— Нет, — говорит художница. — У нас своя машина, поеду сама.
Полчаса спустя магистр Марцелий Собесяк везет в Н. очаровательную Ирену Барыцкую, о которой был достаточно наслышан, но увидел впервые. Любопытно, только ли из деловых соображений прихватил Барыцкий на ярмарку эту Гонсёр-Соллогуб? Когда-то он был известен своей слабостью к женщинам, и поныне шепчутся об этом секретарши в министерстве. Но это дела давно минувших дней, — думает Собесяк. Украдкой он присматривается к молодой, пикантной и подавленной жене Барыцкого. Уж так ли она прекрасна? Преувеличение, блондинка как блондинка. Забилась в угол автомашины и хнычет, точно маленькая. Она уже созванивалась с больницей. И каким-то образом, доступным только женщинам, заполучила больше информации, чем сам магистр Собесяк. Ей сказали, что муж на операционном столе, состояние у него тяжелое.
Магистр несколько раз демонстративно вздыхает, ради проформы осведомляется, чем может быть полезен, Барыцкая отрицательно качает головой. Воцаряется молчание.
До Н. рукой подать, тем более на такой быстроходной машине. Если бы записать мысли этой пары, то, как это ни странно, обнаружилась бы некоторая поспешность человеческих суждений. Так, Собесяк почти всю дорогу доискивался, на какую наживку изловил Барыцкий эту женщину. Поочередно насаживал на крючок приманки: материальные выгоды, высокий пост, всевозможные житейские блага.
И лишь при въезде в Н. магистр вынес приговор: соблазнил занимаемой должностью, удивительное дело, до чего женщины на это падки! И какая им корысть? Служебная машина? Оклад? И эти бесконечные совещания? И шум, когда такого деятеля снимают. Нет, все это не стоит понюшки табака. Не надо, не надо лезть наверх! Такой вывод делает для себя магистр Собесяк.
А забившаяся в угол и полная тревожных предчувствий молодая женщина прощается с любовью, которая некогда поглотила ее без остатка, а в последнее время — может, по ее вине, а может, виновата молодость — шла на убыль почти с каждым днем, причем так явно, что это могли заметить все знакомые, а значит, и сам Янек.
Инженер Болеслав Барыцкий знал, что мать с десяти утра уже на работе, в своей маленькой, всегда пустующей до полудня районной библиотеке. Можно было позвонить туда. Но разве это телефонный разговор? Молодой физик — человек невероятно педантичный и щепетильный — расписывается в книге «прихода и ухода» и указывает в последней рубрике своим неразборчивым почерком: «По личному вопросу, чрезвычайное происшествие». Вот он каков, мини-Болек, как называют его между собой коллеги. Львиной долей этого презренного сверхпедантизма он обязан комплексу отца. Когда школьные учителя обратили внимание Яна Барыцкого на недюжинную музыкальность Болеслава, отец счел, что в этом направлении и надлежит готовить мальчика: сын — артист. Однако получилось иначе: физика возникла как результат бунта против отца. Это был бунт против яркости Яна Барыцкого, его кондотьерского темперамента, против его успехов, неуемной властности и везения. Могучий, крепко сколоченный, мускулистый отец, в прямом и переносном смысле подавляющий своей яркой индивидуальностью сына, хилого от рождения, — такой отец мог вызывать лишь восторг и поклонение либо ненависть. По меньшей мере последние десять лет жизни Болеслава Барыцкого прошли в борьбе с тенью. С тенью отца, разумеется. Чтобы обрести самостоятельность. Чтобы ему, избави бог, ничем не быть обязанным. Чтобы не услышать: ах, он сын самого Барыцкого и поэтому у него все идет как по маслу.
Впрочем, честно говоря, мини-Болек не отличался особым везением. Правда, он старший ассистент, но не такое уж это счастье, да и обязан он этим исключительно самому себе, своей поистине титанической усидчивости. Ибо — как признает сам Болеслав — способности у него средние, он явно не орел и в качестве научного сотрудника вечно будет корпеть, способствуя чужим триумфам. Его исследования всегда будут иметь вторичный характер, служить фоном, исходной точкой для других, делающих блестящую карьеру.
Естественно, бунту предшествовал период верноподданничества: Ян Барыцкий являлся предметом гордости и даже культа. Был куда больше чем другом, был идеалом. Продолжалось это около пяти лет, предшествовавших окончанию гимназии, в период совместных эскапад на рыбную ловлю, внезапных автомобильных вылазок в отдаленные уголки Польши (ты не пойдешь в школу, а я напишу объяснение, что болел ангиной), первых уроков ружейной охоты в дебрях Кнышинской пущи и приобщения к парусному спорту на водах залива.
Но божество всегда нечто эфемерное. Мальчишеское обожание сменилось горечью и неприязнью, к которым примешивалось все больше презрения. Об этом и думал инженер Барыцкий, пробираясь на своем уже довольно потрепанном «вартбурге» сквозь сутолоку варшавских перекрестков и развязки у въезда на Новый Свят. Библиотека матери неподалеку отсюда, в переулке. Барыцкий-юниор ставит свою машину на паркинге и вбегает в здание, куда за последние десять лет заглядывал раза три, не более.
