Читатель убедится, что югославская повесть 80-х годов — явление интересное и незаурядное. Как и вообще в искусстве второй половины XX столетия, привычные границы жанров в современной прозе растекаются, смешиваются. Создаются новые формы, причудливо сочетающие опыт авангарда и архаику, модернистские приемы органично вписываются в классически стройную композицию. Таковы произведения шести югославских авторов: Милорада Павича, Йована Стрезовского, Мариана Рожанца, Звонимира Милчеца, Жарко Команина и Мухаммеда Абдагича.
Четкая фабула собранных в этой книге обширных повестей способна вместить столь значительный период духовной жизни героя, что хочется назвать их маленькими романами. Югославская литература издавна впитывала в себя наследие отечественное, национальное, с одной стороны, и опыт соседних народов, активно воспринятый и переосмысленный, — с другой. В данном случае приходят на память традиции русского реализма: повестей Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, А. П. Чехова — и западноевропейского романа наших дней: Э. М. Ремарка, Г. Белля, Франсуазы Саган, Натали Саррот.
Современный короткий роман способен уместить на небольшом пространстве богатство размышлений о развитии человеческой души, какое мы привыкли видеть в классическом романе. А краткость и гармоническая ясность построения, присущая повести, достигается с помощью древней символики, экспрессивно заостренных образов национального фольклора.
Югославское искусство в последнее десятилетие все чаще апеллирует к глубоко запрятанным слоям исторической памяти современника. Ибо, как пишет Милорад Павич, чей маленький ночной роман открывает эту книгу, «не существует явной границы между прошлым, которое, ширясь, врастает в настоящее, и будущим, которое, судя по всему, не бесконечно и не безгранично и оттого обладает способностью сжиматься и разрушаться». Именно эта вдруг осознанная нами хрупкость будущего и вызывает тревогу писателей, заставляет их сопоставлять прошлое с быстротекущей современной жизнью, ища ответы на загадки природы и человека.
Разные авторы представлены в этой книге. Продолжая знакомить советскую публику с новинками зарубежной прозы, издательство «Радуга» стремилось включить в книгу «Современная югославская повесть. 80-е годы» писателей если не из всех, то из большинства национальных регионов Социалистической Федеративной Республики Югославии.
В книгу вошли «Сны недолгой ночи (Хиландарская повесть)» серба Милорада Павича; его «Хазарский словарь» («лексикон в прозе») — одна из самых читаемых сейчас в Югославии книг — отмечен премией за лучший роман 1984 года и переведен на многие европейские языки; повесть Йована Стрезовского «Страх», вслед за македонским изданием 1985 г. вышедшая на сербском языке в Белграде, как, впрочем, и ранее написанный роман «Зарок». Высокие оценки авторитетных югославских литературоведов получили произведения словенца Мариана Рожанца «Любовь» (1979) и хорвата Звонимира Милчеца «В Загребе утром» (1980). Черногорец Жарко Команин, автор повести «Дыры» (1979), давно известен как талантливый прозаик и драматург.
Книгу, которую составили главным образом произведения сегодняшних «пятидесятилетних», завершает повесть писателя старшего поколения Мухаммеда Абдагича «Долгой холодной зимой» (1981), отражающая своеобразный склад мышления жителей Боснии.
В книге, где собраны произведения, увидевшие свет в период с 1979 по 1985 год, не повторяется ни одно писательское имя из предыдущего сборника — «Современная югославская повесть. 70-е годы» в русских переводах. 80-е годы принесли с собой новые веяния, которые югославская критика осторожно определяет термином «постмодернизм». При этом не произошло резкого разрыва с предыдущим периодом, как часто бывало в истории литературы. Не возникло также и какой-то единой группы писателей, объединенных громким манифестом.
Новое качество накапливается исподволь, постепенно, придавая особые оттенки той гуманистической концепции, которая привлекает внимание публики разных стран к послевоенному искусству Югославии. Центром пристального внимания искусства, как это повелось с пятидесятых годов, остается человек, его внутренняя жизнь, его сложные отношения с миром. Ранее господствовавшее в югославской, прежде всего сербской, литературе, эпическое начало с приходом такого писателя, как Павич, уступает место началу лирико-драматическому.
