Я взял Маргариту под руку и подтолкнул ее к дверям парикмахерской.
– Нет, не пойду, – сказала Маргарита. – Ведь это мужская парикмахерская.
И мы пошли дальше, но уже под руку. Это было очень приятно – идти с Маргаритой под руку. До этого я ни с кем так не ходил. Парикмахерская эта и поныне существует. Вообще парикмахерские – самые прочные заведения. Все другие магазины и учреждения меняются, закрываются, переезжают, переименовываются, а парикмахерские остаются на месте. Если я захочу назначить кому-нибудь свидание через сто лет, то назначу его у парикмахерской.
Проходя мимо Толькиного дома, я сказал Маргарите, что вот здесь живет мой друг Толька. Он выучил меня курить.
– Разве ты куришь? – удивилась Маргарита.
– Курю по мере надобности, – ответил я. – Не дымить же мне все время. Когда мне надо о чем-то серьезно подумать, тогда я и курю. Вот Толька – тот все время курит. Ты знаешь, как мы с ним познакомились? – и я начал рассказывать о дочери Миквундипа.
– Постой, – перебила меня Маргарита. – У меня она тоже была. Только не такая уж она красивая, как ты расписываешь.
– А к тебе-то зачем из МИКВУНДИПа приходила? Ты разве была отстающей? Что-то не похоже.
– Она ко мне из-за того приходила, что я умею обеими руками писать, и умею наоборот писать, зеркальным письмом. Она узнала – вот и пришла. А потом она из пистолета стреляла и дала мне тест-анкету заполнить. После этого она у меня нашла математический идиотизм и ранний сексуальный крен. Я не знала, что это такое, записала и показала нашей учительнице. Та очень рассердилась на эту миквундипиху и сказала, что никакого крена у меня нет. Там, понимаешь, в анкете был вопрос, хочется ли иногда поцеловаться. Ну, я и ответила, что иногда хочется. Ведь это правда? Правда! Вот миквундипиха к правде и придралась. А у тебя был в детстве какой-нибудь крен?
– У меня был крен к компоту. Но теперь это пройденный этап.
– А у меня в детстве такой крен был; у нас лампа над столом висит, так если она качнется, мне сказалось, что весь мир качается, я очень пугалась. Колька нарочно иногда раскачает, а я кричу вовсю. Но это тоже пройденный этап.
В зоосаде народу было мало. Звери важно и спокойно сидели в своих клетках. Казалось, они сами забрались за решетку посмотреть, что из этого получится. Казалось, захотят они – возьмут и выйдут и пойдут куда им угодно.
– Ты каким зверем хотел бы быть? – спросила Маргарита. – Я бы зеброй.
– Ты и так как зебра. Только у тебя полосы на футболке вдоль, а у нее поперек. А я бы – леопардом. Тигр очень уж громоздкий, а леопард – в самый раз. А потом он на вид не такой злой.
– А по-моему, это все буржуазные выдумки, что звери злые. Кто-то когда-то сказал – и все, как попугаи, повторяют. А звери не от злости на других зверей охотятся, а просто есть хотят, а по-другому они еду себе добывать не умеют. Ты любишь американские горы?
– Люблю, только у нас, наверно, денег не хватит.
Мы подсчитали, сколько надо за вход в сад Госнардома и сколько – на американские горы. Не хватало восьми копеек.
– Идем, походим и будем все время смотреть вниз, – предложила Маргарита. – Может, и найдем какую-нибудь монетку.
Мы так и сделали. Вскоре возле клетки барсука мы нашли двугривенный.
– Спасибо, дорогой товарищ барсук! – с поклоном сказала Маргарита.
Над американскими горами стоял визг. Некоторые катающиеся визжали так, для интереса, а некоторые взаправду. Мы с Маргаритой молча сидели в открытом вагончике, в первом ряду, и прямо под ноги нам летела пропасть; а потом мы вдруг ехали прямо в небо. Но все окончилось слишком быстро, а больше денег у нас не было. На оставшиеся от находки двенадцать копеек мы купили три арапчика и съели их на ходу. Арапчиками называются отбракованные, битые, почерневшие яблоки; стоили они очень дешево.
Мы вышли из сада Госнардома и пошли проспектом Максима Горького к памятнику «Стерегущему». Когда мы поравнялись со зданием Биржи труда, мы заметили, что перед ним почти никого нет. В прошлом году здесь еще толпились безработные, а теперь их почти что и не было.
