— Идите в телетайпный зал и от моего имени приостановите передачу этого приказа. — Он вырвал листок из блокнота и быстро набросал несколько фраз. — А это прошу передать немедленно.
Адъютант вышел. Кальтенбруннер взглянул на Фромма. Гигант стоял бледный, черты лица его заострились.
— Ваш приказ устарел. Мне, в свою очередь, пришлось его отменить. По решению фюрера сегодня назначен новый командующий армией резерва сухопутных войск. Не знаете об этом, да? Командующим с сегодняшнего дня является рейхсфюрер СС, партайгеноссе Генрих Гиммлер. Поэтому я передал новый текст. Однако мы тут тары-бары, а дела ждут… До свиданья, господин генерал, до свиданья.
На этот раз он руки не подал, поклонился Фромму и быстро направился к дверям. Гербер вытянулся во фрунт.
Фромм мелкими шажками устремился за Кальтенбруннером, опоздав на секунду. Тот вышел, затворил дверь. Фромм остановился и отер лоб платком. Выглянуть в коридор он не осмелился.
Через несколько минут в комнате снова появился эсэсовец и поманил пальцем Гербера. Тот хотел было проститься с Фроммом, но тоже не осмелился, только взглянул на него и быстро вышел.
Фромм сидел за письменным столом, время от времени отирая со лба испарину. Почему вызвали Гербера? Это могло предвещать перемену к лучшему. Хотели создать бывшему командующему армией резерва сухопутных войск сносные условия, почтить одиночеством в его собственном кабинете. Но могло означать также, что дела плохи, весьма плохи. Гербера, возможно, отпустили домой, а его, Фромма, быть может, намерены изолировать. Все это могло предвещать — и наверняка предвещало — постепенно приходил он к этому заключению — нечто очень скверное.
Он сидел за письменным столом, внезапно отяжелевший, сгорбленный, с обвисшими щеками. В здании царила тишина, лишь порой то тут, то там с грохотом распахивалась или захлопывалась дверь, кто-то проходил, чьи-то шаги гулко стучали по лестнице.
Фромм думал. Он не был столь ограниченным, чтобы после разговора с Кальтенбруннером рассчитывать еще на снисходительность фюрера, несмотря на свою преданность, арест, несмотря на ликвидацию заговора, в сущности, без помощи извне. Он находился в самом центре всей этой кутерьмы. Как мог он не знать? Скрыть, что, по крайней мере, о чем-то догадывался, немыслимо, ведь тогда бы пришлось признать себя полнейшим ослом.
В час этого вечернего одиночества, в своем кабинете, он впервые позволил себе предаться тщетной игре воображения, раздумьям: что бы было, если бы…
Если бы он присоединился к заговорщикам. Он был командующим армией резерва сухопутных войск. Его подпись под планом «Валькирии» коренным образом изменила бы положение. Кто знает, сколько бы командующих послушалось его, тогда как Геппнер ничего для них не значил, не говоря уже о Штауффенберге. Можно было бы овладеть стратегическими пунктами Берлина.
Но… его решение не ввязываться в «это» обусловливалось весьма просто: он соединился по телефону с Кейтелем, а тот говорил о покушении тоном, естественность которого не вызывала ни малейших сомнений. Был какой-то оттенок искренности в сообщении о том, что «фюрер только получил ожоги». И поэтому он поверил Кейтелю.
А коль скоро не удалось осуществить основной пункт заговора, все остальное было уже только вопросом времени. В беседах перед покушением с ним никогда не говорили на эту тему, во всяком случае, не говорили прямо. Все обсуждения начинались примерно следующим образом: «По выполнении основного условия, в час G+1, надлежит» и так далее. Впрочем, до таких детальных разговоров доходило редко. Беседовал он главным образом с Ольбрихтом. Они сходились во мнении о том, что война, особенно на Востоке, принимает весьма неблагоприятный оборот. Оба критически оценивали решения ставки, касающиеся Сталинграда, а в последнее время — группы армий «Север» генерала Линдемана, которую русские сейчас отрезали от остальных войск, действующих в Латвии. Но оба молчаливо соглашались с тем, что предварительное условие необходимо.
— Нет предварительного условия, нет генерала Фромма, — произнес он почти вслух, барабаня пальцами по столу. Без этого им приходилось выкручиваться, не договаривать до конца, притворяться, основываться на недоразумениях, более того, создавать недоразумения и на них прежде всего рассчитывать.
Фромм отер пот со лба. Он не желал в это впутываться. Но противодействовал ли он осуществлению предварительного условия? Где там! А ведь достаточно было шепнуть кому следует. Он этого не сделал. Поступил точно так же, как и многие другие немецкие военачальники. Полная поддержка заговора после выполнения предварительного условия.
