— Да.
— А меня ты тоже будешь учить?
— Да, Моргана.
Сверкающие зеленые глаза пристально смотрели на Артура.
— Стоит ли он страданий моей матери?
— Это бессмысленный вопрос, не имеющий ответа.
— Почему женщины должны рожать в муках?
— Не знаю.
— Я ненавижу его за это.
— Разве он виноват?
— Тогда кто же?
— Быть может, мы когда-нибудь поговорим об этом…
— А пока я буду ненавидеть его.
Моргана смотрела на огромный стол, который занимал целую залу и был построен лучшими плотниками Логриса под руководством Мерлина. Тяжелый и массивный, он был сделан из сердцевины дуба. Толстые лощеные доски, так плотно пригнанные друг к другу, что стыки между ними были едва заметны, опирались на балки, к которым крепились бесчисленные, искусно сработанные ножки, походившие на маленькие резные колонны. Его собрали прямо в зале, потому что он был слишком велик, чтобы пройти в самую широкую и высокую дверь, и так тяжел, что его невозможно было бы сдвинуть с места. Пятьдесят мест было за столом.
В залу вошли мужчины, и Моргана спряталась за занавеской. Пятьдесят человек встали вокруг стола, каждый перед своим местом. Среди них было три короля: Утер, король Логриса и Уэльса, превосходивший всех ростом и властностью, двое его союзников — Леодеган, король бригантов, и Лот Орканийский, а также сорок семь бриттских вождей, представлявших все племенные союзы: от Тинтагеля и Моридунума на западе до Лондона, называемого также Августой, бывшего престола римского викария и первой столицы Логриса, и Дуровернума, города кантиаков, на востоке; от Новиомагуса, города регнансов на юге, до Петуарии на севере, принадлежавшей паризиям.
Мерлин вошел последним, и в зале воцарилось молчание. Он был пятьдесят первым, и для него места не было. Подав всем знак садиться, он заговорил, расхаживая медленным шагом вокруг стола:
— Короли и вожди, вы избраны сидеть за этим столом, поскольку облечены властью. Но вы не знаете ничего или почти ничего о том, что такое власть. Вам известны лишь ее простейшие условия: побеждать или быть побежденным, и ее первоначальные следствия: господство или порабощение, владение или отчуждение, радости жизни или смерть. Все это знают и дикие звери, и в этом вы не отличаетесь от них, потому что данный человеку разум служит вам лишь для того, чтобы — при помощи сознательного расчета — умножить природную жестокость этого мира, отчего господство силы, слепая кровожадность, вражда, обман, охота и убийство — являющиеся естественными законами материи — превращаются в тиранию, безжалостность, ненависть, коварство, войну и хладнокровную резню. Таковы деяния разума, порабощенного материей. Но вы избраны еще и потому, что слывете справедливыми и честными в глазах ваших народов, а также потому, что — хотя в вас и слились дух и хаос, божественный закон под беззаконием и насилием — вам, может быть, удастся установить новый закон, новую власть, которая будет служить уже не одному человеку, ею обладающему, но всему человеческому роду, власть, которой должен будет подчиниться и сам король, какими бы ни были его добродетели и пороки. Война только еще началась. Но теперь это не война одного честолюбия против другого. Это война права против силы, света против тьмы, разума против природы, дьявола против людского невежества и Бога против собственного творения. Вы были орудиями смерти, а я сделаю вас орудиями вечности. Вы были ночной тенью, а будете солнечным днем без конца. Вы были раздором, а будете законом. Вы были ничем, а будете смыслом и разумом мира. Вы были железным веком, а приготовите век золотой, которого — я верю — никогда еще не было, но который — через вас, — может быть, настанет. Вы будете всем этим, ибо отныне вы — Круглый Стол.
И девочка Моргана, восхищаясь Мерлином, полюбила его еще сильнее и больше, чем когда бы то ни было, возжелала быть его ученицей и сравняться с ним, ибо чувствовала в себе мощную жажду познания и смутно ощущала две противоборствующие и неразрывно связанные силы — творить и разрушать.
