— Куда пойдем?
Он снова распахнул синие глаза.
— Ежики. Мы же хотели.
— Ох, — сказала Кира, вставая и туже затягивая пояс халата, — ой, о-о-о, извини. Я сейчас. Допивай, да?
С трудом обойдя коленки, занимающие полкухни, она ушла в комнату и с размаху села на скомканное одеяло. Засмеялась, закрывая ладонью рот. И с облегчением ощутила, как тоска, разжимая клещи, испаряется, утекая в полумрак. Ежики. Она сейчас побредет смотреть ежиков, потому что — обещала. И кажется, сам того не зная, Илья вытащил ее из приступа, блистая голыми коленями под дурацкой шуршащей курткой. Мирно пия чай из слишком маленькой для него кружки.
— Парню памятник надо поставить. И медаль дать, — шепотом корила себя Кира, стаскивая халат и влезая в прогулочные джинсы, — он тебя, дуру, из темноты вынул, а ты нос воротишь, ах, глупый, ах, по зрелым бабонькам ходок нашелся. Да и пусть. Иди, там ночь уже, майская, между прочим. С ежами.
Она все верно решила. Это было ясно по тому, как засветилось лицо с темной бородкой, когда встал навстречу. Такой довольный, будто уже получил и памятник, и сто медалей.
— Ты не берешь фотик свой?
Кира покачала головой, поставила ногу на край тумбы, шнуруя кроссовку.
— Не хочу. Будем смотреть просто.
— Отлично. И разговаривать, да? Кира…
— Угу?
Он помялся, уже в своих кроссовках, размера такого, что Кира сразу вспомнила о литровой кружечке для чая.
— Ты умная. То я увидел, сразу. Я попросить хотел. Ты мне всяких дюже умных слов не говори, можно так?
И чтоб она не слишком расслаблялась от своей умности, добавил, поясняя:
— Чтоб я с тоски не помер. Ладно?
Кира хмыкнула. И наконец, расхохоталась вслух, опуская руку с зажатой в ней расческой.
— Типа лахудры? Ладно, Илья. Пожалею, не буду мучить тебя заумными словами. Будем про ежиков.
Дни шли, как и положено им идти, сменяясь ночами, зажигая в промежутках рассветы и пламенные закаты. Рассветов Кира не видела, чаще полуночничала, вернее, встречала их, закрывая ноут и с легкой паникой отмечая светлеющие шторы, вот уж, снова всю ночь проторчала, и засыпать теперь в светлое. А к закатам привычно шла, к небу поближе, туда, где они царили в полную силу. На макушку горы Митридат, где было у нее собственное нахоженное и настоянное место, на отдельном, полном трав и серых камней пригорке, примыкающем к главной вершине. Вершиной назвать макушку двухсотметрового холма, может, и не слишком верно, но зато небо распахивалось над головой в полный размер, не стесненное крышами и деревьями — все они лежали внизу, под ногами.
Еще была парочка мест поближе, такие называют скучно — точками съемки. В закоулке их квартала, где дома, стоящие торцами, размыкались, давая место небольшой стоянке, а в перспективе открывался туннель между пятиэтажкой, группой деревьев и выходом на соседнюю улицу. Тут небо снималось в рамке густой листвы, такое — высокое и прекрасное…И на верхнем ярусе стадиона, там нужно было забраться выше крайней скамьи, протиснуться к ограждению и встать над суровым окраинным пейзажем: пустырь, линия ЛЭП, мрачный силуэт далекого элеватора, и за всем этим — плавные холмы, принимающие в себя красное усталое солнце.
Солнце тонуло в дымке, как плавилось, протекая за линию земли, потом наступало серое безвременье, и вдруг, сюрпризом и не каждый вечер, разгоралась заря, пылала, зажигая облака.
Потом они засыпали, тускнея. Кира убирала камеру в свою спец-авоську, уже усталая от беспрерывного кружения по улицам и окраинам зрелой поздней весны, медленно шла, раздумывая, совсем ли устала или дождаться волшебного часа электрик. В отличие от капризных закатов, которые, то сияли, а то совершались неярко, волшебный час случался практически всегда. В этом было его главное волшебство. И конечно, в невероятном цвете неба. Густая пронзительная синева, расшитая сочными пятнами фонарей. То чистейшая, равномерная, а если небо полно облаков — изысканно расписанная волнами и завитками синего по синеве, сбоку оттененной пепельно-розовыми переходами уже не ушедшего солнца, а отблесков городских огней. Синева «электрик». Краткость ее позволяла сделать десяток-полтора кадров с длинными выдержками, а после наступала уже настоящая ночь, в которой фонари из желтых становились белыми — контрастно на черноте. В ночи были свои правила и свои секреты, если час «электрик» все-таки относился к закату и вечерней заре, пусть и требовал ночных условий съемки — штатив, таймер, терпение — то ночь стояла отдельно. И выходить на ночную охоту Кира предпочитала в другие дни. Или свет, или темнота, так ей было удобнее.