Условие это выполнено не было. И он не примкнул. Но, оказывается, этого недостаточно, чтобы остаться нейтральным. Придется отвечать. Более того, само молчание как бы обрекает его на сообщничество с заговорщиками, разговор с Кальтенбруннером доказал это весьма недвусмысленно.
Вдруг снова закудахтал радиоприемник, объявляя о предстоящем в ближайшие минуты выступлении Гитлера. Это было уже третье или четвертое уведомление. Что у них случилось? Почему фюрер не говорит? А может, он тяжело ранен и не в состоянии выступать? А может, все-таки мертв? Несколько секунд Фромм переживал эту возможность как великое счастье. Но тут же спохватился, что такое счастье не для него. Ему не простят этих четырех расстрелянных.
Фромм снова вытер лицо платком. Он уже окончательно постиг непреложную истину: тот, кто воздерживается преждевременно примкнуть к какой-либо из сторон, а хочет наверняка присоединиться к победившим, при определенных условиях может оказаться в двойном проигрыше.
Он встал, с высоты своего двухметрового роста оглядел кабинет. Тут в сложных условиях он вел битву за собственную жизнь. И хотя не сделал никакого преждевременного шага, битву эту проиграл. В иных ситуациях противопоказано осторожничать, медлить, тянуть с выбором — требуется безрассудство, односторонность, пристрастность, накал страстей, риск.
В голову ему пришли какие-то напоминающие далекую молодость слова, как будто из Священного писания, которые осуждали тех, кто ни холоден, ни горяч. Неужели и он таков?
Но тут же прекратил думать об этом. Его трясло как в лихорадке: что с ним сделают? В минуты слабости ему рисовался самый страшный исход, но потом он с возмущением отмахивался от такого рода мыслей: как это, чтобы его, который не поддался уговорам, нажиму, угрозам, кого арестовали и кто, в сущности, лично подавил путч… нет, невозможно. Сейчас еще царит замешательство, приказы противоречат один другому, солдаты сами не знают, кого слушаться, перед кем вставать по стойке «смирно». Все это вскоре уладится, утрясется, отстоится, как взбаламученная вода. Тогда его непременно заметят и оценят.
Весьма существенным представлялось ему то, как их будут выводить из здания. Арестуют ли его? Вполне возможно, сказал он себе. Потом снова почувствовал прилив оптимизма: самое большее подвергнут домашнему аресту, до первого допроса.
— Идите в телетайпный зал и от моего имени приостановите передачу этого приказа. — Он вырвал листок из блокнота и быстро набросал несколько фраз. — А это прошу передать немедленно.
Адъютант вышел. Кальтенбруннер взглянул на Фромма. Гигант стоял бледный, черты лица его заострились.
— Ваш приказ устарел. Мне, в свою очередь, пришлось его отменить. По решению фюрера сегодня назначен новый командующий армией резерва сухопутных войск. Не знаете об этом, да? Командующим с сегодняшнего дня является рейхсфюрер СС, партайгеноссе Генрих Гиммлер. Поэтому я передал новый текст. Однако мы тут тары-бары, а дела ждут… До свиданья, господин генерал, до свиданья.
На этот раз он руки не подал, поклонился Фромму и быстро направился к дверям. Гербер вытянулся во фрунт.
Фромм мелкими шажками устремился за Кальтенбруннером, опоздав на секунду. Тот вышел, затворил дверь. Фромм остановился и отер лоб платком. Выглянуть в коридор он не осмелился.
Через несколько минут в комнате снова появился эсэсовец и поманил пальцем Гербера. Тот хотел было проститься с Фроммом, но тоже не осмелился, только взглянул на него и быстро вышел.
Фромм сидел за письменным столом, время от времени отирая со лба испарину. Почему вызвали Гербера? Это могло предвещать перемену к лучшему. Хотели создать бывшему командующему армией резерва сухопутных войск сносные условия, почтить одиночеством в его собственном кабинете. Но могло означать также, что дела плохи, весьма плохи. Гербера, возможно, отпустили домой, а его, Фромма, быть может, намерены изолировать. Все это могло предвещать — и наверняка предвещало — постепенно приходил он к этому заключению — нечто очень скверное.
Он сидел за письменным столом, внезапно отяжелевший, сгорбленный, с обвисшими щеками. В здании царила тишина, лишь порой то тут, то там с грохотом распахивалась или захлопывалась дверь, кто-то проходил, чьи-то шаги гулко стучали по лестнице.
Фромм думал. Он не был столь ограниченным, чтобы после разговора с Кальтенбруннером рассчитывать еще на снисходительность фюрера, несмотря на свою преданность, арест, несмотря на ликвидацию заговора, в сущности, без помощи извне. Он находился в самом центре всей этой кутерьмы. Как мог он не знать? Скрыть, что, по крайней мере, о чем-то догадывался, немыслимо, ведь тогда бы пришлось признать себя полнейшим ослом.
