— Пазабыт! Па за брошен! С ма ла дых юных лет!
Она подняла голову, оглушенная воплем. Рядом с теткой стоял сутулый мужчина, с лицом, скрытым тенью. И девочка лет десяти. Мертвый свет неоновой лампы падал на откинутый капюшон старой курточки, на плечи и руки, которые она сцепила на животе и спрятала в рукава. Докричав фразу, девочка замолчала, глядя пустыми глазами поверх кресел. И, снова открыв черный в свете лампы рот, продолжила:
— Я-ас-та-лся си ра тоо юууу! Счастья доли мне неет!
Спящие в креслах недовольно зашевелились. К удивлению Даши, два человека, поднявшись, подошли. Сверкнули монетки, порхнула, крутясь, в кинутую на пол шапку, смятая купюра. А еще один, подойдя к буфетной стойке, принес оттуда бутерброды и пластиковый стаканчик. Девочка, не глядя на слушателя, выпростала руку и, взяв стаканчик, закричала снова:
— Какумру па-ха-ро-няаат. Па-ха-ронят миня! И никто не уз-на-ееет, где магил-ка мо-яааа…
За спиной гастролеров возникла серая фуражка, и Даша съехала пониже в кресло. Милиционер не стал хватать поющую за руки, щелкать наручниками. Постоял, улыбаясь, и, когда в хриплом крике повисла пауза, что-то проговорил мужчине, кивая в сторону кассового зала. Тот, подхватив шапку, взял девочку за плечи и все трое скрылись в гулкой пустоте, откуда через пару минут донеслось, с эхом, пугающим воробьев под высоким стеклянным потолком:
— Пазабыт! Па-за-бро-шен! С ма-ла-дых ю-ных лет!
Даша обняла Патрисия, с завистью думая о заработанных певицей бутербродах. Три выкрика — кусок колбасы. Да еще и деньги. Конечно, петь на вокзале — ужас и ужас. Но этих ведь не арестовали. Вон, поют так, что воробьи до сих пор мечутся. И выкрики про «магилку», повторяясь и повторяясь, удаляются…
Глаза у нее слипались, руки дрожали от вдруг пришедшей усталости и мысли путались в голове. Одна мысль вдруг выросла, распухая, и Даша уставилась в неживой неоновый свет испуганными глазами. Переживает о Патрисии, а сама? Через час ей захочется в туалет (уже захотелось!), за мутным стеклом наступает утро, а денег нет даже на метро, чтоб добраться до Преображенки и пасть на пороге Галкиной квартиры. Ни копейки! С таким макияжем, с расцарапанной щекой, в платье с разорванным подолом и в пальто, пестрящем психоделическими картинками по яркому искусственному меху, разве можно подойти к прохожему и, придерживая того за рукав, попытаться объяснить ситуацию? Ответ, кажется, она получит один. Нет, может быть и другой ответ, если подойти не к мужчине, а к какой-нибудь задерганной жизнью тетке с баулами. Оба предполагаемых ответа ее не устраивали.
— Подайте на восстановление монастыря, Тихеевской женской обители, — поплыла в сонном воздухе скороговорка:
— Господь воздаст, господи благослови, господи благослови…
На месте, где пела сиротка, стояла женщина в коричневом коротком пальто, из-под которого висела сборками ряса. Быстро кланяясь, гремела блестящей посудиной. И проходящий к туалету мужчина сунул ей в руку смятую бумажку.
— Господь воздаст, — пообещала монахиня удаляющейся спине.
И, нагремев себе еще несколько даров, скрылась в кассовом зале, где время от времени усталый голос в динамике рассказывал о поездах в дальние края.
Вдоль кресел шаркала уборщица, катя за собой тележку. Спящие просыпались, подтягивали ноги, кто-то вставал, отходя к буфету или, доставая на ходу сигаретную пачку, шел в кассовый зал, чтобы выйти через него в мелькающий за стеклами снег. Даша оглядела ряды кресел. Ну… Ну! Скоро начнется гомон и всеобщее движение. Одна за одной пойдут электрички, и новогодняя ночь канет в прошлое. Она получилась чудовищно несчастливой, но вдруг первый день будет еще хуже?
Даша встала, ссадив кота на теплое кресло. Тот поднял усатую морду, глядя на хозяйку.
— Так… Сиди тут. И чтоб, никуда! Ты понял?
— Мр, — по-военному четко отозвался кот.
Даша вздохнула и, поправляя пальто, пошла к распахнутым в огромный зал дверям. Она, как некогда Остап Бендер, не знала, что именно будет делать, полагаясь на вдохновение. Ну, а если оно не придет, что ж, эти люди все равно разъедутся, кто куда и будут смеяться, рассказывая о безумной девице в вечернем платье, которая на вокзале…
Встав на место монахини, вдохнула поглубже. Открыла рот. В голове упорно вертелась тоскливая песня про могилку. Потом всплыл хит группы «Раммштайн», но не орать же басом по-немецки три известных ей слова.
Мимо прошел солидный мужчина в распахнутой дубленке, глянул с благожелательным интересом. Даша сказала, обращаясь к нему:
Мужчина остановился. Нахмурился.
