Неспешно переделав домашние дела, Кира вышла, решив пока ничего дочери не говорить, и Пешему не писать тоже. Пусть немного устаканится все, нечего кидаться с пылу с жару. В маршрутке, разглядывая нарядных людей, которые шумно высаживались в центре, удивленно поняла, что пришел май, тот самый, с первомаем, демонстрацией и шашлыками на природе. Сегодня, к счастью, почти все стремились в город, погулять там, где играет оркестр и полощутся разноцветные флаги. А вот завтра и еще пару дней, для всех выходных, ее места обычно одиноких прогулок будут переполнены запахом жареного мяса и хмельными криками. Ну нестрашно, решила, покачиваясь и глядя в окно на плывущие мимо дома и деревья, пусть всем каникулы, она найдет чем заняться, и, если дома совсем надоест, то есть у нее в загашнике парочка мест, куда не забредают любители сытого пьяного отдыха. А еще можно ходить стороной. Как обычно делает она девятого мая. Все едут и идут на склоны горы Митридат, и потому в других местах становится безлюдно и тихо. Как сейчас в желтом автобусике, который выгрузил толпу в центре и дальше поехал, везя в себе Киру и пару молчаливых спутников. Обратно тоже будет хорошо. Все поедут домой, а Кира им навстречу.
Как он написал? Самая суть обычных вещей. Такие слова не пишут в рядовой рассылке, ну разве что пишущий в большей степени романтик, нежели администратор, и слова его, как тот диогенов фонарь, должны не набрать количество, а наоборот, выбрать лишь тех, кто способен откликнуться.
Гуляя по песку, почти еще не затоптанному следами, хранящему большие пятна свея (Кире очень нравилось это слово — свей, песчаная рябь, созданная ветром), она не думала о письме, но ответное к возвращению домой уже сложилось в голове.
Но пока она медленно шла, бросив на грудь проводки наушников, смотрела, как прозрачная вода набегает на светлые кулачки камней, колышет зеленые, еще короткие бороды мягкой травы, проросшей между ними. Уходила к границе трав. Тут росла высокая сизая осока, с листьями-лезвиями, такими жесткими, что казалось, можно порезаться взглядом. На зиму не уходила, только становилась еще более сизой, цвета почти голубого. И между ней курчавились низкие кустики морской горчицы, ярко-зеленые, с толстыми надутыми стебельками-пальчиками. На макушках синели крестики цветков, они удивительно прекрасно пахли, а сама сочная травка, и правда, на вкус отдавала горчицей, пощипывая язык.
Кира, присаживаясь, срывала макушки, пробовала, несла в руке крошечные цветы с нежным запахом. И уходила туда, где на сыпучем песке металась на ветру тонкая нитка морской травы. Один кончик травины держал песок, а другим, свободным, она рисовала и рисовала на светло-желтой поверхности ровные полукружия, повторяя одно и то же движение. Морские часы травы и ветра. Кира выбирала нужный ракурс и снимала, снова и снова, не могла удержаться. Однажды заметив, теперь искала морские часы везде. И находила, прислушиваясь к тому, что вызывают они внутри. Почему-то тоску, но тонкую, прозрачную. Такую, что хочется петь или услышать песню, и пусть обязательно нет солнца, серый, может, холодный день, а волосы, выбиваясь из-под капюшона, мотаются так же, как высохшая травина, трогая скулы и щекоча нос.
Следом обязательно мыслился дом, совершенно морской, где печь топится плавником, а в небольшом дворе, с тремя абрикосами и кустами шиповника, рядом с бельем на провисшей веревке, ветер мотыляет серые связки вяленой рыбы. Ясно, что все это, вместе с длинным песком, сизой осокой и Кирой, оно не здесь. Морские ветреные часы переносят из города совершенно в другие места.
