— Не изощряйся в остроумии на мой счет. Я едва жив, — вздыхает Барыцкий.
— Они тоже. Ты их словно через соковыжималку пропустил.
— И добился чего хотел! — говорит Барыцкий, и это звучит как победный клич.
— Да, да! Разумеется. Ты еще раз выиграл, — говорит Парух. — Но я стараюсь представить себе, что будет, если у тебя не пойдет карта…
— Переживу и проигрыш.
— Налить? — спрашивает Парух.
Барыцкий отрицательно качает головой. Слишком много было выпито за ужином: шампанского, правда, один глоток, зато во время великолепно срежиссированного парада кулинарных шедевров — две, а то и три рюмки охлажденной водки. У молодых итальянцев — «Дуче», перенесший инфаркт, пьет только минеральную воду — глаза лезли на лоб от пшеничной. А к десерту подали еще французский коньяк.
— А знаешь, чтобы переменить тему на более приятную, ужин был великолепен. Эта пулярка… и суфле. В Польше не умеют готовить суфле, но это было вполне, вполне… — говорит Парух, гурман и сибарит. — Известно ли тебе, что Малина до вечера проторчала на кухне и препиралась со здешними котлетных дел мастерами? Ну и выбила что удалось. Молодец девка… Где ты, старый греховодник, раздобыл такую?
— Высший класс, верно? — смеется Барыцкий и на минуту закрывает глаза. Малина Соллогуб. Обворожительно красива. Великолепно знает итальянский. Вдобавок мила, интеллигентна. С какой-то теплотой. Ох, будь я помоложе!
Кто-то кашлянул у него за спиной, это метрдотель принес на подпись счет.
— Неужели я и этим должен заниматься? — брюзжит Барыцкий, но достает стальное, известное всему министерству вечное перо. А доктор Миколай Парух убежденно и вовсе не в шутку изрекает:
— Я считаю тебя человеком незаменимым, поскольку ты умеешь подбирать себе сотрудников. А у поляков это неслыханно редкое достоинство. Или талант, если угодно.
Барыцкий — в зависимости от точки зрения — еще привлекательный мужчина, рослый, широкоплечий, с гривой седых волос и властными чертами лица или же, если взглянуть на него более придирчиво — пожилой, грузный человек с землистым лицом и подпухшими глазами — медленно, словно пьяный, бредет по интимно освещенному коридору из ресторана в холл, минует целующуюся парочку, потом какого-то экзотического мизантропа во хмелю, который с рюмкой в руке держит речь перед настенным светильником. Гостиница трещит по швам, как всегда во время ярмарки. Глохнут стаккато ударников и всплески истерического женского смеха, в закоулках ритм танца напоминает мерный перестук цепов на току. Как хорошо, что это уже позади! Барыцкий расстегивает воротничок, расслабляет галстук, он почти задыхается: болит левый бок, рубашка липнет к влажному телу. И все же над усталостью берет верх радость, возбуждает одержанная победа: ведь за час до окончания переговоров никто не верил, что итальянцы примут условия. Почувствовав, что чаша весов склоняется в его сторону, Барыцкий принялся записывать столбиком в блокноте заранее продуманные фамилии избранников — было их пятнадцать. С подписанием лицензионного соглашения они становились — именно так им было задумано — его резидентами на нескольких ведущих предприятиях Северной Италии. Уж он их подготовит к этой миссии! Они должны научиться тому, что вывело макаронников на мировую арену в этой отрасли. Сумеют ли? Не боги горшки обжигают, господа. Было бы желание! Надо только постараться, тут, ей-богу же, ничего сложного нет. Никаких комплексов, господа! Я никогда не поверю, что итальянцы способнее нас. Нас?! Я же отобрал самых лучших.
А что, собственно, означает — самые лучшие? Справятся ли они? Пятнадцать, целых пятнадцать человек! Разумеется, в таком коллективе кто-то выдержит экзамен на пятерку, но найдутся и такие, что подведут, отсеются. А кое-кто, возможно, даже подложит свинью. Например, смоется в Штаты, Англию или ФРГ, прельщенный зеленой, хрустящей приманкой какого-нибудь ловца мозгов. Иного может увлечь в широкий мир легкомысленная молодость, обладателю каковой якобы положено перебеситься. Он отобрал молодых, самых молодых. Теперь главное — молодость. Но пусть хотя бы один сбежит, сразу найдутся охотники упрекнуть его, Барыцкого, за неудачный выбор. Дескать, маловато изучал личные дела. Мог заметить и предусмотреть. Поступил легкомысленно и опрометчиво. Бил на эффект. Кто знает, не атакует ли первым именно мой заместитель, — думает Барыцкий, — поднятый мной так высоко, симпатичный и очень способный молодой человек, предполагаемый наследник престола, инженер-магистр Станислав Плихоцкий. Продувная бестия. Какой талант! Может, он первым нанесет удар? Надо быть и к этому готовым. Но впереди еще несколько месяцев. И к чему так скверно думать о парне? К чему омрачать радость этой минуты?