Пустоты, оставшейся от любви к отцу, уже ничто не заполнило. Чувство, которое он питал к матери, было совсем иного рода, мать возбуждает жалость, требует внимания. Болек выполняет все свои сыновние обязанности с присущим ему педантизмом. Но не вполне уверен, можно ли назвать любовью чувство, которое он питает к матери. Впрочем, Болеслав подозревает себя в неком эмоциональном бессилии: он не способен любить. Такой уж уродился. Это он себе часто повторяет.
Мать стоит у стеллажа с книгами, спиной к двери, и что-то поправляет на полках. Заметно постаревшая за последние годы, низенькая и грузная, она выглядит пенсионеркой, которая подрабатывает в библиотеке на полставки. И при этом одевается чудовищно: сейчас, например, щеголяет в фиолетовых брюках. При ее-то комплекции! Болеславу известно, что мать купила эти шерстяные брюки на распродаже за бесценок, поскольку здесь, в библиотеке, холодно, тянет из подвала, а у нее ревматизм. Но ведь он сто раз предлагал пойти вместе по магазинам и отыскать какие-нибудь другие брюки, приличествующие ее комплекции и возрасту. Все напрасно. Людмила Барыцкая отвергала его предложения: таких не найдешь. Эти импортные, из ГДР, и на этикетке написано, что они обладают лечебными свойствами.
Услыхав, что кто-то вошел, она оборачивается, и сын видит плоское, лишенное выражения лицо матери.
— Что случилось, Болечек? Что привело тебя на мой порог?
— Наденьте пальто, мама. Панна Зося, вы замените сегодня маму? — говорит инженер, одновременно помогая матери одеться.
— Что же все-таки случилось? — бормочет перепуганная Людмила Барыцкая.
— Поговорим в машине, — отвечает сын, берет ее под руку и ведет к дверям.
Мать пытается протестовать, но безрезультатно. Ей остается только думать: мой сын — деспотичен. Это единственное, что он унаследовал от отца.
Они садятся в «вартбург», и только здесь молодой инженер нарушает молчание. Он обращается к матери излишне резким тоном.
— Мы едем в Н. Отец лежит там в больнице. Он попал в катастрофу. Поговорим, когда пробьюсь через эти пробки.
Людмила Барыцкая с минуту молчит, потом тихо, словно смирившись, спрашивает:
— В каком он состоянии?
— Нет, — говорит художница. — У нас своя машина, поеду сама.
Полчаса спустя магистр Марцелий Собесяк везет в Н. очаровательную Ирену Барыцкую, о которой был достаточно наслышан, но увидел впервые. Любопытно, только ли из деловых соображений прихватил Барыцкий на ярмарку эту Гонсёр-Соллогуб? Когда-то он был известен своей слабостью к женщинам, и поныне шепчутся об этом секретарши в министерстве. Но это дела давно минувших дней, — думает Собесяк. Украдкой он присматривается к молодой, пикантной и подавленной жене Барыцкого. Уж так ли она прекрасна? Преувеличение, блондинка как блондинка. Забилась в угол автомашины и хнычет, точно маленькая. Она уже созванивалась с больницей. И каким-то образом, доступным только женщинам, заполучила больше информации, чем сам магистр Собесяк. Ей сказали, что муж на операционном столе, состояние у него тяжелое.
Магистр несколько раз демонстративно вздыхает, ради проформы осведомляется, чем может быть полезен, Барыцкая отрицательно качает головой. Воцаряется молчание.
До Н. рукой подать, тем более на такой быстроходной машине. Если бы записать мысли этой пары, то, как это ни странно, обнаружилась бы некоторая поспешность человеческих суждений. Так, Собесяк почти всю дорогу доискивался, на какую наживку изловил Барыцкий эту женщину. Поочередно насаживал на крючок приманки: материальные выгоды, высокий пост, всевозможные житейские блага.
И лишь при въезде в Н. магистр вынес приговор: соблазнил занимаемой должностью, удивительное дело, до чего женщины на это падки! И какая им корысть? Служебная машина? Оклад? И эти бесконечные совещания? И шум, когда такого деятеля снимают. Нет, все это не стоит понюшки табака. Не надо, не надо лезть наверх! Такой вывод делает для себя магистр Собесяк.
А забившаяся в угол и полная тревожных предчувствий молодая женщина прощается с любовью, которая некогда поглотила ее без остатка, а в последнее время — может, по ее вине, а может, виновата молодость — шла на убыль почти с каждым днем, причем так явно, что это могли заметить все знакомые, а значит, и сам Янек.
