Дальше… Дальше… О, черт побери, дальше, что дальше?
За окном понемногу светлела Тверская, откуда-то донесся хлопотливый звонок рабочего трамвая.
Руки, ставшие невозмутимо спокойными, вырвали из записной книжки чистый листок, серые глаза, не задумываясь, побежали по листику, как побежал карандаш, набрасывая строчку за строчкой.
— Ухожу, — повторил про себя человек.
И остановилось биение человеческого сердца, будто схватил и зажал сердце кулак железной хваткой мертвой и последней.
От гулкого короткого удара подскочили на своих подошвах желтые ботинки, в ужасе, в беспамятстве навалились на гетры, и те, не помня себя от страха, на коленках поползли под кровать, убегая, спасаясь от дыма.
И в дыму потонул бумажник.
И закрываясь навеки, навсегда, серые глаза уносили с собой память о васильках, о Тверской, о звонком трамвае «А», — память об одной Москве, об одном небе, об одной России.
Что ж, подождем…
Утром, ровно в десять, на углу Петровки и Кузнецкого выросла кавалерийская шинель, в боках узкая. Гладко выбритое лицо свежо румянилось, пушились на кончиках каштановые усы, зеркально блестели сапоги, суконный шлем сидел ловко и красиво. Две приказчицы из Моссельпрома улыбнулись шинели, и шинель улыбнулась ответно — улыбкой готовой, привычной.
В половине одиннадцатого шинель начала нервничать.
В одиннадцать улетучился румянец, щеки пошли пепельными пятнами, усы от щипков резких и частых дыбом встали.
И долго волочилась по тротуару длинная кавалерийская шинель, — и ушла вниз к Театральной площади и затерялась в толпе.
Видный деятель насчет производительности земли, тракторов и прочего, приготовив сметы, планы и диаграммы, ждал английского гостя.
В первом часу заторопился на заседание.
— Вот тебе и английская аккуратность! — сказал заместитель.
— Ничего, — буркнул себе под нос пред, — он от нас не убежит!..