Она тронула пальцем плененную травину, стараясь не нарушать создаваемый ветром полукруг, и не вставая с корточек, подняла лицо к обрыву, тонущему в новой густой траве. Крепче сжала в руке фотокамеру. Сердце стукнуло и пропустило удар, дыхание прервалось, и голова крутанулась, теряя ориентиры. Кира на секунду оперлась свободной рукой о сыпучий песок и встала, резко выпрямляясь.
Впереди по прибою шла парочка, смеясь и крича черной собаке, кусающей белые пенки. На травяном склоне светлели куртки — кто-то устроил пикник в решетчатой тени тонких айлантов. И сзади — она быстро оглянулась, ну да, насыпаны вдалеке неровные кубики лодочных гаражей.
И маяк. Белый маяк наверху, маячит, показывая, где старая лестница карабкается с берега в городские кварталы.
— Показалось, — выдохнула Кира, утишая дыхание. Улыбнулась немножко криво, потому что перед глазами ярко стояла, не уходя, картинка, которую увидела, неудобно подняв голову, сидя на корточках перед морскими часами, отмеряющими дивную тоску. Там, в увиденном, все было почти так же. Только кроме нее не было никого. И ничего, сделанного людьми. Ни домиков, ни лестницы, ни ставников с сетями в воде. Только маяк был. Не белый. Корявая грузная башня из дикого камня, сложенная крепко и неровно, как то подсказывали сами необтесанные плиты, вцепляясь друг в друга сильнее, чем гладкое держит раствор.
Кира пошла вперед, наклоняя голову и внимательно глядя на собственные кроссовки. Это ощущение, то самое, что приходит к ней в особенных местах. Нет, все же другое… Но вспомнила, потому что есть в них общее. Инаковость.
Когда человек погружается в грезы, его ощущения не выходят за рамки окружающего мира, думала Кира, стараясь не смотреть по сторонам, чтоб — не испугаться? Или наоборот, покрепче запомнить, что именно с ней произошло? Не выходят. Это будто осознанный сон, яркий, полный событий и ощущений, но наблюдатель включен, и лампочка сознания светит, пусть не слишком заметно. Человек пребывает в двух местах одновременно. Будто сидит в кинотеатре и смотрит увлекательный, ну, очень увлекательный фильм. Зная, сеанс кончится и все выйдут, из темноты нереальности — в обыденную реальность.
«Я проваливаюсь». Да, именно так она чувствовала себя. Будто лед под ногами становится все ненадежнее и тоньше. Шагни и окажешься где-то в другом месте. Или в другом мире. Не по своей воле, а просто — делая шаг. Или оборачиваясь. Или — подняв лицо к знакомому до каждого уступа и поворота обрыву над приморским парком.
А если я не хочу? Сначала мне говорят, ты мне скажи, легконогая Кира. Тебе выбирать. А вдруг я выберу свой мир, и никаких из него «куда-то»!
Маяк приближался, показывая рядом с собой — белым и длинным, низкое строение с фигурной крышей, похожее на большую шкатулку. Иногда вечерний свет загорался не в маяке, а в окне шкатулки, тусклым огромным рубином, и чем гуще мрак, тем ярче разгорался рубиновый свет за черным переплетом широкого окна.
Раньше Кире нравилось думать об этом. О том, что свет по каким-то, пусть разумным и логичным, обыденным причинам (которые есть у всего в этой обыденной версии мира), меняет свое место, путешествуя из высокой белой башни в приземистую шкатулку-пагоду. И придумывать вместо обыденных причин — другие. Думать об этом было приятно и сказочно. Романтично.
Но сейчас, уже задыхаясь от быстрого шага, она вдруг поняла, мысли имеют обратную силу. Или же они отражение чего-то, что существует? Да неважно, не время докапываться (до сути, подсказал незнакомый редактор по имени Олег Пеший), главное сейчас другое. Через свет, видимый всем, маяк излучает рубиновое другое. Один раз увидев, уже не сумеешь развидеть обратно. Не чтение сказки, не выдумывание, похожее на украшение елки бумажными гирляндами и мигающими фонариками. А…
Нужны были слова, потому что ощущений уже через край, Кира почти тонула в них, нужно за что-то схватиться, попробовать стать главнее собственных ощущений, не превратиться в рыбу, пускающую пузыри, и чего доброго, тонущую даже в родной ей воде.
