходить с тротуара на мостовую.
— До встречи с Бёрром у нас еще целый час, — сказал Роберт. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты зашел к художнику вместе со мной. Джон Трамбалл мечтает запечатлеть всю историю революции на живописных полотнах. Мою физиономию он хочет поместить среди тех, кто окружал генерала Гейтса в битве под Саратогой.
— Надеюсь, он пойдет на нарушение исторической правды и не станет изображать на этой картине рядом с тобой и генералом предателя Арнольда. Или хотя бы нарисует его с рогами, хвостом и копытами.
Стены в мастерской художника были увешаны большими холстами, на которых намеченные углем фигуры, казалось, еще только готовились к смертельной схватке. Джон Трамбалл пошел навстречу гостям, приветливо улыбаясь и вытирая руки тряпкой, смоченной в скипидаре.
— Мистер Гамильтон, я чувствую себя так неловко перед вами! Никто не сказал мне, что вы участвовали в бою под Трентоном. Если бы знал, конечно, включил бы вас в свиту Вашингтона, принимающего капитуляцию полковника Рара. Мечтаю искупить свою вину, написав когда-нибудь ваш портрет в полный рост.
— Не переживайте, мистер Трамбалл. Мое тщеславие готово довольствоваться упоминаниями моего имени в печати. А какие у вас самого отношения с этим пороком? Включили вы собственный автопортрет в какую-нибудь из картин? Ведь вы тоже принимали участие в боях с самого начала войны.
— Ну, с меня было мало толку. От воина, который видит практически только одним глазом, много ждать не приходится. Во время осады Бостона мое участие сводилось к тому, что я затаивался вблизи британских укреплений и делал их зарисовки. Правда, генерал Вашингтон был ими очень дволен, уверял меня, что они помогли ему при планировании штурма.
Во время позирования Роберт Троп и Джон Трамбалл стали обмениваться впечатлениями об английских местах заключения. Роберт попал в плен во время боев на Лонг-Айленде и вскоре оказался в трюме корабля «Монитор», превращенного в плавучую тюрьму на Ист-ривер.
— Крысы там были размером с кошку! Наверное, они питались трупами умерших узников. После войны провели подсчеты и выяснили, что в плену у англичан умерло больше американцев, чем погибло на полях сражений.
— Нет, плена я избежал, — рассказывал Трамбалл. — В 1777 году уволился из армии и решил всерьез заняться живописью. Двадцать лет — пора было думать о будущем. Отправился учиться у знаменитого Веста в Лондоне. Наивный человек — воображал, что цивилизованные британцы не станут досаждать мирному американскому художнику. Не тут-то было. Три года спустя здесь арестовали за шпионаж майора Джона Андре. Меня схватили в отместку как бывшего офицера того же ранга и бросили в Тотхил Филдс Брайдуэлл. Крыс там не было, еду мне разрешали покупать в соседних тавернах. Но сотни лоялистов, укрывшихся в Лондоне, жаждали моей крови и требовали, чтобы меня повесили в отместку за казнь Андре. Мой учитель Вест, который занимал пост придворного художника, с трудом вымолил у короля мое освобождение.
Гамильтон, расхаживавший по мастерской, остановился перед почти законченным полотном, избражавшим гибель американского генерала Монтгомери во время атаки на город Квебек.
— Мистер Трамбалл, я восхищен вашим композиционным решением. Поздравляю! И красочная гамма прямо наполнена яростью боя. А почему я не вижу среди фигур, окружающих генерала, нашего коллегу Аарона Бёрра? Мне помнится, он принимал участие в этом трагическом штурме.
— Это так, и я пытался договориться с ним о позировании, — сказал Трамбалл. — Он не отказывался, но раз за разом отменял назначенный визит в мастерскую. Или просто не являлся и потом присылал извинения. В какой-то момент я устал от этого и оставил попытки.
— Аарон Бёрр любит рядиться в таинственность, — вмешался в разговор Роберт Троп. — В собраниях не выступает, статей не печатает, деловых писем не пишет. Видимо, не хочет, чтобы его потом ловили на вылетевших словах, всегда оставляет лазейку, чтобы изменить курс, если понадобится. На днях я спросил его, какое собрание он намерен посетить четвертого июля. «Это будет зависеть от многих, многих обстоятельств», — ответил он.
Гамильтон поймал вопросительный взгляд художника и поспешил объяснить:
— Завтра десятилетие объявления независимости Америки будет праздноваться во всем городе, но главные торжества пройдут в двух местах: в доме председателя Континентального конгресса и в особняке, снятом Обществом Цинциннати. Так звали знаменитого полководца Древнеримской республики, который после всех своих побед и триумфов скромно вернулся возделывать поле на своей небольшой ферме.
— Это общество, объединяющее бывших офицеров Континентальной армии, за три года своего существования многократно заявляло о том, что оно не участвует в политической жизни страны, что главная цель его — помощь раненым, искалеченным и разорившимся ветеранам войны, а также семьям погибших. Тем не менее в печати и в публичных выступлениях постоянно появляются нападки, клевета, обвинения в устройстве тайных заговоров, направленных на свержение республиканского правления. Кто-то даже пустил слух, будто «цинциннаты» послали приглашение наследнику прусского престола стать королем Америки.
— Генерал Вашингтон согласился возглавить это общество только на условии, что оно не будет касаться политики, — уточнил Гамильтон. — Он также настоял на том, чтобы из устава был убран пункт о передаче членства в обществе по наследству. Действительно, этот пункт создавал у многих опасение, что общество превратится в институт наследственной аристократии в Америке. Страсти за и против разгорелись не на шутку и продолжают бурлить.
— Мне кажется, — сказал Троп, — раскол прошел между теми, кто боится усиления власти центрального правительства, и теми, кто считает, что страна не может выжить при такой разрозненности между штатами.
— Безусловно. На сегодняшний день Общество Цинциннати — единственное общенациональное объединение, обладающее достаточными денежными и интеллектуальными рессурсами. Конечно, оно внушает страх тем, кто хотел бы оставить Конгрессу лишь иллюзию законодательной власти. Представьте, сколько местных политических заправил почувствуют себя обделенными, если им придется подчиняться законам, принимаемым в столице не штата, а страны.
Выйдя из мастерской художника, друзья снова окунулись в июльскую жару. Они пошли вниз по Бродвею, в сторону Уолл-стрит, где располагались дом и контора преуспевшего нью-йоркского адвоката Аарона Бёрра. Роберт Троп сблизился с ним после войны, когда они вместе готовились к сдаче адвокатских экзаменов. Гамильтону не раз приходилось стоять лицом к лицу с Бёрром во время судебных баталий, и он с уважением относился к юридической эрудиции и цепкой логике своего оппонента. Потом они вместе заседали в Ассамблее штата Нью-Йорк, но там Бёрр оставался в тени, избегал выступать с речами и заявлениями.
— Знаешь, Александр, — сказал вдруг Роберт, — мне кажется, что вам лучше встретиться и поговорить наедине. Я отношусь к Аарону очень дружески, но имел возможность изучить его характер за шесть лет знакомства. Это человек-сфинкс, человек-улитка. Его инстинкт затаиваться при малейшей тревоге, видимо, созрел уже в детстве. Представь себе, когда ему было два года, он потерял не только родителей, но и почти всех близких родственников, одного за другим. В разговоре с одним собеседником ему легче сориентироваться, очертить круг тем, которых можно касаться без опасений. Двое — это уже толпа, аудитория, и он может замкнуться, привычно уползти в свой домик.