В объятьях жриц любви, моряки выбрасывают из памяти палубы, омытые океанским рассолом, на час забывают о пустых горизонтах и назойливом вое ветра в снастях, смеются над туманными призраками, которые в полночь взбираются на нос судна, скользят за спину рулевого, а потом исчезают во влажной тьме за кормой… Где, как не в их объятьях изгоняют изо рта противный вкус прогорклого сала, заплесневелых галет, рисовой трухи, похлебки из рыжих тараканов… Мир волшебно преображается, когда руки девушек белыми крылами опускаются на матроски, хотя диваны для любовных утех пахнут дешевыми духами и английским табаком. Усталые гости тонут в облаке милой любовной лжи, которую девушки шепчут на ухо, когда граммофон исполняет Домик в Теннесси.
Не будь их, почтенным матронам из портовых городов пришлось бы признаваться мужьям в шокирующих грехах. Правда, я не уверен, что почтенные матроны решились бы на признание, что не без похотливого удовольствия падали бы по вечерам в крапиву на пустыре, уступая напору истосковавшегося по любви крепыша, и потом…
Но эти мысли пронизаны слишком человечной философией, а вы требуете от меня красивую сказку…
Присцилла Мальвертон кашляла целую неделю.
Ледяной дождь, принесенный ветрами с моря, давно превратил ее черную драную юбку в блестящий футляр.
Мужчины смотрели на бедную грязную одежонку и не замечали милую мордашку с матовой кожей в ореоле светло-рыжих волос.
Несмотря на презрение во взглядах, ее хриплый голосок, полный нежных обещаний, шептал неизменное «Пошли со мной, мой милый».
Один мерзавец сказал ей, что отправься он с ней, ему бы казалось, что он проводит ночь с морским угрем.
Быть может, негодяй был и прав, быть может, он не заметил мольбы в ее глазах — синих, как апрельское утро в Йоркшире, — но это был негодяй…
Присцилла, несмотря на свои нежные двадцать лет, давно познакомилась с холодом, туманом, дождем и неуемным уйатчепельским голодом.
Угрюмо раздвинув тяжелые шторы из синего бархата, Чарли Синклер вгляделся в пустынную, блестящую от дождя улицу.
— Ну вот, — произнес его друг Фледжмилл, утонувший в широком, как кровать, кресле, — скука опять овладевает тобой.
— Стоило захотеть превратиться в Раффла, как обрушилась гнуснейшая погода.
— Раффл не боится ни дождя, ни холода…
— Фледжмилл, я готов встать под пули, но не хочу быть грязным, как стамбульский пес.
— Вор-джентльмен перестал быть героем дня. Настало время Шерлок Холмса или Юлия Цезаря.
— Найди что-нибудь получше, дорогой. Признаюсь, было бы приятно пощекотать себе нервы, прогуливаясь по галерее лорда Вейланда.
— Будь я миллионером Чарли Синклером, а не Фледжмилл ом, бедным приятелем, который курит не оплаченные им самим сигары «Клей», то придумывал бы более приятные и менее рискованные авантюры.
— К примеру, превратился в Гарун аль-Рашида…
— Почему бы не стать Ноем и не построить ковчег?
— Приключения, как и моды, повторяются в каждой эпохе. Ежедневно кто-нибудь заново переживает похождения Одиссея на дизельной яхте, куда радио доносит концерты и джазовые выступления из отеля Савой. Уэллс и Морис Ренар нарядили Цирцею в новые одежды; Икар взлетает в небо на Голиафе и зовется Бусутро, что не так благозвучно; милорд Арсуй обезьянничает, перенимая нравы патрициев. Лишь сказки Тысячи и одной ночи избежали подделки в новые времена… В них сохранилась тайна джинов и волшебных островов.
— Синклер, помнишь историю пьяницы времен Гарун аль-Рашида, багдадского нищего, который один день прожил могущественнейшим из людей.
