Однажды я поделился своими сомнениями с Михо. Посмотрев на меня с удивлением, он нахмурился:
— Чего болтаешь? Выходит, девушка виновата в том, что красива… Ты думаешь, женщинам можно доверять, только если они страшилища?
— Я этого не говорил.
— Нет. Но так получается. Ты что-нибудь имеешь против Ануши?
Я пожал плечами. Мы немного прошлись. Был поздний вечер, луна раскинула над городом свою серебряную паутину. Лицо Михо казалось голубоватым, глаза его задумчиво блестели. Неожиданно он остановился и, схватив меня за руку, потянул к себе.
— Послушай… А ты, часом, не влюблен?
— Что такое?
— Ты влюбился в Анушу?
— С чего ты взял?
— Я спрашиваю серьезно, — сказал он, глядя мне в глаза.
Я вырвал руку.
— Какая чушь! Оставь меня в покое.
Он вздохнул. Потом сунул руки в карманы брюк и пошел вперед. Даже принялся что-то потихоньку насвистывать, словно про себя. А я был очень сердит, и его свист разозлил меня еще больше. Я поспешил с ним расстаться.
Действительно, я был ужасно зол. Прежде всего потому, что не привык к таким разговорам — характер у меня был угрюмый и замкнутый, да и почему, на каком основании я должен отчитываться перед ним в том, что я думаю и чего не думаю об Ануше? А кроме того… меня очень смутили его вопросы. Запустил Михо руку ко мне в сердце, как в раскрытый ящик, и извлек оттуда нечто такое, о чем я и не подозревал, но что существовало независимо от меня, спрятанное глубоко, на самом дне…
В сущности говоря, я и сам не знал, влюблен ли я в Анушу, но вопрос, который мне задал Михо, заставил меня задуматься. Когда Ануша бывала рядом, что-то мешало мне смотреть на нее или с ней заговорить. Когда же ее не было, я думал о ней, иногда с томлением, иногда с глухой враждебностью: я понимал, что она ничем не выделяет меня среди прочих. Но, возможно, я ошибался? Со всеми она держалась одинаково, хотя чаще, чем с другими, разговаривала со мной или с Михо… Как бы то ни было, но когда время условленной встречи у Ануши приближалось, меня тянуло прийти минут на десять раньше, и мне стоило больших усилий отказываться от этого. Бывало и так, что я подходил к ее дому раньше, но не решался войти и бесцельно бродил по улицам. Каждую минуту я смотрел на свои часы, снова и снова подносил их к уху, чтобы убедиться, что они идут: секундная стрелка не работала, что же до часовой и минутной, то они были словно прикованы к одним и тем же цифрам… Наконец я приходил к Ануше, истерзанный и злой. Приходил даже с опозданием. Ануша, окруженная парнями, о чем-то рассказывала, отпускала шутки, смеялась громче всех — настоящая Белоснежка в окружении четырех темноволосых гномов, которые отнюдь не были гномами, а я сидел молча да злился на себя за то, что не смел осуществить такое в общем-то невинное желание — поболтать с Анушей наедине… Да, но что бы подумали товарищи? И как бы к этому отнеслась сама Ануша? Кроме того, я заверил Михо, что не влюблен, и какое-то дурацкое представление о чести мужчины заставляло меня упорствовать.
Я так запутался в своих чувствах и доводах, что не давал ни тем, ни другим одержать верх. Иногда я чувствовал себя подобно Рахметову, когда тот лежал на своем ложе, утыканном гвоздями: лежать дальше — больно, а встанешь — как будешь выглядеть в собственных глазах?
И все-таки я попытался «встать».
Однажды в конце весны, когда солнце сияло с каким-то неистовством и даже развалины, оставшиеся после налета английской авиации, делали попытки расцвести, я решил отправиться к Ануше до условленного часа. В сущности, говорить, что я решил, нельзя, это было бы весьма преувеличенно, потому что я ничего предварительно не обдумывал и не ставил перед собой никакой цели. Просто какое-то светлое чувство, неясная надежда на то, что со мной случится что-то хорошее, вытолкнули меня из дому на четверть часа раньше.
