В статье Гордина есть такая фраза: "Ленинградский Секретариат писательской организации ни за что не хотел принимать наше письмо. Мы его подавали, нам его возвращали". Насколько я помню, возвращал письмо один из тогдашних секретарей Даниил Гранин. По поводу участия Гранина в деле Бродского мне впоследствии довелось напечатать небольшую заметку в нью-йоркской газете "Новое русское слово".
Еще о "Деле Бродского"
Уважаемый господин Редактор!
В номере НРСлова от 5 февраля 1988 года была помещена интересная статья Раисы Берг "Осторожный полулегал Даниил Гранин". Мне хотелось бы добавить несколько подробностей, касающихся участия Гранина в деле Бродского.
После ареста поэта в декабре 1963 года молодые литераторы Ленинграда пытались что-то предпринять, чтобы помочь товарищу. Несколько дней у меня дома толпился народ: обсуждали текст письма, спорили о том, к кому обратиться, собирали подписи. Наконец решили отвезти письмо с 30 (примерно) подписями Гранину. Он действительно умел прятаться в опасные моменты. Но мы отыскали его в Доме творчества в Комарове, дождались, когда он вернется с лыжной прогулки, пришли к нему в номер. "Ох, не хочется мне брать в руки это письмо", — сказал он, глядя на нас и криво усмехаясь. Но мы настояли. Все же он был ответственным за работу с молодыми писателями — к кому же еще нам было обращаться? Однако никакого хода этому письму не было дано. На следующий день он позвонил одному из трех делегатов, посетивших его, договорился о встрече где-то в сквере, пришел, по-заговорщически оглядываясь, сказал, что после некоторого раздумья он понял, что письмо может только повредить Бродскому, сунул письмо в руки собеседнику и быстро удалился.
Что нам оставалось делать? Те, у кого была постоянная служба, написали письма в газету "Вечерний Ленинград". (Про остальных бы ведь сказали, что тунеядцы защищают своего собрата.) Газета, естественно, дала "достойный ответ защитникам "окололитературного трутня"". В Москве в защиту Бродского выступали более влиятельные люди: Маршак, Чуковский, Лидия Чуковская. Нам стало известно, что в поисках поддержки они дошли до крупного партийного деятеля по фамилии Черноуцан. Тот обещал разобраться, но через несколько дней позвонил защитникам и сказал весьма недовольным тоном: "Что вы мне морочите голову? Я позвонил в Ленинград Даниилу Гранину, спросил, из-за чего там у них шум, что это еще за Бродский, и он мне без обиняков ответил: “Тунеядец”".
Но искусство Гранина-лицемера уже тогда было на весьма высоком уровне. Каким-то образом ему удалось сохранить репутацию либерала и отмежеваться от инициаторов дела Бродского — А.Прокофьева, отца и сына Воеводиных и других. Даже такой "энциклопедист" диссидентского движения, как Людмила Алексеева, пишет в своей отличной книге "История инакомыслия", что Гранин был "единственным в прежнем секретариате, взявшим сторону Бродского" (стр. 273). (Вообще "делу Бродского" не повезло в этой, в остальном необычайно емкой, достоверной и информативной книге: Бродский был арестован не "через месяц после свержения Хрущева", а за год до этого события, т.е. в конце 1963 года, и провел он в тюрьме и ссылке не несколько месяцев, а почти полтора года; неверно также, что "в зал пустили лишь Вигдорову и еще двух-трех его знакомых": примерно половина зала была заполнена друзьями или сочувствующими, что и создавало такое напряжение; были возгласы и в защиту Бродского: нескольких человек дружинники выволокли из зала; когда по распоряжению судьи дружинники двинулись в сторону Вигдоровой, чтобы отнять у нее стенограмму, стало ясно, что им придется продираться силой через весь ряд, — возможно, именно это заставило судью Савельеву отменить свое распоряжение.)