Проницание. Есть такое слово? Неважно. Оно передает суть (снова суть? Ох, Кира). Будто реальность становится редкой, как тюлевая занавеска, полупрозрачной, как те прекрасные ткани в узорах, существующих, но позволяющих видеть дальше. Но скудность сравнения в том (а что делать, если нет другого), что воображаемые занавеси развешаны по каким-то границам. Будто бы Кира идет и вдруг упирается носом в завесу. Или она колыхается вдали, говоря — вот он, край мироздания, Кира, дойди и приподними (откинь), увидишь дальше.
Нет. Те завесы, о которых кое-что поняла сейчас Кира, идя к двойному маяку с огненным сердцем, они — везде. И край мира, который вдруг оказался податлив (как протаявший лед), проницаем (как полупрозрачная занавесь), он тут, рядом, где на песке травина рисует бесконечное регулярное время. И в маячном окне. И в воздухе, овеявшем горячее лицо. А еще в голове. Буквально в каждом тончайшем слое, и эти слои не расположены аккуратненько вдоль или поперек, они тоже…
— Черт, — сказала Кира вслух, и ее услышал ветер, трава и рыбак, который оглянулся и снова уставился на удочки.
Чертыхнулась, не извиняясь перед реальностью за сумбурные мысли. Просто, мучаясь с этими занавесками, смяла их, откидывая в сторону. Увидела другое. Реальность вспухала, как тесто, по всей своей глубине меняя качество и очертания. Кипела, как закипает вода. Давно-давно маленькая Кира зачарованно стояла у плиты, глядя, как в прозрачной злой воде вдруг появляются пузыри, сначала крошечные, потом побольше. Рождаются из ниоткуда.
Неспешно переделав домашние дела, Кира вышла, решив пока ничего дочери не говорить, и Пешему не писать тоже. Пусть немного устаканится все, нечего кидаться с пылу с жару. В маршрутке, разглядывая нарядных людей, которые шумно высаживались в центре, удивленно поняла, что пришел май, тот самый, с первомаем, демонстрацией и шашлыками на природе. Сегодня, к счастью, почти все стремились в город, погулять там, где играет оркестр и полощутся разноцветные флаги. А вот завтра и еще пару дней, для всех выходных, ее места обычно одиноких прогулок будут переполнены запахом жареного мяса и хмельными криками. Ну нестрашно, решила, покачиваясь и глядя в окно на плывущие мимо дома и деревья, пусть всем каникулы, она найдет чем заняться, и, если дома совсем надоест, то есть у нее в загашнике парочка мест, куда не забредают любители сытого пьяного отдыха. А еще можно ходить стороной. Как обычно делает она девятого мая. Все едут и идут на склоны горы Митридат, и потому в других местах становится безлюдно и тихо. Как сейчас в желтом автобусике, который выгрузил толпу в центре и дальше поехал, везя в себе Киру и пару молчаливых спутников. Обратно тоже будет хорошо. Все поедут домой, а Кира им навстречу.
Как он написал? Самая суть обычных вещей. Такие слова не пишут в рядовой рассылке, ну разве что пишущий в большей степени романтик, нежели администратор, и слова его, как тот диогенов фонарь, должны не набрать количество, а наоборот, выбрать лишь тех, кто способен откликнуться.
Гуляя по песку, почти еще не затоптанному следами, хранящему большие пятна свея (Кире очень нравилось это слово — свей, песчаная рябь, созданная ветром), она не думала о письме, но ответное к возвращению домой уже сложилось в голове.
