— Эдак што ж… и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
— А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
— Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут — вспомнят…
— Лучче своим отдам, чем кровопивцам…
— Правильно, дядя Митрий!
— Рассудил…
— Да здравствует гарнизация!..
Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
— Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
Мальчонка на горку салазки приладил — скатиться норовит. Баба у колодца нагнулась — журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют? И сейчас, как при отцах, при дедах — обыкновенная деревня.
В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
— Стой! — гаркнули голоса.
Замнулись, осели кони. Руки — за уздцы.
— Кто таков?
Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
— Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
— Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал…
— В сборне расскажешь. Там узнают!..
Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
— Ага! — восторгается Баландин, — пришло! Пусть ругают, бьют смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..
— Эдак што ж… и портки с себя, пожалуй, сымать прикажешь?
— А с тебя не сымали, как намедни колчаковские казаки пороли?
— Забыли, значит? Ништо, милок, в другой раз заедут — вспомнят…
— Лучче своим отдам, чем кровопивцам…
— Правильно, дядя Митрий!
— Рассудил…
— Да здравствует гарнизация!..
Вышли на большую дорогу, таежные чащи. Перепутанные, колючие дружины лесные. В гущине, в непролазных дебрях хранят свое заповедное, языческое. Равнодушно смотрит, как мелькают мимо сани, затерявшаяся в снегах мышь-землеройка.
Перезяб Баландин. И надоело. Где же в такое время часы терять в однообразии дороги. Парнишка ямщик ткнул кнутовищем в отвороток:
— Тракт на Илин. Самый фронт там. Скоро и наши держать фронт будут.
Логовское. Улица раскрыла широкое горло: въезжай!
Мальчонка на горку салазки приладил — скатиться норовит. Баба у колодца нагнулась — журавель заправляет, а конь, апатичный страстотерпец, уткнулся мордой в ворота: когда же откроют? И сейчас, как при отцах, при дедах — обыкновенная деревня.
В чем же ненависть, жгучая, созревшая, туманом нависшая над людскими сердцами?
— Стой! — гаркнули голоса.
Замнулись, осели кони. Руки — за уздцы.
— Кто таков?
Прямо в засаду влетели. Бородач потянул пятерню к вороту Баландина.
— Приехал, барин!.. Вылазь-ка!..
— Легче, легче, товарищ, выберусь сам, к вам ехал…
— В сборне расскажешь. Там узнают!..
Пестрый конвой. Цепкий. Перекидывают словечки, перемаргиваются. Темным налиты.
— Ага! — восторгается Баландин, — пришло! Пусть ругают, бьют смеются. Ведь не знают, что свой. Ведь почуют: обниматься полезут, огромные медведи, бунтари милые, лесные!..