Наверное, у многих осталось в памяти, что во время исключения Солженицына Гранин (один из членов секретариата Союза писателей в те дни) был единственным, кто воздержался. И, наверно, не все знают, что на следующий же день, вернувшись в Ленинград, Гранин позвонил в Секретариат (в Москву) и изменил свой голос на "исключить". Раиса Берг абсолютно права, когда пишет, что Гранин — великий искусник в умении манипулировать историческими фактами. Похоже, он очень озабочен и своим местом в истории русской литературы. Он знает, что историки верят "документам". Запись в протоколе заседаний остается документом, а телефонный звонок, как правило, нигде не фиксируется. Поэтому-то так важны статьи-воспоминания, подобные статье Раисы Берг: они не дают "полулегалам" украсить лавровые венки, возлагаемые на них сегодняшним литературным начальством в Союзе, несколькими изящными терновыми шипами, до которых они так падки, когда опасность остается позади.
С уважением,
Игорь Ефимов.
Таким же запомнился Гранин Сергею Довлатову. В книгу "Ремесло" он включил такой эпизод:
"Гранин задумался, потом сказал:
— Только все это не для печати.
Я говорю:
— Может быть. Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати...
Гранин сказал:
— Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
Я набрался храбрости и сказал:
— Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен.
Наступила тягостная пауза".
После суда над Бродским и приговора были предприняты усилия, чтобы как можно скорее переправить стенограмму Вигдоровой на Запад. Свидетели защиты — В.Адмони, Н.Грудинина, Е.Эткинд — хотели, чтобы кто-то из присутствовавших на суде заверил подлинность этой стенограммы. Если я правильно помню, это происходило в квартире Адмони. Мы с ныне покойным Борисом Вахтиным читали стенограмму и ставили свои подписи под каждым листком. Как она была переправлена на Запад — не знаю.
Ссылка в Норенском осталась в моем архиве только несколькими фотографиями, сделанными Гординым во время нашей поездки к Бродскому осенью 1964 года, и обрывочными записями в записной книжке. Но один день, проведенный с осужденным тунеядцем год спустя, я попытался восстановить в памяти подробно.
В статье Гордина есть такая фраза: "Ленинградский Секретариат писательской организации ни за что не хотел принимать наше письмо. Мы его подавали, нам его возвращали". Насколько я помню, возвращал письмо один из тогдашних секретарей Даниил Гранин. По поводу участия Гранина в деле Бродского мне впоследствии довелось напечатать небольшую заметку в нью-йоркской газете "Новое русское слово".
Еще о "Деле Бродского"
Уважаемый господин Редактор!
В номере НРСлова от 5 февраля 1988 года была помещена интересная статья Раисы Берг "Осторожный полулегал Даниил Гранин". Мне хотелось бы добавить несколько подробностей, касающихся участия Гранина в деле Бродского.
После ареста поэта в декабре 1963 года молодые литераторы Ленинграда пытались что-то предпринять, чтобы помочь товарищу. Несколько дней у меня дома толпился народ: обсуждали текст письма, спорили о том, к кому обратиться, собирали подписи. Наконец решили отвезти письмо с 30 (примерно) подписями Гранину. Он действительно умел прятаться в опасные моменты. Но мы отыскали его в Доме творчества в Комарове, дождались, когда он вернется с лыжной прогулки, пришли к нему в номер. "Ох, не хочется мне брать в руки это письмо", — сказал он, глядя на нас и криво усмехаясь. Но мы настояли. Все же он был ответственным за работу с молодыми писателями — к кому же еще нам было обращаться? Однако никакого хода этому письму не было дано. На следующий день он позвонил одному из трех делегатов, посетивших его, договорился о встрече где-то в сквере, пришел, по-заговорщически оглядываясь, сказал, что после некоторого раздумья он понял, что письмо может только повредить Бродскому, сунул письмо в руки собеседнику и быстро удалился.