Но пока она медленно шла, бросив на грудь проводки наушников, смотрела, как прозрачная вода набегает на светлые кулачки камней, колышет зеленые, еще короткие бороды мягкой травы, проросшей между ними. Уходила к границе трав. Тут росла высокая сизая осока, с листьями-лезвиями, такими жесткими, что казалось, можно порезаться взглядом. На зиму не уходила, только становилась еще более сизой, цвета почти голубого. И между ней курчавились низкие кустики морской горчицы, ярко-зеленые, с толстыми надутыми стебельками-пальчиками. На макушках синели крестики цветков, они удивительно прекрасно пахли, а сама сочная травка, и правда, на вкус отдавала горчицей, пощипывая язык.
Кира, присаживаясь, срывала макушки, пробовала, несла в руке крошечные цветы с нежным запахом. И уходила туда, где на сыпучем песке металась на ветру тонкая нитка морской травы. Один кончик травины держал песок, а другим, свободным, она рисовала и рисовала на светло-желтой поверхности ровные полукружия, повторяя одно и то же движение. Морские часы травы и ветра. Кира выбирала нужный ракурс и снимала, снова и снова, не могла удержаться. Однажды заметив, теперь искала морские часы везде. И находила, прислушиваясь к тому, что вызывают они внутри. Почему-то тоску, но тонкую, прозрачную. Такую, что хочется петь или услышать песню, и пусть обязательно нет солнца, серый, может, холодный день, а волосы, выбиваясь из-под капюшона, мотаются так же, как высохшая травина, трогая скулы и щекоча нос.
Следом обязательно мыслился дом, совершенно морской, где печь топится плавником, а в небольшом дворе, с тремя абрикосами и кустами шиповника, рядом с бельем на провисшей веревке, ветер мотыляет серые связки вяленой рыбы. Ясно, что все это, вместе с длинным песком, сизой осокой и Кирой, оно не здесь. Морские ветреные часы переносят из города совершенно в другие места.
Она тронула пальцем плененную травину, стараясь не нарушать создаваемый ветром полукруг, и не вставая с корточек, подняла лицо к обрыву, тонущему в новой густой траве. Крепче сжала в руке фотокамеру. Сердце стукнуло и пропустило удар, дыхание прервалось, и голова крутанулась, теряя ориентиры. Кира на секунду оперлась свободной рукой о сыпучий песок и встала, резко выпрямляясь.
Впереди по прибою шла парочка, смеясь и крича черной собаке, кусающей белые пенки. На травяном склоне светлели куртки — кто-то устроил пикник в решетчатой тени тонких айлантов. И сзади — она быстро оглянулась, ну да, насыпаны вдалеке неровные кубики лодочных гаражей.
И маяк. Белый маяк наверху, маячит, показывая, где старая лестница карабкается с берега в городские кварталы.
— Показалось, — выдохнула Кира, утишая дыхание. Улыбнулась немножко криво, потому что перед глазами ярко стояла, не уходя, картинка, которую увидела, неудобно подняв голову, сидя на корточках перед морскими часами, отмеряющими дивную тоску. Там, в увиденном, все было почти так же. Только кроме нее не было никого. И ничего, сделанного людьми. Ни домиков, ни лестницы, ни ставников с сетями в воде. Только маяк был. Не белый. Корявая грузная башня из дикого камня, сложенная крепко и неровно, как то подсказывали сами необтесанные плиты, вцепляясь друг в друга сильнее, чем гладкое держит раствор.
Кира пошла вперед, наклоняя голову и внимательно глядя на собственные кроссовки. Это ощущение, то самое, что приходит к ней в особенных местах. Нет, все же другое… Но вспомнила, потому что есть в них общее. Инаковость.
Когда человек погружается в грезы, его ощущения не выходят за рамки окружающего мира, думала Кира, стараясь не смотреть по сторонам, чтоб — не испугаться? Или наоборот, покрепче запомнить, что именно с ней произошло? Не выходят. Это будто осознанный сон, яркий, полный событий и ощущений, но наблюдатель включен, и лампочка сознания светит, пусть не слишком заметно. Человек пребывает в двух местах одновременно. Будто сидит в кинотеатре и смотрит увлекательный, ну, очень увлекательный фильм. Зная, сеанс кончится и все выйдут, из темноты нереальности — в обыденную реальность.