В том же лирико-драматическом ключе созданы и другие повести, вошедшие в книгу. Поэтому очень важна роль рассказчика, которую берут на себя авторы. Словно сговорившись, прозаики 80-х годов прибегают к приему остранения — показу современной жизни с точки зрения героя, стоящего как бы вне описываемых событий или попавшего в непривычную ситуацию. Это отправленный на пенсию еще не старый человек у М. Абдагича; мальчик-подросток, наблюдающий жизнь взрослых, у М. Рожанца; преуспевающий горожанин, который неожиданно сбился с привычной жизненной колеи, у З. Милчеца; Ж. Команин описывает жизнь недавно умершего человека глазами его друга; в центре внимания Й. Стрезовского — три поколения деревенских мечтателей, резко отторгаемых косной средой; «Сны недолгой ночи» М. Павича рассказаны устами талантливого неудачника, который решил найти в старом сербском монастыре Хиландаре могилу своего без вести пропавшего отца.
Писатели сосредоточиваются на сложной внутренней жизни героев. Пристального взгляда заслуживает каждый поворот настроения, каждый нюанс переживания персонажем своей судьбы, искусства, природы, отношений с другими людьми. В том, что касается человека, будь то черногорский юноша из повести Ж. Команина или медленно уходящий из жизни пенсионер, о котором пишет М. Абдагич, нет ничего, что не заслуживало бы нашего внимания, утверждает эта книга. «Дыры» — так называется глухая деревенька, из которой происходит герой Ж. Команина. Но не эти богом забытые «дыры» опасны для людей. Черные дыры равнодушия, отчуждения, неумения общаться — вот что, по мысли авторов, губит человечество.
Для писателей, исследующих внутренний мир человека, перемещения во времени гораздо важнее перемещений в пространстве. Для всех, кроме, пожалуй, М. Рожанца, существенны элементы фантастики, часто присутствующие наравне с элементами реальной жизни. Поколение югославских «пятидесятилетних» прошло школу Михаила Булгакова, а затем Джона Апдайка, и они сейчас уже не подмастерья, а зрелые мастера, свободно и потому продуманно обращающиеся с формой. Когда-то модная в югославской прозе «растрепанность» композиции уступила место четким, почти классическим конструкциям. Особенно искусством композиции отличается М. Павич, имитирующий музыкальную форму серенады, выстраивающий «роман-лексикон» или, как в последнем произведении — «Пейзаж нарисован чаем» (1988), «роман-кроссворд». Кажется, это не случайно. «Растерзанная» сюрреалистическая проза отражала смятение человека перед жизнью, стремление бежать, спрятаться от неприятной действительности. На смену таким настроениям в литературу пришло трезвое сознание того, что с современным человеком происходит неладное, и это проявилось в поисках гармонии, противостоящей хаосу жизни.
Поколению 80-х свойственно необычное для югославской литературы ощущение «среды обитания» героя, связанное с новым ощущением культурной традиции. В большинстве представленных здесь «маленьких романов» драма героя развертывается в атмосфере большого города. Умело воссоздает картину Загреба наших дней З. Милчец, влюбленный в свой город и написавший о нем три книги очерков. Мастерски пишет о закопченных старых белградских домах, полных мрачноватой поэзии прошлого, Ж. Команин. У М. Павича — карта Белграда становится картой любви, и тайные знаки ее улиц помогают обрести душевное равновесие архитектору Атанасие Свилару. Родной город М. Рожанца Любляна изображен им не в лучшую свою пору — в дни итальянской оккупации. И все-таки красота этой маленькой барочной столицы в центре Европы завораживает и подкупает читателя. Совсем особенный город обходит вместе со своим героем Шерафуддином М. Абдагич — высыхающая, задушенная стоками, а когда-то полноводная река Миляцка течет через Сараево мимо старинных мусульманских кварталов, где над водой нависают украшенные деревянной резьбой веранды домов на сваях, а в глубине виднеются минареты мечетей, зеленый купол библиотеки — богатейшего в Европе собрания арабских рукописей.
Город выступает в повестях как хранилище культурной памяти народов, населяющих Югославию. Старый город — будь то загребское кладбище Мирогой, белградский артистический квартал Скадарлия или сараевская торговая Башчаршия, видится оплотом человечности, с ним связаны попытки сохранить традиции общения людей.
До сих пор редко кому из югославов удавалось с такой любовью показать исторические столицы своей страны — сосуды, хранящие генетическую память народа, передать влияние атмосферы старых городов на душевное состояние исконного горожанина или пришельца. Сегодняшние «пятидесятилетние» поднимают малоизвестные пласты духовной культуры своей страны, которую зарубежная публика по сложившейся инерции числит среди культур исключительно крестьянских.
