Маленький человечек, без шляпы, с мокрой лысиной, стоял двумя ступеньками ниже его и то и дело оглядывался на Зарыхту, демонстрируя расторопные выпуклые глаза и огромные уши. Его навязчивость заставила Кароля приглядеться к человечку внимательнее, и ему показалось, что он уже где-то встречал этого типа. В этот самый момент человечек поклонился довольно подобострастно и поднялся на две ступеньки. Встал рядом с Зарыхтой и не отрывал взгляда от его лица. Это раздражало и стесняло.
Вдруг человечек кашлянул и с напускной любезностью проговорил басом, не вяжущимся с его фигуркой:
— Если не ошибаюсь, товарищ Зарыхта?
— Я.
Память у меня совсем никуда, — подумал Кароль. Как же он мог забыть: человечек приходил к нему в министерство несколько лет назад. Несколько? А может, раньше? С рекомендательной запиской от Ганны. Она писала: «Это журналист. Друг Янека». Зарыхта, удивленный запиской, дал ему интервью, беседовали полчаса. Человечек был хорошо подготовлен, тему выбрал своевременную: специфика новой технологии, внедрявшейся тогда в блочном строительстве, но чувствовалось, что интересует его не сборный железобетон. В беседе постоянно всплывали модные тогда «общечеловеческие» проблемы. Вопросы социалистического гуманизма и т. д. и т. п. Пожалуй, это было больше чем пять лет назад. В заключение беседы журналист поинтересовался обеспечением безопасности труда на стройке, ведущейся новаторским методом, который поражал даже специалистов. Зарыхта — в соответствии с собственными предположениями — заверил, что безопасность, если речь идет о прочности сборных конструкций, является стопроцентной. Интервью появилось в популярном еженедельнике, а несколько дней спустя в одном из воеводских городов рухнуло многоэтажное здание, возводимое именно этим методом. Разумеется, причины катастрофы не имели ничего общего с технологией, не обнаружились изъяны и в конструкции. Тщательное расследование выявило чью-то преступную халатность по линии надзора, а то и вовсе уголовщину. Несмотря на это, интервью Зарыхты сделалось мишенью многочисленных нападок и колкостей. В столичной прессе появились даже карикатуры, что Зарыхта переживал крайне болезненно. Близился его закат, но путь вниз предстоял довольно долгий, и его еще тревожил вопрос, который задают себе те, под кем начинает качаться кресло. Не травля ли это? От этой истории осталось обидное воспоминание о подосланном Ганной и самим сатаной журналисте, роль которого в печальном происшествии была явно мизерной. Но такой ли уж мизерной? Застарелая предубежденность с годами нарастала и превращалась в некий рефлекс: журналист — это неприятности!
— Как фамилия? — спросил он теперь, вспомнив все это. Наклонился, чтобы лучше слышать.
— Дурбач. Яцек Дурбач.
— Да. Помню.
Маленький человечек перебросил несессер из руки в руку, словно хотел поздороваться, но передумал и сказал, кисло улыбаясь:
— А такси… Подозреваю, что нас привело сюда одно и то же дело.
Они действительно являли собой странную пару: тощий, словно иссушенный голодом, старик, а рядом то ли гном, то ли шут гороховый.
— Одно и то же дело? — буркнул Зарыхта. — Что вы имеете в виду?
— Ведь вы, товарищ, наверняка в больницу. Точно? И я туда же.
Зарыхта был неприятно обескуражен. Черт побери, неужто все мои мысли начертаны у меня, словно вывеска, на лбу? Я же никому не говорил о поездке. Даже Ванде.
Изумление на его лице необычайно польстило Дурбачу.
— Догадался, верно? У меня безошибочная интуиция…
Фамильярным жестом он взял Зарыхту под руку, но тут же, как бы спохватившись, что рановато позволять себе подобное панибратство, отпустил мокрый от дождя рукав. Скромно, с фальшивой ноткой в голосе добавил:
— Два часа назад я узнал о несчастном случае с Барыцким. На этом чертовом смертельном повороте, о котором я уже писал когда-то. Может, читали? Как только узнал, сразу же решил поехать, разобраться, дать по мозгам.
И, заглядывая Зарыхте в глаза, со скрытым вызовом в голосе добавил:
— Ибо я так понимаю общественную миссию моей профессии.
— Правильно, — произнес без особой убежденности Зарыхта.
Но только этот Дурбач, да, пожалуй, и все журналисты не увязывались в его представлении с какой-либо общественной миссией.
