Глаза всех медленно обращаются к хозяину, и лицо его становится землисто-зеленым. Жена его в ужасе моргает. Сын тоже смотрит на него молча, исподлобья. Потом произносит побелевшими губами:
— Ты… с твоими деревьями!
— Боже милостивый, — шепчет мать.
Вечером, когда звезды выплыли на синий небосвод и взбунтовавшееся море зашумело, по соседней улице шли юноша и девушка с короной русых кос на голове. Они остановились под широкой нависшей стрехой заброшенного дома и долго целовались. В холодном синеватом мраке глаза девушки казались черными, и юноша не отрывал от них восхищенного взгляда: ничего не видел он в жизни красивее этих глаз.
Девушка опомнилась первой, подняла руки к косам.
— Надо идти. Дома опять будут ругаться.
— Но завтра в четыре возле кино, да?
Юноша притих, — до того ему не хотелось расставаться. Что-то белело у стены полуразрушенного дома. Юноша нагнулся и поднял.
— Смотри, Мария, цветущий миндаль…
Веточка была слегка смята, часть цветов облетела. Но все же была красива. В вечернем свете она казалась, серебряной. Девушка взяла ее и поднесла к лицу.
— Чудесно, — сказала она тихонько, словно боясь, что от голоса ее разлетятся лепестки. — Веточка со звездами… Знаешь, говорят, что миндальный цвет приносит счастье…
И молодые люди унесли с собой веточку миндаля.
Перевод К. Бучинской.
Должно быть, трудно найти человека, который бы не хранил какие-то реликвии своей юности: это может быть альбом с неумелыми рисунками, под которыми начертаны клятвы в вечной дружбе, либо мохнатый эдельвейс между страницами потрепанной книжки, крашеное пасхальное яйцо, давно иссохшее и легкое, как перышко, либо, наконец, картонное сердце, пронзенное первой стрелою амура… Но стоит ли перечислять все эти милые, а подчас и забавные пустячки, воскрешающие целый мир образов и переживаний — мир, давно ушедший в небытие, утраченный и все же неотделимый от нас.
По сей день я храню на самом дне нашего семейного шкафа маленький женский носовой платок… Не спеши морщиться, читатель. Платочек простенький, даже не шелковый, от него не веет ароматом галантного приключения… Самый обыкновенный полотняный платочек, подрубленный синими нитками, которые уже выцвели и кое-где порвались, измятый и пожелтевший от времени. Когда-то давно он принадлежал молодой, полной жизни девушке, и его складки до сих пор хранят следы ее рук. Об этой девушке я и хочу рассказать. И о следах…
Ануша жила неподалеку от Центрального софийского вокзала в старом двухэтажном доме, давно потемневшем от дыма и копоти, которых в этом районе всегда хватало. Жила она в верхнем этаже вместе с отцом и братом, — они работали на железной дороге и часто бывали в поездках. Нижний этаж пустовал — хозяин забросил его после бомбежек в начале сорок четвертого года. Фасад дома с облупившейся после взрыва штукатуркой и оконными стеклами, крест-накрест заклеенными полосками бумаги, был похож на лицо человека, которого только что выпустили из пункта первой помощи. Дом стоял на тихой, безлюдной улочке. Напротив него находился сквер с заросшими дорожками; несколько скамеек стояло на них. Был в доме и черный ход, со двора. Оттуда через двор соседнего дома можно было легко попасть на другую улицу.
Одним словом, квартира Ануши была более чем удобным местом для встреч нашей пятерки, и мы около трех месяцев время от времени там собирались.
Когда я шел туда впервые, я был порядком ошарашен. Еще поднимаясь по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, я услыхал пение под аккомпанемент гитары. Пел звонкий женский голос, чистый и трепетный. Я остановился и прислушался. И даже сунул руку в карман пальто, чтобы ощутить успокоительный холодок небольшого браунинга, — неужели я попал не по адресу? Мое представление о ремсистах в те времена никак не вязалось с гитарой и романсами, и, признаюсь, первое впечатление об Ануше, еще до того, как я ее увидел, было не в ее пользу.
Мое смущение усилилось, когда дверь отворилась и на пороге я увидел маленького роста синеглазую девушку с такими пышными медно-рыжими волосами, что темный коридор, казалось, озарился светом. Девушка плотнее закуталась в накинутое на плечи пальтецо — была ранняя весна, с лестницы тянуло пронизывающим холодом, — и синие ее глаза пристально оглядели меня с головы до ног. Странным показался мне этот холодный, полный недоверия взгляд на таком беленьком, нежном личике. Я догадался назвать пароль. Она произнесла отзыв. И выражение ее лица смягчилось.
— Проходите, — сказала девушка и пошла вперед.
Входя в комнату, я ударился головой о притолоку. Это напомнило мне о моем росте, которого я и без того стеснялся, а боль в темени совсем меня доконала. Не зная, куда деваться, я как-то по-ребячьи обернулся, чтобы посмотреть, обо что стукнулся. Глаза девушки лучились смехом.
— Осторожно, — сказала она, — на долговязых у нас не рассчитано… Сильно ушиблись?
Скрытая насмешка превратилась в деликатную озабоченность, девушка даже подошла ко мне поближе, готовая как-то помочь, но неизвестно почему, мне все еще было досадно. И в самом деле, бог знает по какой причине, но я чувствовал себя обиженным — быть может, из-за сюрпризов, которыми встретил меня этот дом (а я не люблю сюрпризов), а возможно, мне с моим проклятым ростом было просто неуютно в этой маленькой опрятной комнатке. И я стоял столбом, пытаясь подтянуть чересчур короткие рукава своего пальто.
