— Пустите меня.
Юноша старается овладеть собой. Из соседних дворов уже выглядывают женщины, двое прохожих остановились и наблюдают за ссорой. «Необходимо уйти», — думает юноша и не знает, на что сердиться: на вздорность этого хозяина или на собственную неосторожность.
— Вор, — шипит хозяин, а пальцы его превратились в железные скобы.
— Слушайте, да замолчите же наконец!
Юноша весь дрожит, и на лице его появляется такое выражение, которое заставляет хозяина выпустить свою жертву и отступить. В эту минуту из домика с зелеными окошками выходит парень в тельняшке и вразвалку, держа руки в карманах, идет к калитке. Хозяин снова смелеет.
— Поди сюда, Ваню. Отца твоего бьют, а тебе хоть бы что.
Матрос подходит ближе. Широкие его штанины взлетают при каждом шаге и опадают на носки черных ботинок. Он похож на своего отца, но молодость смягчает грубые черты. Голубые глаза его смотрят дерзко и наивно.
— Не кричи, никто тебя не бьет, — хрипло говорит матрос и поворачивается к юноше: — Тебе что тут надо, а?
Вопрос грубый, но в голосе звучит добродушие, и это успокаивает юношу.
— Ничего, — отвечает он. — Сорвал вот веточку, а отец ваш рассердился.
— А зачем сорвал?
— Зачем?..
Юноша конфузливо улыбается. Как объяснить этому грубоватому парню, зачем он сорвал ветку? Сказать ему, что миндаль возник перед ним, как розовая мечта среди тревог этого жестокого времени, после двадцатидневного пребывания на чердаке — в духоте и мраке, среди крыс? Объяснить ему, что значит месяцами жить в нечеловеческом напряжении и выдерживать это только потому, что мечта сильнее страха за жизнь?
— Люблю цвет миндаля, — говорит он просто.
Матрос удивленно смотрит на него и шевелит своими русыми бровями. Чудак какой-то! Так сказал, что рука не поднимается ударить его. А тут в воротах показывается и мать — маленькая женщина с сединой в темных волосах. Она озабоченно смотрит на сына, потом на мужа и незнакомого юношу. Вся иссохшая, женщина устало и нервно моргает глазами.
— Ваню, ради бога… Чего вы привязались к этому пареньку? Оставьте его в покое.
— Не лезь не в свое дело, — хмуро отвечает хозяин, и женщина умолкает.
— Не будем собирать народ, отец… А ты давай проваливай, — говорит матрос юноше и поворачивается к нему спиной.
Хозяин оторопело глядит на него. Такого, по-видимому, не случалось, чтобы сын вмешался в ссору и дело не дошло до драки. Но вдруг лицо его светлеет и усмешка растягивает тонкие, вялые губы.
— А вот сейчас мы поговорим с этим типом.
Юноша, уже шагнувший было вперед, невольно оборачивается и смотрит по направлению его взгляда. И чувствует противную тошноту: к дому идут двое полицейских, медленно и важно выступая в своих плотно облегающих шинелях и блестящих сапогах. Теперь он уже не может уйти, его остановят. Бежать — глупо… Так, наверно, чувствует себя муха, попавшая в сети к пауку, — чем нетерпеливее спешит она выбраться, жужжа и суча ногами, тем сильнее запутывается в липкой паутине. Юноша сжимает зубы и вымученно улыбается.
— Что тут происходит, Семо? — спрашивает старший полицейский, здоровенный мужчина.
Хозяин по-свойски здоровается с ним за руку и, притянув к себе, шепчет что-то на ухо. Лицо старшего сосредоточенно, как оно и полагается при исполнении служебных обязанностей. Несколько раз он бросает на юношу испытующий и строгий взгляд. Потом подзывает его кивком головы.
Молодой человек приближается неохотно, на одеревенелых ногах. Единственная его надежда — матрос и собравшиеся любопытные.
— Ты зачем нарушаешь спокойствие, а?
— Ничего особенного не случилось, — говорит юноша. — Господин поднял шум из-за этих нескольких цветочков.
— Вот как? — огрызается хозяин. — А кто меня обложил, кто замахивался?
