— Я в самом деле способен понять это, Моргана, — сказал он, — как и то, что ты сравнялась с Мерлином в мудрости и умении проникать в тайны других людей. Стало быть, лишь ты в состоянии пренебречь его волей. Я этого не могу, хотя о бунтарстве моем ты догадалась. Но тебе я помогу. Куда ты хочешь отправиться?
— Я хочу восстановить Иску, бывшую римскую крепость рядом с Кардуэлом, которой завладели силуры, пока ее не сжег во время завоевания Уэльса король деметов — дед Мерлина. За ее стенами я воздвигну замок по своему плану и стану творцом моего собственного королевства в самом сердце твоего. От тебя я жду, что ты дашь мне мастеров, ремесленников и подручных, дабы завершить строительство в течение двух лет, а для обустройства моего — воинов, служанок и рабов, на чью верность можно полностью положиться. Они перейдут под мою власть, выйдя из-под твоей. Ты сделаешь это, отец?
— Сделаю, Моргана.
В начале 473 года завершилось строительство крепости Иска, которая стала такой прекрасной и могучей, какой не была никогда во времена римлян и силуров. Поселившись там со своими подданными, Моргана держалась в стороне от двора и продолжала научные исследования. И из всех обитателей Логриса только Мерлин получил право являться туда без приглашения.
В конце 475 года Утер скончался, не вынеся мирной и праздной жизни. В первый день 476 года тело его перевезли из Кардуэла на равнину Вента Белгарум, где двадцатью годами раньше он уничтожил войско саксов, завершив долгую битву, в которой сложили голову его старший брат Пендрагон Логрский и король Уэльса, дед Мерлина. Чуть позже Мерлин сделал его владыкой обоих королевств. К северу от этой равнины находится странное место, где люди сгинувших бесследно племен поставили кругом каменные столбы. Саксы дали ему имя Стангендж. Мерлин превратил этот безвестный монумент в усыпальницу: там уже покоились его мать, дед и Пендрагон — Утер был похоронен рядом с ними, в каменном саркофаге. И перед армией, собравшейся, чтобы воздать последние почести своему вождю в дни войны и королю в дни мира, Мерлин возвестил о воцарении подростка, которому едва минуло шестнадцать лет, унаследовавшего от матери красоту, от отца по крови — высокий рост и мощную стать, а от духовного отца — мудрость и решимость, выказанные им в речи перед королями и пэрами Круглого Стола, а также всеми бриттскими воинами. Так Артур впервые явил себя миру. На следующий день, взяв с собой половину армии и флота, он вместе с Мерлином отправился на завоевание галльской Арморики. Война эта длилась два года, и к исходу ее воины прониклись благоговением к Артуру, который соединял в себе достоинства непобедимого вождя и мудрого, справедливого, великодушного короля. Во главе трех королевств он поставил местных союзных вождей: Бан получил Беноик, его брат Богорт — страну гонов, Кардевк — земли редонов. Арморика стала провинцией Логриса. В конце 477 года Артур вернулся в Кардуэл, где отпраздновал военный триумф и впервые познакомился с членами своей семьи, ибо в детские годы только его матери Игрейне разрешил Мерлин несколько раз повидаться с ним в Камелоте. Она и представила их ему — всех, кроме его единоутробной сестры Морганы, которая, не пожелав присутствовать при его воцарении в Стангендже, отказалась и праздновать его возвращение в Кардуэл и воинский триумф.
Ночь была ясной, в безоблачной черной глубине зимнего неба полная луна лила на землю свой холодный белый свет. Темное море, зажатое между берегами страны силуров и землей думнонейцев, вздувалось огромными могучими валами, которые явились из неведомых далей вольного океана и, гонимые свежим и сильным западным ветром, разбивались у берега, на прибрежных отмелях, светлыми пенистыми брызгами. От коней шел молочно-белый пар, который сразу же растворялся в ветреном воздухе. Тяжелая ночная роса легла на высокие травы, и равнина, точно зеркальная гладь, засверкала серебристыми огнями. Там, на севере, поднимались высокие каменные и деревянные стены Иски.