В холле толпа арабов преграждает путь. Барыцкий с трудом проталкивается к телефону и набирает номер водителя, по памяти, небольшая самопроверка, с памятью-то у него еще не так плохо! Качоровский — старая гвардия! — бодрствует у аппарата, берет трубку после первого звонка.
— Слушай внимательно, Теодор, — говорит Барыцкий сиплым от усталости голосом. — Выезжаем ровно в шесть. Обо мне не беспокойся, буду точен. Но позаботься о Малине. И о моем заместителе. Они поплыли на всех парусах, в случае чего ищи их утром по барам. Позвони им в пять, потом в половине шестого. Мне нельзя опаздывать. Сделай все, чтобы мы выехали вовремя. Ровно в шесть.
— Слушаюсь! — отвечает водитель Теодор Качоровский голосом и тоном, которые не изменились за тридцать лет.
— Не забудь прихватить пару термосов с черным кофе, булок и ветчины. У нас нет времени останавливаться на завтрак.
— Слушаюсь!
— Сам, разумеется, перекуси перед выездом, посолиднее. Ну, спокойной ночи!
Теперь все. Пусть Малина, Плихоцкий и итальянцы развлекаются ночь напролет. Пусть Парух до утра штудирует свой пухлый том — международное право или что-то в этом духе, — который приволок на ярмарку из Варшавы. А пижаму забыл, и Барыцкому пришлось покупать ее ночью, в валютном киоске. Пусть Теодор выспится перед поездкой. А только что прибывшие на ярмарку арабы пусть знакомятся с ночной жизнью этого чуточку тяжеловатого на подъем и очень работящего города, уже в холле у них разбегались глаза при виде блондинистых, рыжих и черноволосых красоток, роившихся, как мотыльки, вокруг регистратуры.
А он, Барыцкий, на пятом этаже, в комнате номер 518, принимает душ, потом бреется, с отвращением поглядывая в зеркало на свое лицо, на серую, нездоровую кожу, обвисшие щеки и синие губы. И это лицо мужчины, перед которым не могла устоять ни одна женщина? — думает он с иронией. — Куда делся былой сорвиголова, горящие, смелые глаза, искривленные в саркастической усмешке губы, буйная шевелюра, светлое, высокое чело… Парень, во что тебя превратила жизнь? — Он достает из несессера пластмассовую коробочку: из каждого флакончика по одной пилюльке. — Зря выпил, черт побери… И еще бело-красная таблетка снотворного: подействует ли? Спать, спать, спать. Ничего больше не хочу.
— Не изощряйся в остроумии на мой счет. Я едва жив, — вздыхает Барыцкий.
— Они тоже. Ты их словно через соковыжималку пропустил.
— И добился чего хотел! — говорит Барыцкий, и это звучит как победный клич.
— Да, да! Разумеется. Ты еще раз выиграл, — говорит Парух. — Но я стараюсь представить себе, что будет, если у тебя не пойдет карта…
— Переживу и проигрыш.
— Налить? — спрашивает Парух.
Барыцкий отрицательно качает головой. Слишком много было выпито за ужином: шампанского, правда, один глоток, зато во время великолепно срежиссированного парада кулинарных шедевров — две, а то и три рюмки охлажденной водки. У молодых итальянцев — «Дуче», перенесший инфаркт, пьет только минеральную воду — глаза лезли на лоб от пшеничной. А к десерту подали еще французский коньяк.
— А знаешь, чтобы переменить тему на более приятную, ужин был великолепен. Эта пулярка… и суфле. В Польше не умеют готовить суфле, но это было вполне, вполне… — говорит Парух, гурман и сибарит. — Известно ли тебе, что Малина до вечера проторчала на кухне и препиралась со здешними котлетных дел мастерами? Ну и выбила что удалось. Молодец девка… Где ты, старый греховодник, раздобыл такую?
— Высший класс, верно? — смеется Барыцкий и на минуту закрывает глаза. Малина Соллогуб. Обворожительно красива. Великолепно знает итальянский. Вдобавок мила, интеллигентна. С какой-то теплотой. Ох, будь я помоложе!
Кто-то кашлянул у него за спиной, это метрдотель принес на подпись счет.
— Неужели я и этим должен заниматься? — брюзжит Барыцкий, но достает стальное, известное всему министерству вечное перо. А доктор Миколай Парух убежденно и вовсе не в шутку изрекает:
— Я считаю тебя человеком незаменимым, поскольку ты умеешь подбирать себе сотрудников. А у поляков это неслыханно редкое достоинство. Или талант, если угодно.