Инженер Болеслав Барыцкий знал, что мать с десяти утра уже на работе, в своей маленькой, всегда пустующей до полудня районной библиотеке. Можно было позвонить туда. Но разве это телефонный разговор? Молодой физик — человек невероятно педантичный и щепетильный — расписывается в книге «прихода и ухода» и указывает в последней рубрике своим неразборчивым почерком: «По личному вопросу, чрезвычайное происшествие». Вот он каков, мини-Болек, как называют его между собой коллеги. Львиной долей этого презренного сверхпедантизма он обязан комплексу отца. Когда школьные учителя обратили внимание Яна Барыцкого на недюжинную музыкальность Болеслава, отец счел, что в этом направлении и надлежит готовить мальчика: сын — артист. Однако получилось иначе: физика возникла как результат бунта против отца. Это был бунт против яркости Яна Барыцкого, его кондотьерского темперамента, против его успехов, неуемной властности и везения. Могучий, крепко сколоченный, мускулистый отец, в прямом и переносном смысле подавляющий своей яркой индивидуальностью сына, хилого от рождения, — такой отец мог вызывать лишь восторг и поклонение либо ненависть. По меньшей мере последние десять лет жизни Болеслава Барыцкого прошли в борьбе с тенью. С тенью отца, разумеется. Чтобы обрести самостоятельность. Чтобы ему, избави бог, ничем не быть обязанным. Чтобы не услышать: ах, он сын самого Барыцкого и поэтому у него все идет как по маслу.
Впрочем, честно говоря, мини-Болек не отличался особым везением. Правда, он старший ассистент, но не такое уж это счастье, да и обязан он этим исключительно самому себе, своей поистине титанической усидчивости. Ибо — как признает сам Болеслав — способности у него средние, он явно не орел и в качестве научного сотрудника вечно будет корпеть, способствуя чужим триумфам. Его исследования всегда будут иметь вторичный характер, служить фоном, исходной точкой для других, делающих блестящую карьеру.
Естественно, бунту предшествовал период верноподданничества: Ян Барыцкий являлся предметом гордости и даже культа. Был куда больше чем другом, был идеалом. Продолжалось это около пяти лет, предшествовавших окончанию гимназии, в период совместных эскапад на рыбную ловлю, внезапных автомобильных вылазок в отдаленные уголки Польши (ты не пойдешь в школу, а я напишу объяснение, что болел ангиной), первых уроков ружейной охоты в дебрях Кнышинской пущи и приобщения к парусному спорту на водах залива.
Но божество всегда нечто эфемерное. Мальчишеское обожание сменилось горечью и неприязнью, к которым примешивалось все больше презрения. Об этом и думал инженер Барыцкий, пробираясь на своем уже довольно потрепанном «вартбурге» сквозь сутолоку варшавских перекрестков и развязки у въезда на Новый Свят. Библиотека матери неподалеку отсюда, в переулке. Барыцкий-юниор ставит свою машину на паркинге и вбегает в здание, куда за последние десять лет заглядывал раза три, не более.
Пустоты, оставшейся от любви к отцу, уже ничто не заполнило. Чувство, которое он питал к матери, было совсем иного рода, мать возбуждает жалость, требует внимания. Болек выполняет все свои сыновние обязанности с присущим ему педантизмом. Но не вполне уверен, можно ли назвать любовью чувство, которое он питает к матери. Впрочем, Болеслав подозревает себя в неком эмоциональном бессилии: он не способен любить. Такой уж уродился. Это он себе часто повторяет.
Мать стоит у стеллажа с книгами, спиной к двери, и что-то поправляет на полках. Заметно постаревшая за последние годы, низенькая и грузная, она выглядит пенсионеркой, которая подрабатывает в библиотеке на полставки. И при этом одевается чудовищно: сейчас, например, щеголяет в фиолетовых брюках. При ее-то комплекции! Болеславу известно, что мать купила эти шерстяные брюки на распродаже за бесценок, поскольку здесь, в библиотеке, холодно, тянет из подвала, а у нее ревматизм. Но ведь он сто раз предлагал пойти вместе по магазинам и отыскать какие-нибудь другие брюки, приличествующие ее комплекции и возрасту. Все напрасно. Людмила Барыцкая отвергала его предложения: таких не найдешь. Эти импортные, из ГДР, и на этикетке написано, что они обладают лечебными свойствами.
Услыхав, что кто-то вошел, она оборачивается, и сын видит плоское, лишенное выражения лицо матери.
— Что случилось, Болечек? Что привело тебя на мой порог?
— Наденьте пальто, мама. Панна Зося, вы замените сегодня маму? — говорит инженер, одновременно помогая матери одеться.
— Что же все-таки случилось? — бормочет перепуганная Людмила Барыцкая.
— Поговорим в машине, — отвечает сын, берет ее под руку и ведет к дверям.
Мать пытается протестовать, но безрезультатно. Ей остается только думать: мой сын — деспотичен. Это единственное, что он унаследовал от отца.
Они садятся в «вартбург», и только здесь молодой инженер нарушает молчание. Он обращается к матери излишне резким тоном.
— Мы едем в Н. Отец лежит там в больнице. Он попал в катастрофу. Поговорим, когда пробьюсь через эти пробки.
Людмила Барыцкая с минуту молчит, потом тихо, словно смирившись, спрашивает:
— В каком он состоянии?