Маленький человечек, без шляпы, с мокрой лысиной, стоял двумя ступеньками ниже его и то и дело оглядывался на Зарыхту, демонстрируя расторопные выпуклые глаза и огромные уши. Его навязчивость заставила Кароля приглядеться к человечку внимательнее, и ему показалось, что он уже где-то встречал этого типа. В этот самый момент человечек поклонился довольно подобострастно и поднялся на две ступеньки. Встал рядом с Зарыхтой и не отрывал взгляда от его лица. Это раздражало и стесняло.
Вдруг человечек кашлянул и с напускной любезностью проговорил басом, не вяжущимся с его фигуркой:
— Если не ошибаюсь, товарищ Зарыхта?
— Я.
Память у меня совсем никуда, — подумал Кароль. Как же он мог забыть: человечек приходил к нему в министерство несколько лет назад. Несколько? А может, раньше? С рекомендательной запиской от Ганны. Она писала: «Это журналист. Друг Янека». Зарыхта, удивленный запиской, дал ему интервью, беседовали полчаса. Человечек был хорошо подготовлен, тему выбрал своевременную: специфика новой технологии, внедрявшейся тогда в блочном строительстве, но чувствовалось, что интересует его не сборный железобетон. В беседе постоянно всплывали модные тогда «общечеловеческие» проблемы. Вопросы социалистического гуманизма и т. д. и т. п. Пожалуй, это было больше чем пять лет назад. В заключение беседы журналист поинтересовался обеспечением безопасности труда на стройке, ведущейся новаторским методом, который поражал даже специалистов. Зарыхта — в соответствии с собственными предположениями — заверил, что безопасность, если речь идет о прочности сборных конструкций, является стопроцентной. Интервью появилось в популярном еженедельнике, а несколько дней спустя в одном из воеводских городов рухнуло многоэтажное здание, возводимое именно этим методом. Разумеется, причины катастрофы не имели ничего общего с технологией, не обнаружились изъяны и в конструкции. Тщательное расследование выявило чью-то преступную халатность по линии надзора, а то и вовсе уголовщину. Несмотря на это, интервью Зарыхты сделалось мишенью многочисленных нападок и колкостей. В столичной прессе появились даже карикатуры, что Зарыхта переживал крайне болезненно. Близился его закат, но путь вниз предстоял довольно долгий, и его еще тревожил вопрос, который задают себе те, под кем начинает качаться кресло. Не травля ли это? От этой истории осталось обидное воспоминание о подосланном Ганной и самим сатаной журналисте, роль которого в печальном происшествии была явно мизерной. Но такой ли уж мизерной? Застарелая предубежденность с годами нарастала и превращалась в некий рефлекс: журналист — это неприятности!
— Как фамилия? — спросил он теперь, вспомнив все это. Наклонился, чтобы лучше слышать.
— Дурбач. Яцек Дурбач.
— Да. Помню.
Маленький человечек перебросил несессер из руки в руку, словно хотел поздороваться, но передумал и сказал, кисло улыбаясь:
— А такси… Подозреваю, что нас привело сюда одно и то же дело.
Они действительно являли собой странную пару: тощий, словно иссушенный голодом, старик, а рядом то ли гном, то ли шут гороховый.
— Одно и то же дело? — буркнул Зарыхта. — Что вы имеете в виду?
— Ведь вы, товарищ, наверняка в больницу. Точно? И я туда же.
Зарыхта был неприятно обескуражен. Черт побери, неужто все мои мысли начертаны у меня, словно вывеска, на лбу? Я же никому не говорил о поездке. Даже Ванде.
Изумление на его лице необычайно польстило Дурбачу.
— Догадался, верно? У меня безошибочная интуиция…
Фамильярным жестом он взял Зарыхту под руку, но тут же, как бы спохватившись, что рановато позволять себе подобное панибратство, отпустил мокрый от дождя рукав. Скромно, с фальшивой ноткой в голосе добавил:
— Два часа назад я узнал о несчастном случае с Барыцким. На этом чертовом смертельном повороте, о котором я уже писал когда-то. Может, читали? Как только узнал, сразу же решил поехать, разобраться, дать по мозгам.
И, заглядывая Зарыхте в глаза, со скрытым вызовом в голосе добавил:
— Ибо я так понимаю общественную миссию моей профессии.
— Правильно, — произнес без особой убежденности Зарыхта.
Но только этот Дурбач, да, пожалуй, и все журналисты не увязывались в его представлении с какой-либо общественной миссией.