Мне бы заполучить его в свой штаб, так было бы лучше и мне и ему, — раздумывал с горечью Барыцкий. — Но ничего не поделаешь с его дьявольским упрямством, с тупым старческим догматизмом. Неуступчивый, не признающий компромиссов, твердолобый! Всегда был такой. Собственно, мы всю жизнь лаялись с ним.
Хотя бы и тогда, вначале, в моей студенческой комнате. И чего ради? Ведь не из-за принципиальных же вопросов — тут у нас, как правило, не бывало расхождений. Такова была наша дружба.
— Только никуда не ходи, прошу тебя, не делай глупостей и не лезь в лапы полиции. Читай, спи, только перестань, ради бога, разыгрывать Гамлета. Неужели ты не понимаешь, что творится? Арестовано несколько тысяч человек, им грозит отправка в концлагерь, в Березу! Какой смысл увеличивать это число?
Зарыхта ворочался на тахте, стонал и что-то бормотал про себя. Он получил легкую рану в плечо в перестрелке на Бернардинской площади, старый доктор Барыцкий сделал ему перевязку, но не этот пустяк, поврежденное сухожилие, был причиной его беспрестанных терзаний. Зарыхта рвался в город. Барыцкий, уходя, запирал его на ключ, а возвращаясь домой, подсаживался к тахте друга, они частенько пили тогда стибренную у отца вишневку, утром от нее болела голова — и все начиналось сначала: я должен пойти в город, у меня там дела, сиди не рыпайся, никуда не пойдешь, я тебя не пущу.
Наконец однажды Барыцкий обнаружил на тахте записку с кое-как нацарапанными словами благодарности. Зарыхта вырвался на свободу 30 апреля 1936 года, не стоит считать, сколько с той поры минуло лет.
И к чему эти воспоминания? — сердился Барыцкий. — Что это на меня сегодня накатило?
Чтобы больше не думать о прошлом, он принялся составлять материал для отдела печати, пусть растрезвонят об успешном заключении договора с итальянцами, разумеется, лишь о том, что подлежит огласке с точки зрения наших интересов, важно, чтобы такие сообщения вошли в практику. Лаптем щи хлебаем? Десятое место в мире! Просто распирает от гордости, когда подумаешь, что вроде бы все это я, собственными руками… Шутки шутками, но хорошо бы еще пожить лет сто. Это было бы любопытно, хоть и утомительно.
Они проезжали хорошо знакомые городки, на этой трассе все они хорошо знакомы Барыцкому, впрочем, без особого преувеличения он мог бы сказать, что достаточно знаком вообще со всеми городками своей страны. Но теперь старое знакомство не радовало. Дома конца шестидесятых годов, типовые и невзрачные, были расставлены без выдумки, в шахматном порядке. А ведь совсем недавно такой жилой район считался новинкой, достижением! Дымила электростанция за пятиэтажными домами, и, удивительное дело, ее трубы из года в год укорачивались. Барыцкий, почти автор этого городка, насчитывающего ныне несколько десятков тысяч жителей, вел за него бои — нет, не кровавые, кровавый бой сущий пустяк. Куда более выматывающими казались ему теперь бои бумажные, ведомственные. Все эти головоломные ухищрения, фортели, трюки, вся эта тактика и стратегия, цель которых — сломить сопротивление перестраховщиков, бюрократов и карьеристов, чтобы что-то сдвинулось с места. И почти фантастика: трубы электростанции начали расти вверх, и растущие трубы представлялись ему колоссами. Это ощущение хорошо запомнилось, ведь прямо дух захватывало. Несколько лет спустя те же самые трубы были уже только большие. А сегодня Барыцкий глядел на них с разочарованием. Неужели это именно те трубы, которые так поражали его своими размерами? Эти обыкновенные трубы, каких сотни поднялись в Польше? Что изменилось? То ли, что некоторые называют масштабом видения? Или под старость все кажется меньше?