— Куда пойдем?
Он снова распахнул синие глаза.
— Ежики. Мы же хотели.
— Ох, — сказала Кира, вставая и туже затягивая пояс халата, — ой, о-о-о, извини. Я сейчас. Допивай, да?
С трудом обойдя коленки, занимающие полкухни, она ушла в комнату и с размаху села на скомканное одеяло. Засмеялась, закрывая ладонью рот. И с облегчением ощутила, как тоска, разжимая клещи, испаряется, утекая в полумрак. Ежики. Она сейчас побредет смотреть ежиков, потому что — обещала. И кажется, сам того не зная, Илья вытащил ее из приступа, блистая голыми коленями под дурацкой шуршащей курткой. Мирно пия чай из слишком маленькой для него кружки.
— Парню памятник надо поставить. И медаль дать, — шепотом корила себя Кира, стаскивая халат и влезая в прогулочные джинсы, — он тебя, дуру, из темноты вынул, а ты нос воротишь, ах, глупый, ах, по зрелым бабонькам ходок нашелся. Да и пусть. Иди, там ночь уже, майская, между прочим. С ежами.
Она все верно решила. Это было ясно по тому, как засветилось лицо с темной бородкой, когда встал навстречу. Такой довольный, будто уже получил и памятник, и сто медалей.
— Ты не берешь фотик свой?
Кира покачала головой, поставила ногу на край тумбы, шнуруя кроссовку.
— Не хочу. Будем смотреть просто.
— Отлично. И разговаривать, да? Кира…
— Угу?
Он помялся, уже в своих кроссовках, размера такого, что Кира сразу вспомнила о литровой кружечке для чая.
— Ты умная. То я увидел, сразу. Я попросить хотел. Ты мне всяких дюже умных слов не говори, можно так?
И чтоб она не слишком расслаблялась от своей умности, добавил, поясняя:
— Чтоб я с тоски не помер. Ладно?
Кира хмыкнула. И наконец, расхохоталась вслух, опуская руку с зажатой в ней расческой.
— Типа лахудры? Ладно, Илья. Пожалею, не буду мучить тебя заумными словами. Будем про ежиков.
Дни шли, как и положено им идти, сменяясь ночами, зажигая в промежутках рассветы и пламенные закаты. Рассветов Кира не видела, чаще полуночничала, вернее, встречала их, закрывая ноут и с легкой паникой отмечая светлеющие шторы, вот уж, снова всю ночь проторчала, и засыпать теперь в светлое. А к закатам привычно шла, к небу поближе, туда, где они царили в полную силу. На макушку горы Митридат, где было у нее собственное нахоженное и настоянное место, на отдельном, полном трав и серых камней пригорке, примыкающем к главной вершине. Вершиной назвать макушку двухсотметрового холма, может, и не слишком верно, но зато небо распахивалось над головой в полный размер, не стесненное крышами и деревьями — все они лежали внизу, под ногами.
Еще была парочка мест поближе, такие называют скучно — точками съемки. В закоулке их квартала, где дома, стоящие торцами, размыкались, давая место небольшой стоянке, а в перспективе открывался туннель между пятиэтажкой, группой деревьев и выходом на соседнюю улицу. Тут небо снималось в рамке густой листвы, такое — высокое и прекрасное…И на верхнем ярусе стадиона, там нужно было забраться выше крайней скамьи, протиснуться к ограждению и встать над суровым окраинным пейзажем: пустырь, линия ЛЭП, мрачный силуэт далекого элеватора, и за всем этим — плавные холмы, принимающие в себя красное усталое солнце.
Солнце тонуло в дымке, как плавилось, протекая за линию земли, потом наступало серое безвременье, и вдруг, сюрпризом и не каждый вечер, разгоралась заря, пылала, зажигая облака.
Потом они засыпали, тускнея. Кира убирала камеру в свою спец-авоську, уже усталая от беспрерывного кружения по улицам и окраинам зрелой поздней весны, медленно шла, раздумывая, совсем ли устала или дождаться волшебного часа электрик. В отличие от капризных закатов, которые, то сияли, а то совершались неярко, волшебный час случался практически всегда. В этом было его главное волшебство. И конечно, в невероятном цвете неба. Густая пронзительная синева, расшитая сочными пятнами фонарей. То чистейшая, равномерная, а если небо полно облаков — изысканно расписанная волнами и завитками синего по синеве, сбоку оттененной пепельно-розовыми переходами уже не ушедшего солнца, а отблесков городских огней. Синева «электрик». Краткость ее позволяла сделать десяток-полтора кадров с длинными выдержками, а после наступала уже настоящая ночь, в которой фонари из желтых становились белыми — контрастно на черноте. В ночи были свои правила и свои секреты, если час «электрик» все-таки относился к закату и вечерней заре, пусть и требовал ночных условий съемки — штатив, таймер, терпение — то ночь стояла отдельно. И выходить на ночную охоту Кира предпочитала в другие дни. Или свет, или темнота, так ей было удобнее.