Моргана вошла в залу, размерами почти равную тронной или зале Круглого Стола. Это была библиотека Мерлина, принадлежавшая только ему, запретные для всех покои Кардуэльского замка, где он работал и куда порой наведывался лишь один Утер. Стен не было видно за громадными полками, на которых громоздились рукописные сочинения в виде кодексов на дощечках и томов — папирусных свитков. Здесь же находились карты, измерительные инструменты, макеты прикладной механики и тела механики небесной, а также разобранные на части скелеты людей и животных, показывающие строение их тел. В середине залы стоял большой мраморный стол, на котором не было ничего — ни бумаг, ни вещей. Возле него стоял Мерлин, строгий и прекрасный, излучающий немыслимое сочетание мудрости, опыта, быть может, даже страдания и юношеского блеска своих семнадцати лет. С высоты своего роста он устремил на подходившую к нему без всякого страха Моргану благожелательный взгляд. Девочка остановилась прямо перед ним.
— Итак, Моргана, — сказал Мерлин, — ты будешь моей первой ученицей. Ты старше Артура на два года, и его обучение начнется лишь тогда, когда он достигнет твоего возраста. Оно будет отличаться от твоего. Я открою ему природу людей, потому что его удел властвовать над миром, ибо Логрис займет место уходящего в прошлое Рима. Природа людей есть власть и долг, иными словами, закон духа.
— Значит, ты сделаешь его душой и властелином Круглого Стола, в котором воплотилось твое понятие о законе?
— Ты уже знаешь это?
— Да, Мерлин. Я спряталась в зале и слышала твои слова, обращенные к королям и вождям. Я поняла, что ты хочешь создать новый мир и нового человека, которыми будет управлять один великий закон — твой.
— И да, и нет, — сказал Мерлин. — Я измыслил закон, который существует и помимо меня, который выше и меня, и короля. Он подчиняет себе как того, кто его создал, так и того, кто его применяет. Это правый закон в двойном значении слова — справедливости и правосудия.
— А что ты откроешь мне, Мерлин?
— Закон вещей, иными словами, истинное познание. Природу мира и материи — одушевленной и неодушевленной.
— Ты считаешься с законом вещей. Не потому ли твоему закону духа дана возможность одержать над ним верх? Я убедилась, что в своей речи перед сообществом Стола ты опирался не на веру, а на разум.
Мерлин посмотрел на нее с удивлением.
— Нет сомнения, — сказал он, — что лучше всех поняла мои слова четырехлетняя девочка, которая спряталась, ибо не имела никакого права находиться там. Полагаю, для меня будет радостью и честью обучать ребенка, обнаружившего столь раннюю зрелость ума.
— Разве не говорят о тебе, что ты постиг всю мудрость Блэза, своего наставника, чья слава достигла Константинополя, в возрасте пяти лет? Ведь это правда?
— Быть может. Разве это важно?
— Тогда не говори мне о ранней зрелости, Мерлин. Мне четыре года, а я не знаю ничего. И даже тебе не утолить мою жажду познания.
Мерлин улыбнулся ей.
— Я могу, во всяком случае, попытаться, — сказал он. — Итак, приступим.
Он усадил Моргану перед пустым столом на стул, подложив для нее несколько подушек.
— Нет другой науки, кроме греческой, — сказал он. — Римляне были просто наследниками и комментаторами греков. Хотя некоторые восхваляют космологию халдеев и вавилонян, они были скорее астрологами, чем астрономами. Египтяне до воцарения эллинской династии Лагидов, подобно другим восточным народам, путали познание с религией, а наблюдения — с суевериями. Греки первыми отделили физику от метафизики, философию — от веры, медицину — от магии. Среди них появились первые скептики и первые теоретики. Это было единственное в своем роде странствие духа, не имевшее предшественников и пока не давшее последователей, которые, возможно, появятся в далеком будущем, ибо восторжествовавшее на всем цивилизованном западе христианство убило философию и возродило религию. Хуже того: если в языческих культурах философия и религия существовали бок о бок и терпели друг друга, то христианство провозгласило познание врагом веры — врагом, которого следует уничтожить, поставив перед взаимоисключающей аксиомой.
Широким жестом он обвел библиотеку.