Во что только не поверишь в такой чудесный день, особенно когда тебе двадцать лет и так хочется верить! В подобных случаях говорят, что у человека выросли крылья. Крыльев у меня не было, но были длинные ноги, и скоро я уже стоял у знакомого дома. Я даже забыл осмотреться вокруг, прежде чем толкнуть входную дверь, — обязательное правило для каждого из нас, если мы не хотели притащить за собой «хвост». Спохватился я уже на лестнице — и махнул рукой. Да полно, могло ли случиться что-нибудь плохое в такой великолепный день?
Как всегда, дверь мне открыла Ануша. На ней была белая кофточка с короткими рукавами и темная юбка. Волосы она украсила маленьким белым цветком. Лицо ее было покрыто легким румянцем, синие глаза, словно вечернее небо, излучали какое-то сияние. Никогда я не видел ее такой.
Некоторое время она смотрела на меня — и будто не видела. Казалось, она пытается что-то вспомнить. У меня голова пошла кругом. Останься она еще хотя бы на миг вот такой, с этим блуждающим взглядом, с этой прелестной смущенной улыбкой, я коснулся бы ее лица или поцеловал бы ее. И сказал бы ей слова, которых еще никто никогда не говорил своим любимым.
Но она засмеялась. Потом подняла руку и вынула из волос цветок.
— Видал, какое украшение? — сказала она и взглянула на цветок. — Хозяев теперь нет, можно рвать в садике сколько хочешь… Возьми, дарю его тебе.
Она сунула цветок мне в руку и поспешила вперед, весело смеясь. Я двинулся вслед за ней, не разбирая дороги.
…Теперь, приближаясь к седьмому десятку, я знаю, что любовь имеет свои законы, она рождается и умирает, как все на свете. Единственная в жизни любовь бывает лишь у тех, кто умирает в двадцать лет. Все остальное — то, что пробуждается в душе время от времени, чтобы оживить в ней угасшую мечту, то, что тревожит нас в сновидениях, — все это отзвуки изжитых уже юношеских иллюзий, или — какого-то неизжитого чувства.
Но тогда еще я этого не знал. Все было впервые в жизни, все было единственно и неповторимо.
Там, в той маленькой комнатке с гитарой и пестрыми занавесками на окне, где я представлял себя наедине с Анушей, куда я входил, опьяненный красотой и звонким смехом девушки, сделав три самых счастливых в своей жизни шага, — там я застал Михо.
Я замер на пороге. Раздавил в кулаке цветок. Что-то кольнуло меня, и не в руку — в сердце.
Михо сидел, повернув ко мне голову, на губах его блуждала улыбка — такая же, с какой встретила меня Ануша. На нем была белая рубашка с закатанными рукавами. Спереди, над ремнем торчала рукоятка его пистолета. Пиджак валялся на кушетке.
— Смотри-ка, — сказал он, — иногда и ты являешься вовремя.
Он был прав. В последнее время я часто опаздывал, потому что боялся прийти слишком рано. И вот теперь я пришел слишком поздно… Я смотрел на него и думал, что и у меня пистолет в кармане, хоть и меньшего калибра, чем его «стар», что и я мог бы вот так же восседать здесь в одной рубашке и выглядеть героем. Я смотрел на него — широкоплечего, с открытой крепкой шеей, очень смуглого. Сидит, улыбается, как у себя дома. Рука небрежно откинута на спинку стула, другая — на какой-то книге, лежащей на столе. Во всей его позе было что-то многозначительное, наглое, отталкивающее. Таким виделся он мне в ту минуту.
Я уже знал тогда, что такое ненависть. Первые ее ожоги я ощутил очень рано, еще в детстве, когда, бывало, по вечерам отец являлся пьяный и колотил кулаком по столу, потому что хозяева требовали платы за квартиру, а денег не было. С детства у меня стали вызывать ненависть некоторые слова — «буржуа», «господа», «фашисты». Весь мир я разделил на чужих и своих, на врагов и друзей. Когда в гимназии и университете я участвовал в стычках, красный туман застилал мне глаза. А когда в Софию вошли гитлеровские солдаты, я стал мечтать о том, чтоб убить хотя бы одного! Ненависть кровавой волной подступала к горлу всякий раз, как я видел их серо-зеленые мундиры на наших улицах.