Мерлин и Артур были одни; остановившись на дороге, идущей берегом из Кардуэла в Иску, они дали отдых коням. Какой-то всадник шагом направлялся к ним. Они молча смотрели, как он приближается. Длинные темные волосы наполовину скрывали его лицо, развеваясь черными змейками на морском ветру. Он подъехал совсем близко и спешился. Это была Моргана. На ней были простая мужская туника и плащ, и в этой грубой одежде она была необыкновенно прекрасна; ее удивительная, неизъяснимая красота поражала ум и сердце подобно внезапно открывшейся частице Вселенной, торжествующей, чудесной, неповторимой.
— Ты не забыл меня, Мерлин? Это я, Моргана. Твоя маленькая Моргана.
Она подошла, обняла его и положила голову ему на плечо, как обычно делала, когда была ребенком. Потом отстранилась и повернулась к Артуру.
— Вот король Логриса, — сказал ей Мерлин, — твой брат.
Они внимательно смотрели друг на друга. Они были как день и ночь, соединенные вместе, и сияние дня тускнело перед сверкающим величием ночи. Моргана улыбалась. Но в зеленом блеске ее глаз Мерлин увидел что-то холодное и рассудочное, как будто затаенную мысль или трезвый расчет. И он сказал себе, глядя на этих двоих детей своего разума, что и Господь Бог, создавая человека, не знал, что его ожидает.
Камелот.
В память о годах своего детства, проведенных невдалеке отсюда, в доме Эктора, Артур построил второй Круглый Стол в крепости дуротригов. Приняв решение разослать своих наместников в разные концы государства, с тем чтобы не быть застигнутым врасплох и в силу необходимости утверждать повсюду свое присутствие, он в то же самое время решил установить Круглый Стол в каком-нибудь новом месте, связанном только с его именем, — месте суровом и ненаселенном, которое стало бы символом и воплощением нового идеала.
Второй Стол был больше первого, и за ним заседало еще больше достойных мужей. Там были не только старые вожди, служившие еще Утеру, но и их старшие сыновья, а также молодые вожди, избранные взамен погибших. Среди них было пять королей: Артур, Леодеган, Лот, Бан из Беноика и Богорт из страны гонов. Кроме того, сидеть за Круглым Столом Артур назначил еще нескольких человек, которые не были ни королями, ни вождями, но которым он хотел оказать эту честь; среди них был Кэй, сын Эктора.
Собрав их впервые в Камелоте, в присутствии Мерлина, Артур сказал им:
— Это собрание является королевской особой во многих лицах. Я — лишь часть вас. Вы — настоящий Артур Логрский. Так разделил я свое тело за этим Круглым Столом, как это сделал Христос за столом Его Последней Вечери. Вы — смертные члены бессмертного тела. И тело это через насилие и любовь оплодотворит землю. Вы должны будете вспахать ее мечом, бросить в отверстые раны ее семена вашей души и оросить ее кровью вашей. И будет у вас два врага и две ночи, ибо поведете войну не токмо против мрака и невежества варварских народов, но и против той тьмы, что внутри вас. Осветит же пути ваши огонь страстной любви, зажженный пятьсот лет назад на Востоке и горящий теперь в Камелоте. И говорю я вам, что огонь этот станет пожаром, пожар — зарей, а заря — ярким светом нового дня, который воссияет над миром. И так — смертные — победите вы смерть. Но если вы отступитесь и предадите, то умрете, мы все умрем, и неразгаданный бездушный мир сотрет наши следы.
И Моргана, которая слушала Артура из соседней залы, как некогда внимала Мерлину во время учреждения первого Стола, улыбнулась — удовлетворенно и презрительно.
Артур проходил через залы дворца в замке Иска, следуя за домоправительницей, повелевавшей слугами и рабами. Она открыла ему спальные покои, отступила в сторону, пропуская его внутрь, и, закрыв за ним двери, удалилась. Моргана возлежала на ложе триклиния, перед низким столиком с драгоценной посудой, чья королевская роскошь лишь подчеркивала простоту блюд, приготовленных для вечерней трапезы. Молодая женщина была одета в длинное платье без рукавов: прикрывающие плечи полоски ткани скрещивались на груди, собираясь над поясом в складки. На ногах у нее были сандалии из тонкой кожи, подвязанные к лодыжкам ремешками. Артур не мог отвести от нее взора, безмолвно любуясь властной и опасной красотой, так поразившей его в их первую встречу на дороге из Кардуэла в Иску. Она также вглядывалась в него, с одобрением рассматривая прелестное лицо, в котором узнавала некоторые черты своего, унаследованные от их матери Игрейны, оценивая стройность его высокой фигуры, сочетавшей воинскую мощь с изяществом юности. На нем были короткая туника и длинный, распахнутый на груди плащ — алого цвета и расшитый золотом, что указывало на его положение вождя и триумфатора, подобно римской, украшенной пальмами тоге. Обут он был в легкие калиги — сапожки из мягкой кожи. Моргана жестом предложила ему возлечь на правое угловое ложе. Артур расстегнул фибулу, державшую плащ, который соскользнул на пол, но на ложе не возлег, а просто сел. Моргана, приподнявшись на локте, последовала его примеру.