— Здесь вся греческая наука. Труды эти были собраны моим дедом, королем деметов и других племен Уэльса. Это был самый великий и самый свирепый воин западного мира, но одновременно самый просвещенный властитель, ценивший лишь одну вещь — знание. Он начал создавать эту библиотеку для себя самого, продолжал ради своей дочери, моей матери, и завершил для меня — своего наследника. Ему помогал советами Блэз, который был наставником моей матери, перед тем как стать моим. Он послал в обе римские империи отряды переодетых торговцами воинов, имевших при себе и золото, и мечи: рукописи, которые нельзя было купить за золото, они добывали воровством или убийством. Искали они не только в двух столицах, Риме и Константинополе, но во всех местах, где трудились, писали и оставили следы своих сочинений величайшие ученые греческого мира: в Великой Греции это Тарент, Элея, Кротона, Локры, Агригент и Сиракузы; в самой отчизне греков — от Пелопоннеса до Понта Эвксинского — Афины, Фивы, Коринф, Элида, Олимпия, Спарта, Стагиры, Абдера, Аполлония, а также острова Тасос, Эгина, Хиос, Самос, Кос, города Эрес на Лесбосе и Солес на Крите; в азиатской Греции — Гераклея, Никея, Кизик, Лампсак, Пергам, Клазомены, Колофон, Эфес и Милет, Книд и Перга; в Африке — Кирена и Александрия. Отыскав, скупив или украв, они привезли сюда эти рукописи, составляющие истинную сокровищницу мысли. Равной ей по богатству в мире больше нет, а в прошлом превосходила ее лишь древняя александрийская библиотека Птолемеев, сгоревшая по вине римского солдафона, жалкого деспота в политике и скверного писателя — Цезаря из рода Юлиев, которого должен проклясть любой философ, разумеется, если может так поступить сообразно философии своей. Это уничтоженное пожаром святилище греческого познания было почти полностью восстановлено здесь, ибо нам удалось собрать все сочинения, которые разошлись по римскому миру. Ты станешь изучать их, Моргана, и, быть может, продолжишь труды этих прославленных мужей — единственных истинных героев человеческого рода, а также и мои труды, ибо я — их единственный наследник. По убеждению моему, тебе достанется лучшая часть из того, что предназначено мною для тебя и Артура, ибо высшую славу — единственную, которую стоит ценить, — дает человеку не власть, не обладание и даже не утверждение справедливости. Ее дает лишь познание. И если имеется у Вселенной некая конечная цель, то я убежден, что таковой может быть лишь разум.
— Разве нельзя считать справедливым и логичным, Мерлин, что обогащенный познанием разум должен обладать и властью?
— Большинству людей знание чуждо, они действуют и проявляют себя в поступках своих, подчиняясь скорее чувствам, нежели разуму. Для управления они предпочитают кого-то из своих: солдаты — военачальника, простонародье — справедливого и доброго покровителя, знать — хранителя ее привилегий, ученые же, увы, слишком часто — не философа, а мецената. Артур будет королем, воином и философом. Задачей его будет склонить чувства своих подданных — часто даже помимо их воли — к разуму, задачей его будет тайно подчинить их истине, при внешнем уважении к самым дорогим для человека иллюзиям. И, как я сказал тебе, в истине знания заключена справедливость, а в истине власти — правосудие. В этом назначение Стола — и цель воспитания Артура.
— Но если истина вещей жестока, Мерлин, как может быть доброй истина людей? Да и можно ли примирить справедливость с правосудием? И стало быть, этого немыслимого примирения нельзя достичь, если не прибегнуть к слепой вере за счет ясности рассудка? И способна ли вера долго сопротивляться порядку вещей?
— Это величайший и важнейший из всех вопросов, Моргана. И то, что ты с такой ясностью постигаешь его в самом начале обучения, уже преисполняет меня гордостью за подобную ученицу. Мы будем изучать два высших проявления рассудка — знание и выбор, в их взаимосвязи и порой в противоречии. Но сейчас слишком рано. Тебе предстоит многое узнать.
— Хорошо, Мерлин. Но одно то, что ты предназначил для нас — для Артура и для меня — разное обучение, желая преподать ему закон людей, а мне закон вещей, уже содержит в себе частичный ответ на это великий вопрос…
Мерлин опустился на одно колено, чтобы его лицо оказалось вровень с лицом девочки. Он вглядывался в изумительные зеленые глаза, в которых, казалось, читал поразительные для столь юного и хрупкого существа ум и волю, но также тревогу и даже страх.