Авторы «маленьких романов» во многом помогают разрушению этого стереотипа. Их героям-«чудакам», талантливым неудачникам, опередившим свой век, мешает приспособиться к обстоятельствам отнюдь не деревенская неотесанность, но традиционное гуманистическое воспитание и врожденное неприятие несправедливости.
«Думал об инфляции, сейчас воистину ее время, инфляция денег, инфляция любви, инфляция идеализма, инфляция поэзии и поэта, инфляция лжи и демагогии, — пишет о своем Шерафуддине М. Абдагич. — Думал о человеке своего времени, о тайне времени, тайне успеха, о том, что, если кто-то окажет тебе услугу или сделает одолжение, следует скрепить сердце и не платить ему тем же, притвориться глухим, слепым, но не поступать, как он; только тот, кто ни для кого ничего не делает, обретает доверие, выбивается вперед…»
Тип преуспевающего конформиста, живущего согласно этим правилам, найдет читатель в повести З. Милчеца «В Загребе утром». Другие авторы, повествуя о своих странных героях, возбуждают в нашем сознании вопросы неуютные, порой малоприятные.
Каждому, кто знаком, хотя бы поверхностно, с югославским искусством, не может не броситься в глаза одна особенность этой книги. Речь идет о новом, необычном для литературы СФРЮ ракурсе «военной темы»: размышлений о второй мировой войне и народно-освободительной борьбе в Югославии. Быть может, впервые после прозы 50-х годов писатели с такой последовательностью возвращаются к теме гражданской войны, неизбежно сопутствовавшей революции. Раскол народа, распад традиционных связей предстает как трагедия в негромком, камерном звучании маленьких романов о любви к человеку.
М. Рожанцу (его повесть так и называется — «Любовь») удалось раскрыть одну из трагических сторон существования современного человека — став взрослым, он утрачивает способность любви как возможности радостно и бескорыстно воспринимать мир. «Пора любви ко всем на свете миновала», — говорит паренек из люблянского предместья, связывая свою потерю не с возрастом, а с тем, что пришлось ему пережить во время войны.
И хотя прочие вошедшие в сборник произведения никак нельзя отнести к «военной» прозе, книга овеяна жестоким ветром войны. Поколение пятидесятилетних писателей, как и поколение их героев, прошло через войну детьми. Тот, кто не пострадал на войне физически, пострадал духовно. Уже в раннем детстве потеряно чувство защищенности, тепло домашнего очага, разорваны семейные и дружеские связи. С особой силой передает этот разлом привычного уклада, породивший душевную болезнь героя, Ж. Команин. Читатель наверняка запомнит сцену расправы с отцом Теодора Кулиновича, офицером старой югославской армии, отказавшимся уйти в партизаны. Боясь гнева односельчан, жена и сын лишь тайком, по ночам навещают на сельском кладбище могилу того, кто был расстрелян родным дядей мальчика, братом его матери.
Не раз встретится на страницах книги надрывающий душу образ, глубоко связанный с народной традицией. Это образ пустой родительской могилы. Хоронят ли там портрет на самом деле живого, но никому не нужного отца Мила, как в «Страхе» Й. Стрезовского, желает ли разбогатевший обыватель Драгец Новак «переселить» родителей в престижный мраморный склеп, погребают ли под могильным холмиком саблю и фуражку майора Косты Свилара, отступавшего в 1941 году через Грецию с безнадежно сопротивлявшимися Гитлеру частями королевской пехоты, а потом без вести пропавшего в далеком краю, — эти картины зияющих разверстых могил, где нет покойника, останутся свидетельством достойного художественного уровня югославской литературы 80-х годов и ее тревоги о современнике.
Поколение, ставшее жертвой разрыва естественных человеческих связей, поколение духовной безотцовщины — таким видят своих сверстников авторы этой книги. Умудренному жизнью М. Абдагичу человек наших дней является в ипостаси многочисленных нищих, каждый из которых утратил нечто бесценное: умение рисковать, способность чувствовать, отстаивать справедливость и человечность, любить и даже просто соучаствовать окружающим. «Подайте!» — взывают буквально на каждом углу эти нищие духом, которым никто не в силах помочь.