Его передернуло. Что со мной сегодня? Снова заладил: старость, старость, старость… Без конца твержу. К чему это жеманство! Ведь не от усталости это, я не чувствую ее, врач сказал в последний раз, что дела не так уж плохи. Так к чему скулить: старость, старость, старость! Барыцкий глубоко вздохнул и, наконец избавившись от ощущения удушья, сказал:
— Знаете, о чем меня вчера расспрашивал «Дуче»?
Уже произнеся это, он взглянул, не спят ли его спутники. Парух, казалось, только что проснулся. Малина, свежая, сияющая, теряла время зря, никто ее не соблазнял, никто даже не развлекал беседой. Плихоцкий выглядел скверно, обмякший, потускневший. Переваривает свое поражение, — догадался Барыцкий со злорадным удовлетворением: ведь могло быть и наоборот, Плихоцкий мог бы теперь возвращаться победителем, предусмотрительный стратег. Барыцкий улыбнулся. — Моя взяла. А ты страдай, а ты вкушай горечь поражения. Что тут скрывать, я в тебе обманулся, ведь руководили тобой не серьезные деловые соображения, а оппортунизм. Да, именно чистейший оппортунизм. Вычислил, что надо держаться с теми, кто сильнее. Меня сбросил со счетов. Старик, не сегодня завтра сковырнется, так, вероятно, трубили у меня за спиной. Ну и ладно. Получай по заслугам. Может, это научит тебя правилам честной игры.
Барыцкий сел поудобнее, проводил взглядом здание, остроумно вписанное в откос, — театр, кино или Дом культуры. Этот единственный тут объект удался им, не мешало бы узнать фамилию проектировщика. Сколько бы ни проезжал он мимо прилепившейся к склону легкой конструкции, всякий раз непременно оглядывался, как на красивую девушку.
— Так вот «Дуче»… представьте себе, — заговорил он громко, весело, — так вот итальянец насел на меня. Начал с общих мест. И пошел петлять. С извинениями, с реверансами. Поинтересовался — ни больше ни меньше — почему мы так работаем. Ага, подумал я, будет говорить о нашей, с позволения сказать, производительности труда. Ан нет, его не это волновало. Он заговорил о нашей работе, о работе нашей группы: что якобы мы все из кожи вон лезем. Вы, мол, себя не щадите, это видно по вашему лицу, и тут же добавил, что сам перенес инфаркт, но оставляет детям порядочный капитал. Пакет акций. И закивал головой: это, дескать, многое объясняет. И опять за свое: «Извините меня. Я спрашиваю, ибо хочу понять. Что дает импульс всем вашим усилиям? Всем вашим авралам? Ведь не деньги же? Например, чего ради вы так выкладываетесь?»
— И что ты ему ответил? — буркнул Парух за спиной у Барыцкого.
Барыцкий расхохотался, поискал в зеркале глаза друга.
— Я сказал ему, что это дело привычки: выкладываюсь так давно, что уже трудно менять стиль жизни. Он, разумеется, понял, что это увертка. И тогда знаете о чем спросил? О тебе, Плихоцкий.
Инженер вздрогнул, услыхав свою фамилию. Барыцкий заметил это и закончил:
— Итальянец спросил, будете ли вы, молодые, тоже… Не помню, как он выразился, ну, знаете, мы называем это беспощадностью к себе и к другим. Отвечаю ему, я, дескать, не социолог, не психолог и молодое поколение для меня явление таинственное, недоступное моему пониманию. И это вовсе не было ни рисовкой, ни отговоркой. Разумеется, я мог толкнуть речь о том, что молодежь у нас великолепная, идейная, бескорыстная, всецело преданная делу социализма. Но предпочел в согласии с собственной совестью посоветовать ему обратиться с этим вопросом к тебе. Дабы получить информацию из первых рук. Рупор я твой, что ли? Посоветовал спросить тебя прямо, будешь ли ты предъявлять к себе и другим максимальные требования за эти наши скромные деньги, будешь ли в нашем деле палачом для себя и погонщиком для других? Ну и как? Разговаривал он с тобой?
— Нет, — тихо ответил Плихоцкий.
В голосе его прозвучала какая-то особая интонация, которая заставила Барыцкого ощетиниться.
— Как думаешь, Парух, мы сейчас это сделаем? — процедил он сквозь зубы.
— Что именно?
