И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
— Из города хлюст…
— В темную его!..
— Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая…
Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
Кошкин на гвалт — из двери. Наган в руке.
Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают — лоб в лоб столкнуться со смертью.
Тревожный шум — не шутка в такие времена.
Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
— Николаха… ты как?
Крякнули на крыльце, рты поразевали.
А задние не понимают, ворчат и лезут.
Кошкин рукой Баландина заслонил:
— Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил…
Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:
— Гляди, кого поймали!
Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа. Теперь — волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже — уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут — и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.
Так и сейчас, о доставке коней на партизанским фронт.
Под боком, за досчатой перегородкой, в клетушке писаря, сидят Баландин, Кошкин и еще один партизан.
— Выручил, Николаха, — охрипло рассказывает Кошкин. Получили порох как раз ко времю…
— Так, браток, изжились, — партизан добавляет, — патроны, скажи, хоть золой набивай!
И кто видел лицо Баландина, у того сомнением сразу разрушалось наивно-убежденное чувство злобы.
А сзади не видели лица, напирали да покрикивали:
— Из города хлюст…
— В темную его!..
— Чего в темную? В светлую! В проруби вода светлая…
Докатили до сборни, потоком тел подняли на крыльцо, поставили у двери.
Кошкин на гвалт — из двери. Наган в руке.
Председатель нового Совета за ним. Отчаянно глаза ожидают — лоб в лоб столкнуться со смертью.
Тревожный шум — не шутка в такие времена.
Изумился Кошкин, отступил. Даже жесткая забота лицо отпустила.
— Николаха… ты как?
Крякнули на крыльце, рты поразевали.
А задние не понимают, ворчат и лезут.
Кошкин рукой Баландина заслонил:
— Наш, товарищи, это! Наш! Который порох на фронт нам доставил…
Сбилось, спуталось настроение. Загудели голоса, дружно раскатились хохотом и ревом:
— Гляди, кого поймали!
Была просто волость, сборня. Потом волостная земская управа. Теперь — волостной Совет. А дела решались всегда одинаково. Упорным, разгоряченным перекриком. Долго галдят, пот утирают, шапками об пол брякают. Не вытерпят которые пожиже — уйдут. Обо всем толкуют, а об деле боком, скользком. Задивуется иностранец: чего это люди такой шар перепутанных вопросов без толку катают? А устанут — и решение выйдет: здоровое, мудрое, всех примирившее.
Так и сейчас, о доставке коней на партизанским фронт.
Под боком, за досчатой перегородкой, в клетушке писаря, сидят Баландин, Кошкин и еще один партизан.
— Выручил, Николаха, — охрипло рассказывает Кошкин. Получили порох как раз ко времю…
— Так, браток, изжились, — партизан добавляет, — патроны, скажи, хоть золой набивай!