— Надеюсь, — сказала она, — ты не будешь на меня в обиде за скудость трапезы, которую я пригласила тебя разделить со мной. Это ужин не короля, а философа.
— Наш общий наставник, — ответил Артур, — научил меня презирать радости чревоугодия. Я добавил к этому воздержанность воина. Цену в моих глазах имеет не пища, а то, с кем делю ее.
— Король, воин и философ. Так говорил о тебе Мерлин. Твоя слава воина и короля за короткий срок утвердилась во всем западном мире. Но философ ли ты, Артур?
— Странный вопрос задает ученица Мерлина ученику Мерлина.
— Почему же? Можно ведь оказаться плохим учеником. Вот я — плохая ученица. Мерлину так и не удалось научить меня любви к справедливости, которая лежит в основе его творения и представляет собой разновидность любви к человеку. Он не сумел научить меня обыкновенной терпимости и не сумел даже подавить ненависть в моем сердце. Ибо что такое хрупкая справедливость человека перед громадной несправедливостью мира вещей, точнее говоря, перед полным отсутствием справедливости в их механике, абсолютным равнодушием к справедливости их вечных физических законов? Выслушав твою речь при учреждении второго Круглого Стола в Камелоте и сравнив ее с речью Мерлина при учреждении первого в Кардуэле, я пришла к выводу, что и ты — плохой ученик.
— Почему же?
— Речь Мерлина зиждилась на законе, твоя — на вере. Он выступал как политик, ты — как мистик. Его устами говорил философ, твоими — сектант. Он поставил во главу угла власть, основанную на силе: это реальность, которая одна только и дает возможность достичь власти — быть может, власти закона. Ты поставил во главу угла ничтожную пустышку, самые суетные предубеждения духа и рассудка — а это либо суеверие, если ты веришь в свои слова, либо риторическое украшение, если ты в них не веришь. Ты был красноречив, но воздействие риторики мимолетно, поэтому твой мир показался мне таким фальшивым, хрупким и многоречивым, что я даже порадовалась. Могу дать совет: пусть философ в тебе призовет на помощь короля и воина, ибо поддержать ложную идею могут только скипетр и меч.
Она говорила с добродушной, почти сострадательной иронией, и эта безмятежность делала ее еще более обольстительной. Артур смотрел на нее в смятении — недоверчиво и вместе с тем восторженно. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить.
— Мерлин предназначил мне не такое обучение, как тебе, и из закона вещей я знаю только то, без чего нельзя обойтись. Ты создала на основе этого закона собственную этику, позволяющую прибегать к вымыслу. Но этика изначально принадлежит закону людей, которому Мерлин обучил меня при самом первом изложении своего плана. Ибо этика неразрывно связана с властью — это необходимость, а не свобода воли. Следовательно, в силу непреложности еще одного закона каждой концепции власти соответствует собственная, а не какая-то другая этика — концепция же моей особой власти принадлежит не мне, а Мерлину. Всякая власть над людьми основана либо на силе, как в старом мире, либо на справедливости. Справедливость проистекает из метафизики: это единственный способ возвысить закон и вырвать его из рук самого хранителя — короля, который должен подчиняться ему вопреки личным своим интересам. Все добытое им посредством силы и во имя личного интереса может быть отнято у него — что не вызовет никакого возмущения — другой силой, исходящей из других интересов. Но опасно вступать в противоборство с высшим, необходимым и универсальным законом, уже утвердившимся в людских душах. Из этого следует, что я не могу разделить закон людей и метафизику. И я не вижу здесь ни суеверия, ни риторического украшения, хотя тебе доставляет удовольствие обвинять меня в подобных изъянах содержания или формы.
Моргана улыбнулась.
