В том, что дядя и тетя одного роста, я убедился только на следующий день.
Вот как обстояло дело: в квартире моего отца негде было повернуться. У меня, слава богу, были дед, отец, мать, семь братьев и сестер. И все же после женитьбы я остался у родителей, потому что жили они в собственном доме. За десять рублей своих и двести девяносто рублей, взятых в долг под проценты, отец купил у одного мещанина дом с маленьким свинарником. Дом так и остался домом, а свинарник превратился в дровяной сарай. Поскольку я женился, но с домом не простился, решили, что дрова, без особого ущерба для них, могут лежать во дворе, тем более что водились они у нас далеко не всегда; обычно их заменяли щепки, а подчас и совсем ничего не было… Даст бог, не замерзнут и во дворе, а замерзнут — в печке высохнут. Ну, а если вынести дрова, в каморке можно поставить две кровати. Даже проход останется. Двух кроватей вполне достаточно для молодоженов.
Этот план исходил от свата; отец же настаивал, чтобы нас сначала взял на содержание мой тесть, тем временем отец выплатит двести девяносто рублей долгу и сделает пристройку. И вообще, как можно поселить детей там, где жили свиньи!
Маму это меньше волновало.
— Подумаешь! — говорила она. — Три года прожить! Эка важность!
Победила мать. На следующий день после свадьбы моя жена Хавеле ни за что не хотела выходить из свинарника на свет божий. Отправляясь в синагогу, я взглянул на ее кровать, увидел одеяло и подушки, но лица так и не увидел.
А мне очень хотелось знать, как выглядит моя жена Хавеле, хотя еще вчера за столом меня это нисколько не занимало — я думал о большом представлении за городом. Теперь у меня язык не поворачивался, чтобы ее окликнуть: Хава — слишком просто, жена — слишком грубо… Кому какое дело до того, что она моя жена!
По правде говоря, мне до сих пор претит обычай вольнодумцев всегда гулять вместе с женой и обязательно под руку, чтобы, боже упаси, никто не усомнился, чтоб каждый точно знал, кто с кем… Какая в этом надобность? А они еще смеются над омовением рук в синагоге…
Однако я отвлекаюсь. Мне хочется позвать Хавеле, но я не знаю, как. Не могу же я к ней обратиться: «Послушай-ка, ты!» Так разговаривают с прислугой, а не с женой.
Стоял я, стоял, размышлял, размышлял, пока отец не крикнул: «Пошли!»
Я вздрогнул и ушел ни с чем.
По дуге, описанной одеялом, я понял, что моя жена Хавеле свернулась клубком и уткнулась лицом в подушку.
По пути в синагогу мне пришло в голову, что она скучает по дому — сразу после ужина мои тесть и теща уехали.
Тесть был служкой в близлежащем местечке, а назавтра там ожидалась богатая свадьба; теща держала лоток со шнурками и пуговицами; стоило ей только отвернуться, как снохи вконец разоряли ее…
Когда тесть и теща уезжали, моя жена Хавеле громко заплакала, Изверг отец ее крикнул: «Цыц, сопливая!» Мать обещала прислать ей подарок, кажется, несколько аршин шлиссельбургского жатого ситца…
Хавеле с трудом уняли.
Я думал: наверно, она тоскует теперь по дому, и очень ее жалел.
Жалость к ней не покидала меня и во время молитвы. Мне хотелось поскорее побежать домой, посмотреть, не перестала ли плакать моя жена Хавеле; но я должен был дождаться отца.
В дверях нас встретила сердитая мама.
— Ничего себе барыню заимели! Как тебе нравится? Вставать не хочет! Я, видите ли, должна подать ей кофе в постель!
Мама моя больше всего на свете любила правду, только правды требовала она от меня, когда я приходил домой с расцарапанным лицом или в порванной шапке… Однако ее претензии к отцу были несправедливы, потому что породниться с реб Иокеле, сыном Енты-Брайны (так звали моего тестя), хотела именно она. Отец еще колебался, а она уже распоряжалась насчет свадьбы. «Поскорей бы, и дело с концом!» — не терпелось ей… Была еще у мамы постоянная слабость называть цикорий кофе.
Я, естественно, не пошел к моей жене Хавеле, отец тоже, хотя она и не хотела пить кофе. Позже явились дядя Шахне и тетя Яхне, и когда им рассказали, что «невестка не хочет вставать», оба направились к ней. И поскольку дверь была низкой, как и подобает в свинарнике, оба стукнулись носами о притолоку, и я видел собственными глазами, что синяки у обоих появились на одном и том же месте — на самом кончике носа…
В том, что дядя и тетя одного роста, я убедился только на следующий день.