В час этого вечернего одиночества, в своем кабинете, он впервые позволил себе предаться тщетной игре воображения, раздумьям: что бы было, если бы…
Если бы он присоединился к заговорщикам. Он был командующим армией резерва сухопутных войск. Его подпись под планом «Валькирии» коренным образом изменила бы положение. Кто знает, сколько бы командующих послушалось его, тогда как Геппнер ничего для них не значил, не говоря уже о Штауффенберге. Можно было бы овладеть стратегическими пунктами Берлина.
Но… его решение не ввязываться в «это» обусловливалось весьма просто: он соединился по телефону с Кейтелем, а тот говорил о покушении тоном, естественность которого не вызывала ни малейших сомнений. Был какой-то оттенок искренности в сообщении о том, что «фюрер только получил ожоги». И поэтому он поверил Кейтелю.
А коль скоро не удалось осуществить основной пункт заговора, все остальное было уже только вопросом времени. В беседах перед покушением с ним никогда не говорили на эту тему, во всяком случае, не говорили прямо. Все обсуждения начинались примерно следующим образом: «По выполнении основного условия, в час G+1, надлежит» и так далее. Впрочем, до таких детальных разговоров доходило редко. Беседовал он главным образом с Ольбрихтом. Они сходились во мнении о том, что война, особенно на Востоке, принимает весьма неблагоприятный оборот. Оба критически оценивали решения ставки, касающиеся Сталинграда, а в последнее время — группы армий «Север» генерала Линдемана, которую русские сейчас отрезали от остальных войск, действующих в Латвии. Но оба молчаливо соглашались с тем, что предварительное условие необходимо.
— Нет предварительного условия, нет генерала Фромма, — произнес он почти вслух, барабаня пальцами по столу. Без этого им приходилось выкручиваться, не договаривать до конца, притворяться, основываться на недоразумениях, более того, создавать недоразумения и на них прежде всего рассчитывать.
Фромм отер пот со лба. Он не желал в это впутываться. Но противодействовал ли он осуществлению предварительного условия? Где там! А ведь достаточно было шепнуть кому следует. Он этого не сделал. Поступил точно так же, как и многие другие немецкие военачальники. Полная поддержка заговора после выполнения предварительного условия.
Условие это выполнено не было. И он не примкнул. Но, оказывается, этого недостаточно, чтобы остаться нейтральным. Придется отвечать. Более того, само молчание как бы обрекает его на сообщничество с заговорщиками, разговор с Кальтенбруннером доказал это весьма недвусмысленно.
Вдруг снова закудахтал радиоприемник, объявляя о предстоящем в ближайшие минуты выступлении Гитлера. Это было уже третье или четвертое уведомление. Что у них случилось? Почему фюрер не говорит? А может, он тяжело ранен и не в состоянии выступать? А может, все-таки мертв? Несколько секунд Фромм переживал эту возможность как великое счастье. Но тут же спохватился, что такое счастье не для него. Ему не простят этих четырех расстрелянных.
Фромм снова вытер лицо платком. Он уже окончательно постиг непреложную истину: тот, кто воздерживается преждевременно примкнуть к какой-либо из сторон, а хочет наверняка присоединиться к победившим, при определенных условиях может оказаться в двойном проигрыше.
Он встал, с высоты своего двухметрового роста оглядел кабинет. Тут в сложных условиях он вел битву за собственную жизнь. И хотя не сделал никакого преждевременного шага, битву эту проиграл. В иных ситуациях противопоказано осторожничать, медлить, тянуть с выбором — требуется безрассудство, односторонность, пристрастность, накал страстей, риск.
В голову ему пришли какие-то напоминающие далекую молодость слова, как будто из Священного писания, которые осуждали тех, кто ни холоден, ни горяч. Неужели и он таков?
Но тут же прекратил думать об этом. Его трясло как в лихорадке: что с ним сделают? В минуты слабости ему рисовался самый страшный исход, но потом он с возмущением отмахивался от такого рода мыслей: как это, чтобы его, который не поддался уговорам, нажиму, угрозам, кого арестовали и кто, в сущности, лично подавил путч… нет, невозможно. Сейчас еще царит замешательство, приказы противоречат один другому, солдаты сами не знают, кого слушаться, перед кем вставать по стойке «смирно». Все это вскоре уладится, утрясется, отстоится, как взбаламученная вода. Тогда его непременно заметят и оценят.
Весьма существенным представлялось ему то, как их будут выводить из здания. Арестуют ли его? Вполне возможно, сказал он себе. Потом снова почувствовал прилив оптимизма: самое большее подвергнут домашнему аресту, до первого допроса.