— Это неверно. Есть свидетели.
Юноша оборачивается к моряку, но тот смотрит исподлобья на отца и опускает голову. Молчит. Молчит и его мать, только часто-часто моргает глазами. Молчат и двое любопытствующих граждан — не хочется связываться с полицией, чтобы их потом таскали по судам. Но тут вмешивается услужливый сосед:
— Верно, господин старший, я сам видел. Семо сделал ему замечание, а этот, бродяга паршивый, замахнулся…
Хозяин торжествует. Юноша беспомощно озирается, проклиная в душе и этого сварливого человека, и людей, хранящих молчание. Старший гладит свои пышные усы.
— Давай, парень, следуй за нами, — говорит он, с ухмылкой поглядывая на хозяина.
— Я ничего не сделал, господин старший. Вы не имеете права арестовывать меня за…
— Вот как, права не имею? А ну, без рассуждений!
Юноша сжимает губы, и челюсти его каменеют; дальше разговаривать бесполезно. Теперь он ни на кого не смотрит и жалеет, что и в самом деле не ударил хозяина. День померк. Из глубины узкой улочки равнодушно поблескивает синий мертвый глаз моря. Полицейские сапоги отвратительно скрипят.
Юноша идет между двумя полицейскими, отрезвев от солнечного опьянения. Тревога, словно змея, впилась в его сердце. В руке он еще держит маленькое светло-розовое облачко. Его взгляд падает на него, он вздыхает: сейчас это лишь свидетельство его глупости и неловкости.
«Дикая история… Как теперь выкарабкиваться? Даже фальшивого паспорта нет. В моем указана настоящая фамилия, а ее упоминали во время процесса. И в полиции… Меня раскроют. Непременно раскроют. Из-за одной веточки… Как я отвечу перед товарищами?.. Красота спасет мир… Во всяком случае, в полицейский участок идти нельзя. Ни за что на свете…»
— Господин старший, — говорит юноша с равнодушным, скучающим видом. — Я заплачу вам штраф, и отпустите меня, я иду по делу. И вам только лишние хлопоты.
И он начинает шарить по карманам, словно вопрос уже решен. Вынимает серебряную монету в сто левов — все свое богатство — и протягивает старшему. Большая тяжелая монета блестит перед глазами полицейского. В нерешительности он поглядывает на своего спутника: не проболтается ли начальству? Потом лицо его снова принимает недоступное выражение.
— Спрячь свои деньги, парень, — бурчит он сердито.
— У нас квитанций нет при себе, — говорит другой полицейский.
Юноша машинально опускает монету в карман плаща и чувствует, как холодеет его лицо. Выхода нет… Участок, наверно, где-нибудь рядом, и через несколько минут будет поздно. Напряжение нарастает и душит его. А сейчас ему как-то особенно хочется жить, и мысль о тюрьме кажется невыносимой. Может быть, потому, что утро такое солнечное, а в глубине улочки светится синее око моря. Оно ведь живет, это око! Как он мог подумать, что у моря есть что-то общее со смертью? Море — это вечность…
Они подходят к переулку и сворачивают в него. Море исчезает. Юноша сильнее сжимает в руке веточку миндаля, и у него мелькает в уме, что, пока он держит эту ветку, ничего плохого с ним не случится. Нелепая мысль, в ней нет никакой логики, и все же он верит в это. Он перекладывает ветку из правой руки в левую, разматывает шарф и несколько секунд размахивает им в такт своим шагам. Ветер охлаждает ему шею. Потом он выпускает шарф и отскакивает в сторону. Прежде чем полицейские приходят в себя, он успевает оторваться от них. Полы его плаща разлетаются, плещутся, словно крылья птицы…
Соседи, собравшиеся у двора с миндальными деревьями, еще не разошлись по домам, когда два сухих выстрела прорезают тихое утро. Люди вздрагивают, переглядываются и замолкают. Хозяин открывает рот, бледнеет… Еще один выстрел и одновременно — крик, хриплый и протяжный, будто крик раненой чайки. И тишина опять смыкается над головами соседей, как море смыкает воды над телом утонувшего. Только ветер покачивает ветви миндаля.