— Быть может, — сказала она, — ты не такой уж плохой ученик, как мне показалось. Тем не менее остается истиной, что речь твоя по сути своей запятнана суеверием и проникнута хаосом. Суеверием, потому что ты сказал: «Так разделил я свое тело за этим Круглым Столом, как это сделал Христос за столом Его Последней Вечери». Хаосом, потому что ты произнес слова о «страстной любви», а по убеждению Мерлина, которое я нахожу справедливым, закон и страсть взаимно исключают друг друга. Из этого следует, что вся речь твоя более походит на религиозное откровение, чем на политическое или даже метафизическое рассуждение. Откровение и метафизика не родственны, но враждебны друг другу, ибо первое — готовый ответ самозваного провидца, который подобными ухищрениями ввергает верующего в рабство, тогда как вторая — вопрос мыслителя, ведущий к сомнению, которое может стать источником свободы воли. Именно в этом главное различие между священником и философом. Когда откровение становится господствующей религией, священник — этот выскочка, находящийся в полном согласии с миром, — занят лишь тем, чтобы охранять источник своей власти и наживы, чем утверждает невежество. Философ, по природе своей бескорыстный и терпимый, намеренно устраняется из экономических отношений мира и обращается к разуму, стремясь сделать его более открытым. От твоей речи разило священником, но метафизика слышно не было, философа же — и подавно. Вера подобна силе: другая вера может ее отвергнуть и сместить, поскольку она, как и сила, основана на произволе. Но разум живет так же долго, как рассудок. Можно попытаться удушить его и даже внешне преуспеть в этом, однако он не умирает. Хотя сейчас твой еврейский бог заткнул рот моим греческим ученым, настанет день, когда человек вернет им способность говорить. Поэтому я и говорю тебе, что мог бы стать прочным Круглый Стол Мерлина, а пришедший ему на смену твой — нет. И я, Моргана, смогу уничтожить его, если пожелаю.
— Этот еврейский бог не мой, — сказал Артур, — и Мерлин не воспитывал меня в этой религии, навязанной старой Империи, напротив, особенно предостерегал меня против нее в своем общем обзоре религий. Я принял в качестве своего кредо высказанную им мысль, что Бог либо не существует, либо является чем-то иным. Если Он существует, то замысел Его бесконечен, но непостижим. И величайшая ошибка, наихудшая глупость всех откровений состоит именно в том, что люди пытаются постичь этот замысел, что ведет лишь к уродливым образам, отражающим природу самого человека, его желания, страхи, часто слабоволие или жестокость — в образах этих, на которые ставят свою печать время и место, тривиальные представления скрыты под покровом идеала. Как видишь, обвинения твои не слишком обоснованны. Но в одном ты, возможно, права: слова о разделении тела моего — это риторическое украшение, несомненно, пустая и, быть может, вредоносная фигура стиля. Но как мог я сказать воинам Стола то, что говорю сейчас тебе о побуждениях моих? Ведь во всем западном мире нет другого столь блестящего ума. Даже наука в объяснениях для несведущих должна прибегать — по крайней мере, в начале своего педагогического воздействия — к фигурам стиля. Мне чуждо суеверие Христа, будь оно порождено им самим или же рвением его учеников. Но я всей душой воспринял его философию, в моих глазах лучшую из всех, которые создавались во благо человека, — этику любви, ибо именно она возвышает закон. Ибо я думаю, в отличие от тебя и, возможно, в отличие от самого Мерлина, что страстная любовь при определенных условиях может служить оплотом закона, а не хаоса, стремящегося к его уничтожению. Впрочем, твои суждения о страсти ставят под сомнение твое право судить ее, ибо ты сама испытываешь страстную ненависть, которая по твоим же собственным словам создает искаженное представление о людях и возможностях их закона. Твои познания велики, Моргана, но ты, кажется, философ в еще меньшей степени, чем я. Однако зачем двум плохим ученикам быть врагами? Любовь и желание я ощутил в тот самый момент, когда ты предстала предо мной на дороге в Иску. И наш сегодняшний спор нисколько не умалил эти чувства — напротив, укрепил их.
— Ты не боишься, что страстная любовь, вопреки утверждениям твоим, окажется не чем иным, как хаосом? Ты не боишься погибнуть, увлекая за собой Логрис и Стол, если дашь мне возможность уничтожить тебя, как я об этом уже говорила?
— Мерлин научил меня побеждать любой страх, и я не боюсь ничего и никого, Моргана, — ни тебя, ни себя самого.
— Посмотрим.