Мне бы заполучить его в свой штаб, так было бы лучше и мне и ему, — раздумывал с горечью Барыцкий. — Но ничего не поделаешь с его дьявольским упрямством, с тупым старческим догматизмом. Неуступчивый, не признающий компромиссов, твердолобый! Всегда был такой. Собственно, мы всю жизнь лаялись с ним.
Хотя бы и тогда, вначале, в моей студенческой комнате. И чего ради? Ведь не из-за принципиальных же вопросов — тут у нас, как правило, не бывало расхождений. Такова была наша дружба.
— Только никуда не ходи, прошу тебя, не делай глупостей и не лезь в лапы полиции. Читай, спи, только перестань, ради бога, разыгрывать Гамлета. Неужели ты не понимаешь, что творится? Арестовано несколько тысяч человек, им грозит отправка в концлагерь, в Березу! Какой смысл увеличивать это число?
Зарыхта ворочался на тахте, стонал и что-то бормотал про себя. Он получил легкую рану в плечо в перестрелке на Бернардинской площади, старый доктор Барыцкий сделал ему перевязку, но не этот пустяк, поврежденное сухожилие, был причиной его беспрестанных терзаний. Зарыхта рвался в город. Барыцкий, уходя, запирал его на ключ, а возвращаясь домой, подсаживался к тахте друга, они частенько пили тогда стибренную у отца вишневку, утром от нее болела голова — и все начиналось сначала: я должен пойти в город, у меня там дела, сиди не рыпайся, никуда не пойдешь, я тебя не пущу.
Наконец однажды Барыцкий обнаружил на тахте записку с кое-как нацарапанными словами благодарности. Зарыхта вырвался на свободу 30 апреля 1936 года, не стоит считать, сколько с той поры минуло лет.
И к чему эти воспоминания? — сердился Барыцкий. — Что это на меня сегодня накатило?
Чтобы больше не думать о прошлом, он принялся составлять материал для отдела печати, пусть растрезвонят об успешном заключении договора с итальянцами, разумеется, лишь о том, что подлежит огласке с точки зрения наших интересов, важно, чтобы такие сообщения вошли в практику. Лаптем щи хлебаем? Десятое место в мире! Просто распирает от гордости, когда подумаешь, что вроде бы все это я, собственными руками… Шутки шутками, но хорошо бы еще пожить лет сто. Это было бы любопытно, хоть и утомительно.
Они проезжали хорошо знакомые городки, на этой трассе все они хорошо знакомы Барыцкому, впрочем, без особого преувеличения он мог бы сказать, что достаточно знаком вообще со всеми городками своей страны. Но теперь старое знакомство не радовало. Дома конца шестидесятых годов, типовые и невзрачные, были расставлены без выдумки, в шахматном порядке. А ведь совсем недавно такой жилой район считался новинкой, достижением! Дымила электростанция за пятиэтажными домами, и, удивительное дело, ее трубы из года в год укорачивались. Барыцкий, почти автор этого городка, насчитывающего ныне несколько десятков тысяч жителей, вел за него бои — нет, не кровавые, кровавый бой сущий пустяк. Куда более выматывающими казались ему теперь бои бумажные, ведомственные. Все эти головоломные ухищрения, фортели, трюки, вся эта тактика и стратегия, цель которых — сломить сопротивление перестраховщиков, бюрократов и карьеристов, чтобы что-то сдвинулось с места. И почти фантастика: трубы электростанции начали расти вверх, и растущие трубы представлялись ему колоссами. Это ощущение хорошо запомнилось, ведь прямо дух захватывало. Несколько лет спустя те же самые трубы были уже только большие. А сегодня Барыцкий глядел на них с разочарованием. Неужели это именно те трубы, которые так поражали его своими размерами? Эти обыкновенные трубы, каких сотни поднялись в Польше? Что изменилось? То ли, что некоторые называют масштабом видения? Или под старость все кажется меньше?
