— Теперь за работу.
Дни потекли, полные бесконечного труда. Асур никому не позволял подходить к девочке и потому все ее дни полнились мраком, который рассеивали только самородки, грубые камни, таящие внутри красоту, куски руды из самых разных мест.
Асур сам приводил ее в тайные мастерские, запирал толстые двери, чтобы никто не подслушал. И записывал все, что рассказывали Келайле камни и металлы: где они лежали, как туда пробраться, и что лучше сделать из неровных самородков и грубых камней, чтобы освободить их спящую красоту.
Поздно вечером, когда девочка совсем уставала, он сам отводил ее в каморку, которую прибирал кто-то невидимый, пока она пустовала. И запирал, унося ключ. Перед тем, как лечь спать, Келайла наощупь вынимала из стены рядом с сундуком-постелью шаткий камень, вытаскивала замотанный в тряпку Светлячок. Баюкая в руках, осматривалась, приближала лицо к мягкому свету. Кто же ты, думала, касаясь щекой теплого мерцания, и кто создал дивную шкатулку, вложив в работу свое теплое сердце? И почему Асур так разозлился, что убил драгоценную вещь — настоящую, живую?
Потом она прятала Светлячка, пожелав ему покойной ночи. Гладила пальцем тонкий стебелек Дремы, который стоял в чашечке для питья, тоже спрятанной в маленькой нише. Засыпала, и была во снах снова дома, с мамой и отцом, сестры смеялись и пели, кружась в танце и поддразнивая младшую сестричку Келайлу. Как же я соскучилась по вам, думала она во сне.
Через несколько дней Асур снова повел ее в ту самую кладовую, где разбил шкатулку. Снова запер двери изнутри, оставляя их теперь уже совсем в кромешной темноте.
— Ну? Ты что-то видишь, Келайла?
Она молчала, напрасно стараясь разглядеть хоть искорку, хоть лучик.
Асур ткнул в ее ладонь круглый камушек.
— Знаешь, что это? А это? И вот еще это?
— Я ничего не вижу, великий мастер камней и металлов. Прости.
Ей показалось, что из горла Асура вырвалось яростное рычание. Но он остановил свой гнев, отобрал горсть камушков, таких гладеньких, что они сами норовили выскользнуть в темноту.
— Дурацкая твоя слепота! Ты сама показала мне, где найти драгоценные анберы! Сама видела их на столе, когда копщики добыли и принесли их. Я ночами без сна оглаживал и шлифовал каждый камень и теперь они похожи на яркие слезы богини. А ты — не видишь! Или просто хочешь меня позлить?
Келайла протянула руку.
— Они? Это — они? Те самые? Что ты сделал с живыми камнями, великий мастер? Они молчат. И перестали светить.
— Ты хочешь сказать, я убил их? — рычание клокотало над самой головой девочки.
Нельзя спорить, испуганно думала Келайла, мне нужно увидеть принцессу — синие глаза, алые губы. Найти сестер.
— Не знаю, великий мастер. Ты сам сказал, я просто слепа, как летучая мышь.
Она улыбнулась, с печалью вспоминая:
— Одна добрая женщина говорила, я слепая, как землеройка.
— Так и есть. Ты умеешь видеть только то, что валяется в грязи. А когда камни проходят прикосновение моего умелого резца, они становятся так прекрасны, что ослепляют тебя совершенно. Конечно. Так и есть. Да. Именно так!
Келайла молчала, пока он успокаивал сам себя. Она-то уже понимала, в чем дело. Не в том, что ограненные мастером камни слишком прекрасны для ее слепоты. А в том, что его безжалостный резец забирал у них жизнь, делал совсем мертвыми. И, наверное, сам Асур понимает это, потому и злится. Сильные, смеясь, говорил сестрам отец, они добры, а злятся те, кто ненавидит свою слабость. Да, за долгие одинокие ночи в тесной каморке, и дни, в которые не с кем было перекинуться словами, кроме требовательного Асура, Келайла успела подумать о многом и стала серьезнее и умнее, чем прежняя девчонка в старой юбке, что пулялась с чердака сливовыми косточками. Этими одинокими ночами ей иногда становилось так плохо, что она вытаскивала чашечку с тонким стебельком, держащим пушистый бутон и думала, одно лишь словечко, одно мое сильное желание, и я могу оказаться в прекрасном старом домишке Целесты. Но — сестры!..