Она встала, подошла к нему и начала раздевать его, пока он не предстал перед ней полностью обнаженным. Тогда она разделась сама. И каждый жадно вглядывался в тело другого.
— Ты прекрасен, Артур, — сказала Моргана. — И я тоже хочу тебя. Плоть моя не для услады мужчин. Я хочу тебя, как мужчина хочет женщину, и, по крайней мере, в этом мы равны. Я не отдаюсь тебе. Я беру тебя.
И в течение всей ночи оба вкусили такое наслаждение, что сама Моргана целиком растворилась в нем. Таким образом, невзирая на замыслы свои и намерения, она подарила Артуру — с безоглядностью, изумившей ее вплоть до раздражения — частицу той любви, которая предназначалась одному лишь Мерлину.
— Моргана — это хаос, — сказал Мерлину Артур. — Хаос, в котором исчезает всякий смысл, в котором с наслаждением тонет кропотливый и ревностный строитель, извечно и настойчиво стремящийся к цели. Моргана — это наваждение чувств, убивающее в человеке одержимость мечтой. Она — абсолютное настоящее, убивающее хрупкое будущее. Ее ум — опустошение и гибель всего живого, и я ненавижу его — и боготворю каждую частицу ее тела, малейшее его движение, подобное нескончаемому танцу очарования и смерти. И при этом я не могу не понимать, что ее тело — лишь нежнейшее и чудеснейшее воплощение ее ума, что оба они составляют единое и неразрывное целое и что обольстительность внешней оболочки, с которой ничто в природе не может сравниться, — лишь точное соответствие в тысячу раз более сильного соблазна, таящегося в коварном великолепии гениального и извращенного ума. И пока я в изнеможении пью из источника моей радости и страдания, пока я обретаю власть над ее сладостным и чувственным телом, я чувствую, как она обретает такую же власть над моей душой. И вот теперь я, Артур Логрский, государь Круглого Стола, взявшийся преподать хаосу урок войны, получил от хаоса в ответ проповедь любви. И это — другая война, в которой я чувствую себя беспомощным и безоружным. Слова любви теряют привычный смысл, бездна наслаждения сливается с бездной небытия. Моргана — это нежная река, которая уносит меня, тонущего и счастливого пловца, в никуда, в бессловесный простор морских волн. Кто сможет разбить оковы из неразрывного слияния светлого тела и темной души?
— Сама Моргана, насколько я ее знаю.
В середине 478 года Моргана поняла, что беременна, и закрыла для короля ворота своего замка. Она была удовлетворена, потому что беременность входила в ее разрушительные планы, но вместе с тем испугана — потому что не забыла потрясших ее в детстве мук Игрейны во время появления на свет Артура. И еще она испытывала грусть, потому что влечение к единоутробному брату лишь возросло благодаря наслаждению — кроме того, она чувствовала к нему непонятную любовь и пыталась бороться с ней, чтобы сохранить свободу выбора и свободу действий, однако не отрицала ее, ибо никогда не позволяла себе отвергать истину, какой бы та ни была.
Артур, обнаружив перед собой запертые ворота крепости Иска, повелел открыть ему, но слуги Морганы отказались это сделать, поскольку не так страшились пренебречь приказом короля, как ослушаться и прогневить свою госпожу, которую боготворили и одновременно боялись. Обвинив их в измене Логрису и королю, Артур пригрозил срыть крепость до основания и перебить всех ее обитателей. Они пришли в ужас, но все равно не подчинились. В тот же день Артур повел в Иску отряд воинов, взяв с собой осадную машину: это был громадный таран, увенчанный медной головой и привязанный цепями к платформе на колесах, которую тянули волы и сопровождали около сотни слуг. Но на полпути перед ними встал Мерлин.
— Ты не имеешь права, — сказал он Артуру, — брать штурмом Иску, иначе сам окажешься вне закона. Ибо резиденция Морганы обладает неприкосновенностью по указу Утера — за исключением того случая, когда кто-либо из ее подданных совершит преступление, подлежащее королевскому суду. Если таковое и совершилось, полагаю, состоит оно вовсе не в посягательстве на твою власть — речь идет совсем о другом. Прежде чем преступить указ Утера, поразмысли о том, что это за преступление и кто истинный его виновник.