Согласимся, что такой взгляд на человека далек от оптимизма. Противостоит ему в повестях югославских писателей трезвость самооценки и, главное, призыв вспомнить и восстановить связь времен, а тем самым — связь между людьми. М. Павич включает в «Хиландарскую повесть» поучительную притчу о том, как жили в древности два монашеских ордена — киновитов, или общежителей, и отшельников-анахоретов, — веками сосуществование в пространстве и во времени. «…Вынесли из времени отшельники камень затворничества и молчания, общежители же — камень братства и тишины. Камни эти несли отдельно, и тишины одних не достигало молчание других», — заключает рассказчик, не забыв упомянуть, что обе секты были связаны единством происхождения и ничто не мешало им понимать друг друга.
Через притчу или фольклорный образ, через историческое предание или экспрессивную авангардистскую метафору югославские писатели 80-х годов доносят до нас мысли, очень близкие нам. Мысли о том, что настало время собирать камни, камни старых городов, и о том, что не время будить вулканы ненависти. Дымящиеся жерла старых Везувиев, за каждым из которых скрывается свой дракон, не должны омрачать жизнь, и нам понятна молитва жителей маленькой македонской деревеньки Дувалец о том, чтобы прошлое не повторилось.
Надеемся, что сборник новой югославской прозы, открываемый «Снами недолгой ночи» и завершаемый повестью о «долгой холодной зиме», понравится читателю и раскроет ему неожиданные стороны литературы СФРЮ.
Н. Вагапова
Милорад Павић
Мали ноћни роман
Београд, 1985
Перевод с сербскохорватского Ю. Беляевой (главы I—III) и О. Кирилловой (главы IV—VI)
Редактор Р. Грецкая
Кончики усов они сплетали подобно бичам. Всю свою жизнь они не улыбались, лишь морщины на лбу выдавали их возраст. Старились от мыслей — не от радости. Знали, что евреи зовут их эдомеями, сами же себя называли солью земли. Нужно много времени, чтобы потратить горсть соли, — так считали они и терпели. У них было два знака — Овен и Рыба. Овну скармливали хлеб, замешенный на слезах, Рыбе — кольцо из теста, ибо она — невеста души. Четыре-пять поколений должны были уйти в прошлое, чтобы один из них изрек:
— Сильнее всего я люблю говорящее дерево — только оно плодоносит дважды и позволяет познать, что есть молчание и что тишина. Ибо человек с сердцем, преисполненным молчания, и человек с тишиной в сердце не похожи друг на друга…
Тот, кто произнес эти слова, был родом из Антиохии; он погиб в Риме, в 107 году, найдя мгновенную смерть в пасти зверя; отошел без страха и ненависти, участь его разделил соплеменник по имени Игнатий. Как на пшеничном зерне не каждому дано прочесть все, что на нем записано — а записано многое: каким быть колосу, соломе и много ли уродится новых зерен, — так ничего не понять наперед из его слов, хотя в них заключено все.
Краткий сон стал бы для них подлинным спасением от ужаса, в котором они вынуждены были жить. Но и во сне их преследовали страхи, мерещились звери с пятнистыми пастями, с пупками вместо глаз, и они, словно выброшенные на сушу утопленники, пытались разгадать явь, хотя волны сновидений затягивали их в свой круговорот. Их тело, мятущееся меж двух кошмаров, терзаемое то сном, то явью, то явью, то сном, в то же время и связывало эти кошмары. Служило почтой. Им не ведомо было, что и сновидения, и эдикты Септимия Севера, максимы фракийского Деция и Валериана вынуждают их укрыться под тенью самих слов. Они бежали в пустыню, чтобы их не распяли на кресте или на крыле мельницы, не бросили на съедение диким зверям, не разбили головы о тяжелые ворота темницы, а их пальцы, уши и глаза не стали бы кормом для мурен, живущих в фонтанах.