Вот как обстояло дело: в квартире моего отца негде было повернуться. У меня, слава богу, были дед, отец, мать, семь братьев и сестер. И все же после женитьбы я остался у родителей, потому что жили они в собственном доме. За десять рублей своих и двести девяносто рублей, взятых в долг под проценты, отец купил у одного мещанина дом с маленьким свинарником. Дом так и остался домом, а свинарник превратился в дровяной сарай. Поскольку я женился, но с домом не простился, решили, что дрова, без особого ущерба для них, могут лежать во дворе, тем более что водились они у нас далеко не всегда; обычно их заменяли щепки, а подчас и совсем ничего не было… Даст бог, не замерзнут и во дворе, а замерзнут — в печке высохнут. Ну, а если вынести дрова, в каморке можно поставить две кровати. Даже проход останется. Двух кроватей вполне достаточно для молодоженов.
Этот план исходил от свата; отец же настаивал, чтобы нас сначала взял на содержание мой тесть, тем временем отец выплатит двести девяносто рублей долгу и сделает пристройку. И вообще, как можно поселить детей там, где жили свиньи!
Маму это меньше волновало.
— Подумаешь! — говорила она. — Три года прожить! Эка важность!
Победила мать. На следующий день после свадьбы моя жена Хавеле ни за что не хотела выходить из свинарника на свет божий. Отправляясь в синагогу, я взглянул на ее кровать, увидел одеяло и подушки, но лица так и не увидел.
А мне очень хотелось знать, как выглядит моя жена Хавеле, хотя еще вчера за столом меня это нисколько не занимало — я думал о большом представлении за городом. Теперь у меня язык не поворачивался, чтобы ее окликнуть: Хава — слишком просто, жена — слишком грубо… Кому какое дело до того, что она моя жена!
По правде говоря, мне до сих пор претит обычай вольнодумцев всегда гулять вместе с женой и обязательно под руку, чтобы, боже упаси, никто не усомнился, чтоб каждый точно знал, кто с кем… Какая в этом надобность? А они еще смеются над омовением рук в синагоге…
Однако я отвлекаюсь. Мне хочется позвать Хавеле, но я не знаю, как. Не могу же я к ней обратиться: «Послушай-ка, ты!» Так разговаривают с прислугой, а не с женой.
Стоял я, стоял, размышлял, размышлял, пока отец не крикнул: «Пошли!»
Я вздрогнул и ушел ни с чем.
По дуге, описанной одеялом, я понял, что моя жена Хавеле свернулась клубком и уткнулась лицом в подушку.
По пути в синагогу мне пришло в голову, что она скучает по дому — сразу после ужина мои тесть и теща уехали.
Тесть был служкой в близлежащем местечке, а назавтра там ожидалась богатая свадьба; теща держала лоток со шнурками и пуговицами; стоило ей только отвернуться, как снохи вконец разоряли ее…
Когда тесть и теща уезжали, моя жена Хавеле громко заплакала, Изверг отец ее крикнул: «Цыц, сопливая!» Мать обещала прислать ей подарок, кажется, несколько аршин шлиссельбургского жатого ситца…
Хавеле с трудом уняли.
Я думал: наверно, она тоскует теперь по дому, и очень ее жалел.
Жалость к ней не покидала меня и во время молитвы. Мне хотелось поскорее побежать домой, посмотреть, не перестала ли плакать моя жена Хавеле; но я должен был дождаться отца.
В дверях нас встретила сердитая мама.
— Ничего себе барыню заимели! Как тебе нравится? Вставать не хочет! Я, видите ли, должна подать ей кофе в постель!
Мама моя больше всего на свете любила правду, только правды требовала она от меня, когда я приходил домой с расцарапанным лицом или в порванной шапке… Однако ее претензии к отцу были несправедливы, потому что породниться с реб Иокеле, сыном Енты-Брайны (так звали моего тестя), хотела именно она. Отец еще колебался, а она уже распоряжалась насчет свадьбы. «Поскорей бы, и дело с концом!» — не терпелось ей… Была еще у мамы постоянная слабость называть цикорий кофе.
Я, естественно, не пошел к моей жене Хавеле, отец тоже, хотя она и не хотела пить кофе. Позже явились дядя Шахне и тетя Яхне, и когда им рассказали, что «невестка не хочет вставать», оба направились к ней. И поскольку дверь была низкой, как и подобает в свинарнике, оба стукнулись носами о притолоку, и я видел собственными глазами, что синяки у обоих появились на одном и том же месте — на самом кончике носа…