В объятьях жриц любви, моряки выбрасывают из памяти палубы, омытые океанским рассолом, на час забывают о пустых горизонтах и назойливом вое ветра в снастях, смеются над туманными призраками, которые в полночь взбираются на нос судна, скользят за спину рулевого, а потом исчезают во влажной тьме за кормой… Где, как не в их объятьях изгоняют изо рта противный вкус прогорклого сала, заплесневелых галет, рисовой трухи, похлебки из рыжих тараканов… Мир волшебно преображается, когда руки девушек белыми крылами опускаются на матроски, хотя диваны для любовных утех пахнут дешевыми духами и английским табаком. Усталые гости тонут в облаке милой любовной лжи, которую девушки шепчут на ухо, когда граммофон исполняет Домик в Теннесси.
Не будь их, почтенным матронам из портовых городов пришлось бы признаваться мужьям в шокирующих грехах. Правда, я не уверен, что почтенные матроны решились бы на признание, что не без похотливого удовольствия падали бы по вечерам в крапиву на пустыре, уступая напору истосковавшегося по любви крепыша, и потом…
Но эти мысли пронизаны слишком человечной философией, а вы требуете от меня красивую сказку…
Присцилла Мальвертон кашляла целую неделю.
Ледяной дождь, принесенный ветрами с моря, давно превратил ее черную драную юбку в блестящий футляр.
Мужчины смотрели на бедную грязную одежонку и не замечали милую мордашку с матовой кожей в ореоле светло-рыжих волос.
Несмотря на презрение во взглядах, ее хриплый голосок, полный нежных обещаний, шептал неизменное «Пошли со мной, мой милый».
Один мерзавец сказал ей, что отправься он с ней, ему бы казалось, что он проводит ночь с морским угрем.
Быть может, негодяй был и прав, быть может, он не заметил мольбы в ее глазах — синих, как апрельское утро в Йоркшире, — но это был негодяй…
Присцилла, несмотря на свои нежные двадцать лет, давно познакомилась с холодом, туманом, дождем и неуемным уйатчепельским голодом.
Угрюмо раздвинув тяжелые шторы из синего бархата, Чарли Синклер вгляделся в пустынную, блестящую от дождя улицу.
— Ну вот, — произнес его друг Фледжмилл, утонувший в широком, как кровать, кресле, — скука опять овладевает тобой.
— Стоило захотеть превратиться в Раффла, как обрушилась гнуснейшая погода.
— Раффл не боится ни дождя, ни холода…
— Фледжмилл, я готов встать под пули, но не хочу быть грязным, как стамбульский пес.
— Вор-джентльмен перестал быть героем дня. Настало время Шерлок Холмса или Юлия Цезаря.
— Найди что-нибудь получше, дорогой. Признаюсь, было бы приятно пощекотать себе нервы, прогуливаясь по галерее лорда Вейланда.
— Будь я миллионером Чарли Синклером, а не Фледжмилл ом, бедным приятелем, который курит не оплаченные им самим сигары «Клей», то придумывал бы более приятные и менее рискованные авантюры.
— К примеру, превратился в Гарун аль-Рашида…
— Почему бы не стать Ноем и не построить ковчег?
— Приключения, как и моды, повторяются в каждой эпохе. Ежедневно кто-нибудь заново переживает похождения Одиссея на дизельной яхте, куда радио доносит концерты и джазовые выступления из отеля Савой. Уэллс и Морис Ренар нарядили Цирцею в новые одежды; Икар взлетает в небо на Голиафе и зовется Бусутро, что не так благозвучно; милорд Арсуй обезьянничает, перенимая нравы патрициев. Лишь сказки Тысячи и одной ночи избежали подделки в новые времена… В них сохранилась тайна джинов и волшебных островов.
— Синклер, помнишь историю пьяницы времен Гарун аль-Рашида, багдадского нищего, который один день прожил могущественнейшим из людей.