Хотя Артур был преисполнен гнева и печали, он отступил — не столько перед законом, сколько перед Мерлином. Жестом приказав своему отряду возвращаться в Кардуэл, он яростно пришпорил боевого скакуна и умчался в противоположную сторону. Целых три дня он не появлялся ни в Кардуэле, ни в Камелоте, и Мерлин отправился искать его в окрестностях Иски, на равнине и в песчаных дюнах. В сумерках он остановил коня на вершине холма, откуда открывался вид на побережье и море, которое на западе отливало кровью в огненных лучах огромного солнца, уже наполовину погрузившегося в волны. Он заметил большую лошадь, бродившую на свету в поисках редкой здесь травы. Это был жеребец Артура. Подъехав к нему, Мерлин взял его за повод и повел к небольшой, врезавшейся в берег бухте, где рассчитывал найти короля. Действительно, Артур оказался там: он лежал на песке и слабым голосом повторял, словно не в силах умолкнуть, имя Морганы. Его прекрасное лицо осунулось от голода, бессонных ночей и страданий. Охваченный жалостью Мерлин отвязал от седла бурдюк с водой и поднес носик к иссушенным жаждой, потрескавшимся губам короля. Тот стал жадно пить. Затем поднял взор на Мерлина. В нем угадывались глубочайшая душевная рана и беспредельное отчаяние, которые заставляют человека оцепенеть от горя, не давая ему возможности даже вопить или кататься по земле, но в самой безмерности этой муки было нечто целительное. Мерлин, подобно любящему отцу, приподнял королю голову и поцеловал в лоб. И Артур, очнувшись наконец, судорожно обнял его, как если бы после долгой агонии в одиночестве встретил родственное существо.
— Прости меня, отец, — прошептал он. — Я недостоин править твоим миром и даже жить в нем. Ибо без Морганы мир этот для меня пустыня, а я стал рабом страсти, хотя говорил ей, что сумею с этой страстью совладать. Моргана победила меня дважды. Победила духом, потому что ее проницательный разум сломил мою слепую гордыню и еще потому, что ядовитый разум свой она обратила в дурман, без которого мой разум не может обойтись и которым он упивается, хотя должен был бы его отринуть, и это нектар для моей души, жаждущей лишь этого зелья. Победила телом, потому что обуревает меня ненасытный голод по нему — мое тело гибнет, лишившись ее плоти. Хаос во мне победил твой план, осуществить который ты поручил рабу, не сумев вовремя разглядеть его. Прости меня, отец.
— Мне нечего прощать тебе, Артур, — сказал Мерлин, — ибо я не чувствую никакого разочарования, если не считать собственного легкомыслия в качестве наставника. Хотя Моргана тщится любой ценой открыть закон вещей, она восстает и против него в той самой мере, в какой познает, ибо считает его несправедливым и жестоким из-за малости своей и неизбежности ухода. Не в силах победить этот непреложный закон, она мстит человеку, который, обретя цель, хочет, невзирая ни на что, утвердить свою свободную волю в другом законе — законе духа, что в ее глазах выглядит утопией, несостоятельной по определению. Если же ты подумал, что мой закон создан ради того, чтобы уничтожить закон вещей и заменить закон природы новой реальностью духа, ты совершил, двинувшись с противоположного конца, такую же ошибку, как Моргана, которая полагает, будто один закон неизбежно сокрушает другой. Вы оба, сами того не ведая, на собственном опыте доказали ложность подобного утверждения. Ибо Моргана, стремясь к познанию и проводя несравненные по гениальности исследования, воплощает помимо воли торжество духа, замыслы которого тщится уничтожить. Тебя же обуревает страсть, которую ты называешь хаосом, тогда как в реальности это наивысшее проявление того, что берет исток в законе природы, но не уничтожает закон людей — напротив, вдохновляется им. Когда прекращаются варварские раздоры, рождается влечение к другому и становится любовью. Никогда в замысле моем не противопоставлялись два закона — твой и тот, что чудится Моргане. И не было у меня намерения уничтожать один из них: мне хотелось совместить механику и свободу воли — примирить разъединенное суеверием с зари времен, когда рассудок породил страх. Уничтожить — опасаясь самоуничтожения — следует не страсть, Артур. Нужно уничтожить внушенный ею страх: страх полностью отдаться ей, когда Моргана тебя приняла, — и страх навсегда лишиться ее теперь, когда она тебя отвергла. Не бойся ничего: пусть живут в тебе и цель, и страсть — и деяния, и муки. Не отрекайся ни от Стола, ни от Морганы. Быть может, это вершина утопии.