Я взял Маргариту под руку и подтолкнул ее к дверям парикмахерской.
– Нет, не пойду, – сказала Маргарита. – Ведь это мужская парикмахерская.
И мы пошли дальше, но уже под руку. Это было очень приятно – идти с Маргаритой под руку. До этого я ни с кем так не ходил. Парикмахерская эта и поныне существует. Вообще парикмахерские – самые прочные заведения. Все другие магазины и учреждения меняются, закрываются, переезжают, переименовываются, а парикмахерские остаются на месте. Если я захочу назначить кому-нибудь свидание через сто лет, то назначу его у парикмахерской.
Проходя мимо Толькиного дома, я сказал Маргарите, что вот здесь живет мой друг Толька. Он выучил меня курить.
– Разве ты куришь? – удивилась Маргарита.
– Курю по мере надобности, – ответил я. – Не дымить же мне все время. Когда мне надо о чем-то серьезно подумать, тогда я и курю. Вот Толька – тот все время курит. Ты знаешь, как мы с ним познакомились? – и я начал рассказывать о дочери Миквундипа.
– Постой, – перебила меня Маргарита. – У меня она тоже была. Только не такая уж она красивая, как ты расписываешь.
– А к тебе-то зачем из МИКВУНДИПа приходила? Ты разве была отстающей? Что-то не похоже.
– Она ко мне из-за того приходила, что я умею обеими руками писать, и умею наоборот писать, зеркальным письмом. Она узнала – вот и пришла. А потом она из пистолета стреляла и дала мне тест-анкету заполнить. После этого она у меня нашла математический идиотизм и ранний сексуальный крен. Я не знала, что это такое, записала и показала нашей учительнице. Та очень рассердилась на эту миквундипиху и сказала, что никакого крена у меня нет. Там, понимаешь, в анкете был вопрос, хочется ли иногда поцеловаться. Ну, я и ответила, что иногда хочется. Ведь это правда? Правда! Вот миквундипиха к правде и придралась. А у тебя был в детстве какой-нибудь крен?
– У меня был крен к компоту. Но теперь это пройденный этап.
– А у меня в детстве такой крен был; у нас лампа над столом висит, так если она качнется, мне сказалось, что весь мир качается, я очень пугалась. Колька нарочно иногда раскачает, а я кричу вовсю. Но это тоже пройденный этап.
В зоосаде народу было мало. Звери важно и спокойно сидели в своих клетках. Казалось, они сами забрались за решетку посмотреть, что из этого получится. Казалось, захотят они – возьмут и выйдут и пойдут куда им угодно.
– Ты каким зверем хотел бы быть? – спросила Маргарита. – Я бы зеброй.
– Ты и так как зебра. Только у тебя полосы на футболке вдоль, а у нее поперек. А я бы – леопардом. Тигр очень уж громоздкий, а леопард – в самый раз. А потом он на вид не такой злой.
– А по-моему, это все буржуазные выдумки, что звери злые. Кто-то когда-то сказал – и все, как попугаи, повторяют. А звери не от злости на других зверей охотятся, а просто есть хотят, а по-другому они еду себе добывать не умеют. Ты любишь американские горы?
– Люблю, только у нас, наверно, денег не хватит.
Мы подсчитали, сколько надо за вход в сад Госнардома и сколько – на американские горы. Не хватало восьми копеек.
– Идем, походим и будем все время смотреть вниз, – предложила Маргарита. – Может, и найдем какую-нибудь монетку.
Мы так и сделали. Вскоре возле клетки барсука мы нашли двугривенный.
– Спасибо, дорогой товарищ барсук! – с поклоном сказала Маргарита.
Над американскими горами стоял визг. Некоторые катающиеся визжали так, для интереса, а некоторые взаправду. Мы с Маргаритой молча сидели в открытом вагончике, в первом ряду, и прямо под ноги нам летела пропасть; а потом мы вдруг ехали прямо в небо. Но все окончилось слишком быстро, а больше денег у нас не было. На оставшиеся от находки двенадцать копеек мы купили три арапчика и съели их на ходу. Арапчиками называются отбракованные, битые, почерневшие яблоки; стоили они очень дешево.
Мы вышли из сада Госнардома и пошли проспектом Максима Горького к памятнику «Стерегущему». Когда мы поравнялись со зданием Биржи труда, мы заметили, что перед ним почти никого нет. В прошлом году здесь еще толпились безработные, а теперь их почти что и не было.