Но я не убил никого. Да и вообще не уверен в том, что смог бы убить… Ненависть к врагу была чувством тяжелым и мучительным, но она не унижала — она помогала жить, выстоять в трудные дни. Это было чувство чистое и святое.
Теперь же я ненавидел своего товарища. Я шел домой по затемненным улицам и еле-еле отдирал ноги от тротуара, переполненный, отягощенный страданием и гневом, слепой среди ослепших зданий, одинокий путник среди руин полумертвого города. Впервые в жизни я чувствовал себя таким одиноким. Иногда, остановившись, я по-волчьи задирал лицо к черному небу и скрежетал зубами… Значит, вот как все это было! Пока я колебался, пока терзался сомнениями, он успешно обстряпывал свои делишки. Что ему правила конспирации, что ему мнение товарищей. Он спросил, не влюбился ли я, — значит, понял… Понял — и издевался надо мной? Они оба смеялись надо мной между двумя поцелуями!
Я ненавидел и его и себя. Но его — вдвойне: за то, что он внушил мне ненависть ко мне самому. Я пробовал унять себя логическими рассуждениями и доводами — напрасно: доводы сердца были сильнее. Ревность подбрасывала им пищу, и я каждый раз пытался оправдывать свое ничтожество мнимым ничтожеством соперника.
Прошло несколько дней. Я притерпелся к боли. Холодное напряжение подпольной работы заглушило отвратительное чувство ревности, и она медленно оседала в моей душе. Только по вечерам я подолгу не мог заснуть — снова баламутил этот ядовитый осадок, испытывая какое-то болезненное наслаждение. Закрыв глаза, я словно видел эти два лица — нежно-белое и смуглое, освещенные одной и той же потерянной улыбкой. Видел я и сцены нежности, которые заставляли меня лихорадочно хвататься за сигареты. У меня темнело в глазах.
И, однако, какой-то свет нет-нет да и мерцал передо мной. Что, если все совсем не так? Если это лишь несчастный обман ревнивого моего воображения? Да и какие у меня есть доказательства, кроме того, что Михо пришел к ней раньше меня, и кроме цветка в ее волосах? Но ведь цветок Ануша подарила мне…
Я уцепился за эту мысль, как утопающий за соломинку. Проснувшаяся надежда опять будоражила мне кровь, и это было еще мучительнее, чем прежняя мрачная уверенность. Мне были нужны доказательства — либо одного, либо другого, мне нужна была уверенность.
Едва смог я дождаться нашей следующей встречи у Ануши. Пришел на четверть часа раньше. Михо уже был там.
Опять я стал приходить на наши встречи последним, однако Михо больше не делал мне замечаний. Лишь смотрел внимательно, как на больного, и говорил:
— Садись, начнем.
Я виновато избегал его взгляда, словно совесть моя была нечиста. И это озлобляло меня еще больше. Что-то порвалось, и у меня не было сил соединить разорванные звенья. С Анушей я тоже избегал разговаривать. Или даже не избегал, а мне просто не хотелось говорить с нею. Стоило мне ее увидеть, как что-то застревало у меня в горле, дыхание перехватывало, и я сам чувствовал, какой мрачной становится моя физиономия.
Остальные трое тоже это видели. Как они объясняли мое поведение, не знаю, но я замечал, что в присутствии Ануши и они молчат и рассматривают свои ладони. Нередко перехватывал я мимолетные взгляды, брошенные то на девушку, то на Михо. Недобрые это были взгляды. В то жестокое, беспросветное время, когда каждый шаг во тьме мог стоить нам жизни, Ануша была для всех как светлячок, как солнечный луч, согревавший наши озябшие души. И вот один из нас зажал этот светлячок в горсти… Это было не по-товарищески, это было несправедливо… Не так ли?
Зависть заразнее гриппа: не нужно даже чихнуть, чтобы у всех, кто находится рядом, поднялась температура.