— Теперь за работу.
Дни потекли, полные бесконечного труда. Асур никому не позволял подходить к девочке и потому все ее дни полнились мраком, который рассеивали только самородки, грубые камни, таящие внутри красоту, куски руды из самых разных мест.
Асур сам приводил ее в тайные мастерские, запирал толстые двери, чтобы никто не подслушал. И записывал все, что рассказывали Келайле камни и металлы: где они лежали, как туда пробраться, и что лучше сделать из неровных самородков и грубых камней, чтобы освободить их спящую красоту.
Поздно вечером, когда девочка совсем уставала, он сам отводил ее в каморку, которую прибирал кто-то невидимый, пока она пустовала. И запирал, унося ключ. Перед тем, как лечь спать, Келайла наощупь вынимала из стены рядом с сундуком-постелью шаткий камень, вытаскивала замотанный в тряпку Светлячок. Баюкая в руках, осматривалась, приближала лицо к мягкому свету. Кто же ты, думала, касаясь щекой теплого мерцания, и кто создал дивную шкатулку, вложив в работу свое теплое сердце? И почему Асур так разозлился, что убил драгоценную вещь — настоящую, живую?
Потом она прятала Светлячка, пожелав ему покойной ночи. Гладила пальцем тонкий стебелек Дремы, который стоял в чашечке для питья, тоже спрятанной в маленькой нише. Засыпала, и была во снах снова дома, с мамой и отцом, сестры смеялись и пели, кружась в танце и поддразнивая младшую сестричку Келайлу. Как же я соскучилась по вам, думала она во сне.
Через несколько дней Асур снова повел ее в ту самую кладовую, где разбил шкатулку. Снова запер двери изнутри, оставляя их теперь уже совсем в кромешной темноте.
— Ну? Ты что-то видишь, Келайла?
Она молчала, напрасно стараясь разглядеть хоть искорку, хоть лучик.
Асур ткнул в ее ладонь круглый камушек.
— Знаешь, что это? А это? И вот еще это?
— Я ничего не вижу, великий мастер камней и металлов. Прости.
Ей показалось, что из горла Асура вырвалось яростное рычание. Но он остановил свой гнев, отобрал горсть камушков, таких гладеньких, что они сами норовили выскользнуть в темноту.
— Дурацкая твоя слепота! Ты сама показала мне, где найти драгоценные анберы! Сама видела их на столе, когда копщики добыли и принесли их. Я ночами без сна оглаживал и шлифовал каждый камень и теперь они похожи на яркие слезы богини. А ты — не видишь! Или просто хочешь меня позлить?
Келайла протянула руку.
— Они? Это — они? Те самые? Что ты сделал с живыми камнями, великий мастер? Они молчат. И перестали светить.
— Ты хочешь сказать, я убил их? — рычание клокотало над самой головой девочки.
Нельзя спорить, испуганно думала Келайла, мне нужно увидеть принцессу — синие глаза, алые губы. Найти сестер.
— Не знаю, великий мастер. Ты сам сказал, я просто слепа, как летучая мышь.
Она улыбнулась, с печалью вспоминая:
— Одна добрая женщина говорила, я слепая, как землеройка.
— Так и есть. Ты умеешь видеть только то, что валяется в грязи. А когда камни проходят прикосновение моего умелого резца, они становятся так прекрасны, что ослепляют тебя совершенно. Конечно. Так и есть. Да. Именно так!
Келайла молчала, пока он успокаивал сам себя. Она-то уже понимала, в чем дело. Не в том, что ограненные мастером камни слишком прекрасны для ее слепоты. А в том, что его безжалостный резец забирал у них жизнь, делал совсем мертвыми. И, наверное, сам Асур понимает это, потому и злится. Сильные, смеясь, говорил сестрам отец, они добры, а злятся те, кто ненавидит свою слабость. Да, за долгие одинокие ночи в тесной каморке, и дни, в которые не с кем было перекинуться словами, кроме требовательного Асура, Келайла успела подумать о многом и стала серьезнее и умнее, чем прежняя девчонка в старой юбке, что пулялась с чердака сливовыми косточками. Этими одинокими ночами ей иногда становилось так плохо, что она вытаскивала чашечку с тонким стебельком, держащим пушистый бутон и думала, одно лишь словечко, одно мое сильное желание, и я могу оказаться в прекрасном старом домишке Целесты. Но — сестры!..