«Я проваливаюсь». Да, именно так она чувствовала себя. Будто лед под ногами становится все ненадежнее и тоньше. Шагни и окажешься где-то в другом месте. Или в другом мире. Не по своей воле, а просто — делая шаг. Или оборачиваясь. Или — подняв лицо к знакомому до каждого уступа и поворота обрыву над приморским парком.
А если я не хочу? Сначала мне говорят, ты мне скажи, легконогая Кира. Тебе выбирать. А вдруг я выберу свой мир, и никаких из него «куда-то»!
Маяк приближался, показывая рядом с собой — белым и длинным, низкое строение с фигурной крышей, похожее на большую шкатулку. Иногда вечерний свет загорался не в маяке, а в окне шкатулки, тусклым огромным рубином, и чем гуще мрак, тем ярче разгорался рубиновый свет за черным переплетом широкого окна.
Раньше Кире нравилось думать об этом. О том, что свет по каким-то, пусть разумным и логичным, обыденным причинам (которые есть у всего в этой обыденной версии мира), меняет свое место, путешествуя из высокой белой башни в приземистую шкатулку-пагоду. И придумывать вместо обыденных причин — другие. Думать об этом было приятно и сказочно. Романтично.
Но сейчас, уже задыхаясь от быстрого шага, она вдруг поняла, мысли имеют обратную силу. Или же они отражение чего-то, что существует? Да неважно, не время докапываться (до сути, подсказал незнакомый редактор по имени Олег Пеший), главное сейчас другое. Через свет, видимый всем, маяк излучает рубиновое другое. Один раз увидев, уже не сумеешь развидеть обратно. Не чтение сказки, не выдумывание, похожее на украшение елки бумажными гирляндами и мигающими фонариками. А…
Нужны были слова, потому что ощущений уже через край, Кира почти тонула в них, нужно за что-то схватиться, попробовать стать главнее собственных ощущений, не превратиться в рыбу, пускающую пузыри, и чего доброго, тонущую даже в родной ей воде.
Проницание. Есть такое слово? Неважно. Оно передает суть (снова суть? Ох, Кира). Будто реальность становится редкой, как тюлевая занавеска, полупрозрачной, как те прекрасные ткани в узорах, существующих, но позволяющих видеть дальше. Но скудность сравнения в том (а что делать, если нет другого), что воображаемые занавеси развешаны по каким-то границам. Будто бы Кира идет и вдруг упирается носом в завесу. Или она колыхается вдали, говоря — вот он, край мироздания, Кира, дойди и приподними (откинь), увидишь дальше.
Нет. Те завесы, о которых кое-что поняла сейчас Кира, идя к двойному маяку с огненным сердцем, они — везде. И край мира, который вдруг оказался податлив (как протаявший лед), проницаем (как полупрозрачная занавесь), он тут, рядом, где на песке травина рисует бесконечное регулярное время. И в маячном окне. И в воздухе, овеявшем горячее лицо. А еще в голове. Буквально в каждом тончайшем слое, и эти слои не расположены аккуратненько вдоль или поперек, они тоже…
— Черт, — сказала Кира вслух, и ее услышал ветер, трава и рыбак, который оглянулся и снова уставился на удочки.
Чертыхнулась, не извиняясь перед реальностью за сумбурные мысли. Просто, мучаясь с этими занавесками, смяла их, откидывая в сторону. Увидела другое. Реальность вспухала, как тесто, по всей своей глубине меняя качество и очертания. Кипела, как закипает вода. Давно-давно маленькая Кира зачарованно стояла у плиты, глядя, как в прозрачной злой воде вдруг появляются пузыри, сначала крошечные, потом побольше. Рождаются из ниоткуда.