— Ну, раздевайтесь, — сказала девушка. — Здесь тепло.
Взяв у меня пальто, она вынесла его в прихожую, а я присел на краешек старого венского стула. Девушка не возвращалась. Наверное, задержалась нарочно, чтобы дать мне время освоиться. Я оглядел комнату. Кушетка, покрытая темно-коричневым одеялом, стол с книгами и тетрадями, уложенными аккуратными стопками, два стула. Темная полированная гитара с перламутровыми точками на грифе лежала на кушетке. На окнах — пестрые занавески, придававшие всей обстановке веселый, даже немного легкомысленный вид.
Девушка вернулась. Переложив гитару, она присела на кушетку. Нужно было что-то сказать, завязать какой-то разговор, но я никак не мог решиться. Трещал суставами пальцев и время от времени искоса поглядывал на хозяйку комнаты, вернее, на ее волосы — буйные медно-рыжие пряди пламенеющей короной венчали маленькое нежное лицо и спадали на узенькие плечи. Ощутив на себе мой взгляд, она подняла голову.
— Остальные скоро придут?
— Скоро. Я думал, они уже здесь.
— Вы рабочий?
— Нет.
— Студент?
Я кивнул, нахмурившись. Всевозможные расспросы исключались нашими правилами поведения, ответы — тоже. Мне захотелось напомнить об этом девушке, но она улыбнулась, и эта улыбка сковала мне язык.
— Я, кажется, нарушила правила конспирации, — сказала она весело. — Я тоже студентка. Второго курса… По крайней мере скажите, как вас называть.
— Петр. А вас?
— Ануша. Это мое настоящее имя, в отличие от вашего. Но если уж вы у меня в доме, какой смысл скрывать?..
Таков был наш первый разговор с Анушей. Один за другим пришли и остальные четверо. Ануша молча пожала им руки, только глаза ее с жадным любопытством вглядывались в их лица — может быть, кто-то уже рассказывал ей о работе группы… Она натянула пальтишко, повязалась косынкой и подошла к окну.
— Я буду в сквере напротив, на той скамье под акацией. А кто-то из вас пусть станет здесь, у окна. Если я махну платком, выбирайтесь отсюда.
— Чего там махать, — хмуро заметил Михо, командир пашей пятерки. — Каждый дурак поймет. Оботрешь себе лоб или губы, понятно?
Такой уж был этот Михо — прямой и резкий, как остро отточенный нож. Все мы почувствовали себя неловко. Ануша слегка улыбнулась, пожала плечами и вышла из комнаты.
С того дня начались наши встречи у Ануши. Собирались мы у нее почти каждую неделю, обычно под вечер, после того как наши парни кончали работу, но только когда ее отец и брат бывали в поездках.
С Анушей мы подружились быстро. Она оказалась человеком с открытой душой, держала себя просто и мило, как добрый товарищ; и мы, вначале неуклюжие и скованные в ее присутствии, вскоре почувствовали себя свободнее. Уже во время второй или третьей встречи она выговорила Симо, что он небрит, пришила пуговицу на его пальто и спросила Михо, приходилось ли ему когда-нибудь смеяться — ну хотя бы во сне! Улыбнувшись, Михо сказал в ответ что-то не слишком остроумное, а Ануша тут же заявила, что ему необходимо что-то сделать со своей физиономией, если он не хочет бросаться в глаза мирному населению, а также полиции… Шутила она по любому поводу, даже когда речь шла о вещах серьезных, и словно бы не сознавала опасности, подстерегавшей всех нас. Свои обязанности Ануша исполняла легко и спокойно, будто всю жизнь только тем и занималась, что предоставляла свою квартиру кандидатам на виселицу, да еще и охраняла их. Ни разу мы не видали, чтобы она хмурилась, делала свое дело с оглядкой, играла в конспирацию.
— Правильная девчонка, — сказал как-то раз Георгий, пользовавшийся, несмотря на маленький рост, репутацией сердцееда, потому что, единственный среди нас, уже имел подружку. — Не вертихвостка какая-нибудь, нет в ней этой бабской чепухи… Наша девушка.
Мы были согласны с этой оценкой. Конечно, наша девушка, а как же! Лишь одно нас смущало и заставляло стесняться своих жеваных брюк: очень уж хороша была Ануша… Это белое личико, нежное, как нарцисс, эти неожиданно темные брови и под ними — два смеющихся синих солнца, в которые никто из нас не смел посмотреть! Эта улыбка, от которой мы таяли и становились как дети…
Время от времени она играла нам на гитаре. Не бог весть как играла, иногда сбивалась и сама хохотала над своими ошибками, но мы слушали в полном восторге. Ее пальцы, пять тоненьких белых пальчиков, скользили и порхали по грифу, и мы не могли оторвать взгляд от их танца. Невольные вздохи сопровождали его. Смотришь на девушку, на ее лицо, руки — и никак не можешь свыкнуться с мыслью, что она наш единомышленник и разделяет нашу судьбу. У меня было чувство, что ее участие в нашем общем деле — это всего лишь увлечение, каприз хорошенькой девушки, которая в любой момент может сказать, топнув ножкой: «Довольно, поиграли — и хватит, а теперь займемся чем-нибудь другим». Вот какие мысли приходили мне в голову. Что, если Ануша попадет в полицию? Игра так или иначе была серьезной и не очень-то подходила для такой хрупкой девушки, как она.