Его передернуло. Что со мной сегодня? Снова заладил: старость, старость, старость… Без конца твержу. К чему это жеманство! Ведь не от усталости это, я не чувствую ее, врач сказал в последний раз, что дела не так уж плохи. Так к чему скулить: старость, старость, старость! Барыцкий глубоко вздохнул и, наконец избавившись от ощущения удушья, сказал:
— Знаете, о чем меня вчера расспрашивал «Дуче»?
Уже произнеся это, он взглянул, не спят ли его спутники. Парух, казалось, только что проснулся. Малина, свежая, сияющая, теряла время зря, никто ее не соблазнял, никто даже не развлекал беседой. Плихоцкий выглядел скверно, обмякший, потускневший. Переваривает свое поражение, — догадался Барыцкий со злорадным удовлетворением: ведь могло быть и наоборот, Плихоцкий мог бы теперь возвращаться победителем, предусмотрительный стратег. Барыцкий улыбнулся. — Моя взяла. А ты страдай, а ты вкушай горечь поражения. Что тут скрывать, я в тебе обманулся, ведь руководили тобой не серьезные деловые соображения, а оппортунизм. Да, именно чистейший оппортунизм. Вычислил, что надо держаться с теми, кто сильнее. Меня сбросил со счетов. Старик, не сегодня завтра сковырнется, так, вероятно, трубили у меня за спиной. Ну и ладно. Получай по заслугам. Может, это научит тебя правилам честной игры.
Барыцкий сел поудобнее, проводил взглядом здание, остроумно вписанное в откос, — театр, кино или Дом культуры. Этот единственный тут объект удался им, не мешало бы узнать фамилию проектировщика. Сколько бы ни проезжал он мимо прилепившейся к склону легкой конструкции, всякий раз непременно оглядывался, как на красивую девушку.
— Так вот «Дуче»… представьте себе, — заговорил он громко, весело, — так вот итальянец насел на меня. Начал с общих мест. И пошел петлять. С извинениями, с реверансами. Поинтересовался — ни больше ни меньше — почему мы так работаем. Ага, подумал я, будет говорить о нашей, с позволения сказать, производительности труда. Ан нет, его не это волновало. Он заговорил о нашей работе, о работе нашей группы: что якобы мы все из кожи вон лезем. Вы, мол, себя не щадите, это видно по вашему лицу, и тут же добавил, что сам перенес инфаркт, но оставляет детям порядочный капитал. Пакет акций. И закивал головой: это, дескать, многое объясняет. И опять за свое: «Извините меня. Я спрашиваю, ибо хочу понять. Что дает импульс всем вашим усилиям? Всем вашим авралам? Ведь не деньги же? Например, чего ради вы так выкладываетесь?»
— И что ты ему ответил? — буркнул Парух за спиной у Барыцкого.
Барыцкий расхохотался, поискал в зеркале глаза друга.
— Я сказал ему, что это дело привычки: выкладываюсь так давно, что уже трудно менять стиль жизни. Он, разумеется, понял, что это увертка. И тогда знаете о чем спросил? О тебе, Плихоцкий.
Инженер вздрогнул, услыхав свою фамилию. Барыцкий заметил это и закончил:
— Итальянец спросил, будете ли вы, молодые, тоже… Не помню, как он выразился, ну, знаете, мы называем это беспощадностью к себе и к другим. Отвечаю ему, я, дескать, не социолог, не психолог и молодое поколение для меня явление таинственное, недоступное моему пониманию. И это вовсе не было ни рисовкой, ни отговоркой. Разумеется, я мог толкнуть речь о том, что молодежь у нас великолепная, идейная, бескорыстная, всецело преданная делу социализма. Но предпочел в согласии с собственной совестью посоветовать ему обратиться с этим вопросом к тебе. Дабы получить информацию из первых рук. Рупор я твой, что ли? Посоветовал спросить тебя прямо, будешь ли ты предъявлять к себе и другим максимальные требования за эти наши скромные деньги, будешь ли в нашем деле палачом для себя и погонщиком для других? Ну и как? Разговаривал он с тобой?
— Нет, — тихо ответил Плихоцкий.
В голосе его прозвучала какая-то особая интонация, которая заставила Барыцкого ощетиниться.
— Как думаешь, Парух, мы сейчас это сделаем? — процедил он сквозь зубы.
— Что именно?