— Пазабыт! Па за брошен! С ма ла дых юных лет!
Она подняла голову, оглушенная воплем. Рядом с теткой стоял сутулый мужчина, с лицом, скрытым тенью. И девочка лет десяти. Мертвый свет неоновой лампы падал на откинутый капюшон старой курточки, на плечи и руки, которые она сцепила на животе и спрятала в рукава. Докричав фразу, девочка замолчала, глядя пустыми глазами поверх кресел. И, снова открыв черный в свете лампы рот, продолжила:
— Я-ас-та-лся си ра тоо юууу! Счастья доли мне неет!
Спящие в креслах недовольно зашевелились. К удивлению Даши, два человека, поднявшись, подошли. Сверкнули монетки, порхнула, крутясь, в кинутую на пол шапку, смятая купюра. А еще один, подойдя к буфетной стойке, принес оттуда бутерброды и пластиковый стаканчик. Девочка, не глядя на слушателя, выпростала руку и, взяв стаканчик, закричала снова:
— Какумру па-ха-ро-няаат. Па-ха-ронят миня! И никто не уз-на-ееет, где магил-ка мо-яааа…
За спиной гастролеров возникла серая фуражка, и Даша съехала пониже в кресло. Милиционер не стал хватать поющую за руки, щелкать наручниками. Постоял, улыбаясь, и, когда в хриплом крике повисла пауза, что-то проговорил мужчине, кивая в сторону кассового зала. Тот, подхватив шапку, взял девочку за плечи и все трое скрылись в гулкой пустоте, откуда через пару минут донеслось, с эхом, пугающим воробьев под высоким стеклянным потолком:
— Пазабыт! Па-за-бро-шен! С ма-ла-дых ю-ных лет!
Даша обняла Патрисия, с завистью думая о заработанных певицей бутербродах. Три выкрика — кусок колбасы. Да еще и деньги. Конечно, петь на вокзале — ужас и ужас. Но этих ведь не арестовали. Вон, поют так, что воробьи до сих пор мечутся. И выкрики про «магилку», повторяясь и повторяясь, удаляются…
Глаза у нее слипались, руки дрожали от вдруг пришедшей усталости и мысли путались в голове. Одна мысль вдруг выросла, распухая, и Даша уставилась в неживой неоновый свет испуганными глазами. Переживает о Патрисии, а сама? Через час ей захочется в туалет (уже захотелось!), за мутным стеклом наступает утро, а денег нет даже на метро, чтоб добраться до Преображенки и пасть на пороге Галкиной квартиры. Ни копейки! С таким макияжем, с расцарапанной щекой, в платье с разорванным подолом и в пальто, пестрящем психоделическими картинками по яркому искусственному меху, разве можно подойти к прохожему и, придерживая того за рукав, попытаться объяснить ситуацию? Ответ, кажется, она получит один. Нет, может быть и другой ответ, если подойти не к мужчине, а к какой-нибудь задерганной жизнью тетке с баулами. Оба предполагаемых ответа ее не устраивали.
— Подайте на восстановление монастыря, Тихеевской женской обители, — поплыла в сонном воздухе скороговорка:
— Господь воздаст, господи благослови, господи благослови…
На месте, где пела сиротка, стояла женщина в коричневом коротком пальто, из-под которого висела сборками ряса. Быстро кланяясь, гремела блестящей посудиной. И проходящий к туалету мужчина сунул ей в руку смятую бумажку.
— Господь воздаст, — пообещала монахиня удаляющейся спине.
И, нагремев себе еще несколько даров, скрылась в кассовом зале, где время от времени усталый голос в динамике рассказывал о поездах в дальние края.
Вдоль кресел шаркала уборщица, катя за собой тележку. Спящие просыпались, подтягивали ноги, кто-то вставал, отходя к буфету или, доставая на ходу сигаретную пачку, шел в кассовый зал, чтобы выйти через него в мелькающий за стеклами снег. Даша оглядела ряды кресел. Ну… Ну! Скоро начнется гомон и всеобщее движение. Одна за одной пойдут электрички, и новогодняя ночь канет в прошлое. Она получилась чудовищно несчастливой, но вдруг первый день будет еще хуже?
Даша встала, ссадив кота на теплое кресло. Тот поднял усатую морду, глядя на хозяйку.
— Так… Сиди тут. И чтоб, никуда! Ты понял?
— Мр, — по-военному четко отозвался кот.
Даша вздохнула и, поправляя пальто, пошла к распахнутым в огромный зал дверям. Она, как некогда Остап Бендер, не знала, что именно будет делать, полагаясь на вдохновение. Ну, а если оно не придет, что ж, эти люди все равно разъедутся, кто куда и будут смеяться, рассказывая о безумной девице в вечернем платье, которая на вокзале…
Встав на место монахини, вдохнула поглубже. Открыла рот. В голове упорно вертелась тоскливая песня про могилку. Потом всплыл хит группы «Раммштайн», но не орать же басом по-немецки три известных ей слова.
Мимо прошел солидный мужчина в распахнутой дубленке, глянул с благожелательным интересом. Даша сказала, обращаясь к нему:
Мужчина остановился. Нахмурился.