Что нам оставалось делать? Те, у кого была постоянная служба, написали письма в газету "Вечерний Ленинград". (Про остальных бы ведь сказали, что тунеядцы защищают своего собрата.) Газета, естественно, дала "достойный ответ защитникам "окололитературного трутня"". В Москве в защиту Бродского выступали более влиятельные люди: Маршак, Чуковский, Лидия Чуковская. Нам стало известно, что в поисках поддержки они дошли до крупного партийного деятеля по фамилии Черноуцан. Тот обещал разобраться, но через несколько дней позвонил защитникам и сказал весьма недовольным тоном: "Что вы мне морочите голову? Я позвонил в Ленинград Даниилу Гранину, спросил, из-за чего там у них шум, что это еще за Бродский, и он мне без обиняков ответил: “Тунеядец”".
Но искусство Гранина-лицемера уже тогда было на весьма высоком уровне. Каким-то образом ему удалось сохранить репутацию либерала и отмежеваться от инициаторов дела Бродского — А.Прокофьева, отца и сына Воеводиных и других. Даже такой "энциклопедист" диссидентского движения, как Людмила Алексеева, пишет в своей отличной книге "История инакомыслия", что Гранин был "единственным в прежнем секретариате, взявшим сторону Бродского" (стр. 273). (Вообще "делу Бродского" не повезло в этой, в остальном необычайно емкой, достоверной и информативной книге: Бродский был арестован не "через месяц после свержения Хрущева", а за год до этого события, т.е. в конце 1963 года, и провел он в тюрьме и ссылке не несколько месяцев, а почти полтора года; неверно также, что "в зал пустили лишь Вигдорову и еще двух-трех его знакомых": примерно половина зала была заполнена друзьями или сочувствующими, что и создавало такое напряжение; были возгласы и в защиту Бродского: нескольких человек дружинники выволокли из зала; когда по распоряжению судьи дружинники двинулись в сторону Вигдоровой, чтобы отнять у нее стенограмму, стало ясно, что им придется продираться силой через весь ряд, — возможно, именно это заставило судью Савельеву отменить свое распоряжение.)
Наверное, у многих осталось в памяти, что во время исключения Солженицына Гранин (один из членов секретариата Союза писателей в те дни) был единственным, кто воздержался. И, наверно, не все знают, что на следующий же день, вернувшись в Ленинград, Гранин позвонил в Секретариат (в Москву) и изменил свой голос на "исключить". Раиса Берг абсолютно права, когда пишет, что Гранин — великий искусник в умении манипулировать историческими фактами. Похоже, он очень озабочен и своим местом в истории русской литературы. Он знает, что историки верят "документам". Запись в протоколе заседаний остается документом, а телефонный звонок, как правило, нигде не фиксируется. Поэтому-то так важны статьи-воспоминания, подобные статье Раисы Берг: они не дают "полулегалам" украсить лавровые венки, возлагаемые на них сегодняшним литературным начальством в Союзе, несколькими изящными терновыми шипами, до которых они так падки, когда опасность остается позади.
С уважением,
Игорь Ефимов.
Таким же запомнился Гранин Сергею Довлатову. В книгу "Ремесло" он включил такой эпизод:
"Гранин задумался, потом сказал:
— Только все это не для печати.
Я говорю:
— Может быть. Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати...
Гранин сказал:
— Вы преувеличиваете. Литератор должен публиковаться. Разумеется, не в ущерб своему таланту. Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть.
Я набрался храбрости и сказал:
— Мне кажется, рядом с этой щелью волчий капкан установлен.
Наступила тягостная пауза".
После суда над Бродским и приговора были предприняты усилия, чтобы как можно скорее переправить стенограмму Вигдоровой на Запад. Свидетели защиты — В.Адмони, Н.Грудинина, Е.Эткинд — хотели, чтобы кто-то из присутствовавших на суде заверил подлинность этой стенограммы. Если я правильно помню, это происходило в квартире Адмони. Мы с ныне покойным Борисом Вахтиным читали стенограмму и ставили свои подписи под каждым листком. Как она была переправлена на Запад — не знаю.
Ссылка в Норенском осталась в моем архиве только несколькими фотографиями, сделанными Гординым во время нашей поездки к Бродскому осенью 1964 года, и обрывочными записями в записной книжке. Но один день, проведенный с осужденным тунеядцем год спустя, я попытался восстановить в памяти подробно.