Барыцкий — в зависимости от точки зрения — еще привлекательный мужчина, рослый, широкоплечий, с гривой седых волос и властными чертами лица или же, если взглянуть на него более придирчиво — пожилой, грузный человек с землистым лицом и подпухшими глазами — медленно, словно пьяный, бредет по интимно освещенному коридору из ресторана в холл, минует целующуюся парочку, потом какого-то экзотического мизантропа во хмелю, который с рюмкой в руке держит речь перед настенным светильником. Гостиница трещит по швам, как всегда во время ярмарки. Глохнут стаккато ударников и всплески истерического женского смеха, в закоулках ритм танца напоминает мерный перестук цепов на току. Как хорошо, что это уже позади! Барыцкий расстегивает воротничок, расслабляет галстук, он почти задыхается: болит левый бок, рубашка липнет к влажному телу. И все же над усталостью берет верх радость, возбуждает одержанная победа: ведь за час до окончания переговоров никто не верил, что итальянцы примут условия. Почувствовав, что чаша весов склоняется в его сторону, Барыцкий принялся записывать столбиком в блокноте заранее продуманные фамилии избранников — было их пятнадцать. С подписанием лицензионного соглашения они становились — именно так им было задумано — его резидентами на нескольких ведущих предприятиях Северной Италии. Уж он их подготовит к этой миссии! Они должны научиться тому, что вывело макаронников на мировую арену в этой отрасли. Сумеют ли? Не боги горшки обжигают, господа. Было бы желание! Надо только постараться, тут, ей-богу же, ничего сложного нет. Никаких комплексов, господа! Я никогда не поверю, что итальянцы способнее нас. Нас?! Я же отобрал самых лучших.
А что, собственно, означает — самые лучшие? Справятся ли они? Пятнадцать, целых пятнадцать человек! Разумеется, в таком коллективе кто-то выдержит экзамен на пятерку, но найдутся и такие, что подведут, отсеются. А кое-кто, возможно, даже подложит свинью. Например, смоется в Штаты, Англию или ФРГ, прельщенный зеленой, хрустящей приманкой какого-нибудь ловца мозгов. Иного может увлечь в широкий мир легкомысленная молодость, обладателю каковой якобы положено перебеситься. Он отобрал молодых, самых молодых. Теперь главное — молодость. Но пусть хотя бы один сбежит, сразу найдутся охотники упрекнуть его, Барыцкого, за неудачный выбор. Дескать, маловато изучал личные дела. Мог заметить и предусмотреть. Поступил легкомысленно и опрометчиво. Бил на эффект. Кто знает, не атакует ли первым именно мой заместитель, — думает Барыцкий, — поднятый мной так высоко, симпатичный и очень способный молодой человек, предполагаемый наследник престола, инженер-магистр Станислав Плихоцкий. Продувная бестия. Какой талант! Может, он первым нанесет удар? Надо быть и к этому готовым. Но впереди еще несколько месяцев. И к чему так скверно думать о парне? К чему омрачать радость этой минуты?
В холле толпа арабов преграждает путь. Барыцкий с трудом проталкивается к телефону и набирает номер водителя, по памяти, небольшая самопроверка, с памятью-то у него еще не так плохо! Качоровский — старая гвардия! — бодрствует у аппарата, берет трубку после первого звонка.
— Слушай внимательно, Теодор, — говорит Барыцкий сиплым от усталости голосом. — Выезжаем ровно в шесть. Обо мне не беспокойся, буду точен. Но позаботься о Малине. И о моем заместителе. Они поплыли на всех парусах, в случае чего ищи их утром по барам. Позвони им в пять, потом в половине шестого. Мне нельзя опаздывать. Сделай все, чтобы мы выехали вовремя. Ровно в шесть.
— Слушаюсь! — отвечает водитель Теодор Качоровский голосом и тоном, которые не изменились за тридцать лет.
— Не забудь прихватить пару термосов с черным кофе, булок и ветчины. У нас нет времени останавливаться на завтрак.
— Слушаюсь!
— Сам, разумеется, перекуси перед выездом, посолиднее. Ну, спокойной ночи!
Теперь все. Пусть Малина, Плихоцкий и итальянцы развлекаются ночь напролет. Пусть Парух до утра штудирует свой пухлый том — международное право или что-то в этом духе, — который приволок на ярмарку из Варшавы. А пижаму забыл, и Барыцкому пришлось покупать ее ночью, в валютном киоске. Пусть Теодор выспится перед поездкой. А только что прибывшие на ярмарку арабы пусть знакомятся с ночной жизнью этого чуточку тяжеловатого на подъем и очень работящего города, уже в холле у них разбегались глаза при виде блондинистых, рыжих и черноволосых красоток, роившихся, как мотыльки, вокруг регистратуры.
А он, Барыцкий, на пятом этаже, в комнате номер 518, принимает душ, потом бреется, с отвращением поглядывая в зеркало на свое лицо, на серую, нездоровую кожу, обвисшие щеки и синие губы. И это лицо мужчины, перед которым не могла устоять ни одна женщина? — думает он с иронией. — Куда делся былой сорвиголова, горящие, смелые глаза, искривленные в саркастической усмешке губы, буйная шевелюра, светлое, высокое чело… Парень, во что тебя превратила жизнь? — Он достает из несессера пластмассовую коробочку: из каждого флакончика по одной пилюльке. — Зря выпил, черт побери… И еще бело-красная таблетка снотворного: подействует ли? Спать, спать, спать. Ничего больше не хочу.