Они шли по бездорожью Сирии, Месопотамии и Египта, скрывались в пирамидах, развалинах крепостей, ночами согревались собственными длинными волосами, обернув ими грудь. Они уходили в горы Верхней Фиваиды, которые лежали между Нилом и Красным морем; уходили туда, где живут двоякодышащие рыбы — ловцы птиц; они говорили на коптском, еврейском, греческом, латинском, грузинском и сирийском языках или молчали на одном из этих языков, неотступно, но бессознательно приближаясь к разгадке смысла тех слов, подобно зерну, пускающему росток. И тогда они пришли на Синай. И постигли наконец значение сказанного: «Человек с сердцем, преисполненным молчания, и человек с тишиной в сердце не похожи друг на друга…»
И как только это случилось, как только первый пустынник сел на свою тень и пригубил от первой росы, Рыба и Овен разделились. Окончательно и на все грядущие времена началось деление на две касты. На тех, кто связан с Солнцем, и тех, кто связан с Водой; на тех, кто с Овеном, и на тех, кто с Рыбой; на тех, кто с тишиной в сердце, и других — чье сердце преисполнено молчания…
Первые здесь, на Синае, объединились в братства и стали жить сообща и называли себя от греческого коинос биос (совместная жизнь) киновитами, или общежителями. Другие же (те, что под знаком Рыбы) назывались идиоритмиками, или отшельниками, ибо каждый имел свою крышу над головой, свой ритм и образ жизни и отдельно от остальных проводил свои дни в полном уединении, глубоком и непроницаемом. Две эти монашеские касты — общежители и отшельники — на века оставили свой след в пространстве и времени. Ибо не существует явной границы между прошлым, которое растет и питается за счет настоящего, и будущим, которое, судя по всему, не бесконечно и не беспрерывно и обладает способностью сжиматься и находится в движении.
Отправляясь в путь, отшельники всегда несли свою тарелку под шапкой, чужой язык на устах и серп за поясом, ибо странствовали в одиночку. Общежители, напротив, шли всегда группами, общий котел несли в очередь, молчали на одном языке, с ножом за поясом. Но поначалу они передвигались скорее во времени, чем в пространстве. И потому вынесли из времени отшельники камень затворничества и молчания, общежители же — камень братства и тишины. Камни эти несли отдельно, и тишины одних не достигало молчание других.
«Жизнь человека — сплошное несчастье, к которому он привыкает и чувствует себя в нем как рыба в воде», — размышлял архитектор-неудачник Атанасие Свилар, погружаясь в свое сорокапятилетие как в чужую испарину.
Он принадлежал к поколению студентов 1950—1956 годов, когда учился в Белграде, на архитектурном факультете; именно тогда он обнаружил, что его верхняя губа воспринимает одни раздражители, а нижняя — другие: верхняя — тепло, нижняя — кислоту. Он носил вязаную шапочку со свистком вместо помпона и слушал математику у профессора Радивоя Кашанина, технологию бетонных работ у профессора Маринковича; в те же годы научился угадывать женщин, предпочитавших к ужину усатых мужчин. Он прославился нашумевшим госэкзаменом, который разделил факультет на два лагеря. В студенческие годы Свилар заметил, что главное достоинство великих писателей — умение обойти молчанием кое-какие вопросы бытия. И это наблюдение он применил к своей специальности, полагая, что неиспользованное пространство в архитектуре соответствует фигуре умолчания в художественном произведении и имеет свой облик; и еще: оформленная пустота столь же активна и действенна, сколь и застроенное пространство. Из гармонии пустоты рождалась гармония его архитектурных проектов. Увлекшись теорией интегрального исчисления, механикой сплошных сред и особенно акустикой замкнутого пространства, он стал и оставался, по единогласному мнению коллег, блестящим специалистом. С ним было не до шуток, все знали: потребуется — Свилар и огонь во рту через воду перенесет. Привлекли к себе внимание его проекты застройки прибрежного городского пояса, основанные на предположении: речное поселение всегда старше города у реки. Окна в его зданиях открывались наружу, а не наоборот, как обычно; они ассоциировались с бойницами, сквозь которые видишь цель и стреляешь прямо в нее, а не куда попало. Свилар считал, что юмор в архитектуре подобен соли на хлебе, что каждое время года должно иметь свою дверь, квартира — два этажа: этаж дневной и спальный, ибо ночью звук скорее распространяется вниз, чем вверх: проектируя крышу, нужно принимать в расчет не только солнце, но и луну — хороша та крыша, на которой не тухнут яйца. Волосы у Свилара напоминали сено, а сон был коротким, зато столь крепким, что мог стакан разбить. Левый глаз терял остроту быстрее правого, и, работая над проектами отеля для одиноких и картинной галереи, он стал носить очки. Его галерея оказалась на республиканском конкурсе самым экономичным проектом, но так и осталась проектом. Его идеи, не находили заказчика. Свернутые в рулоны, они годами хранились в стенных шкафах квартиры или валялись в проеме между дверьми, покрываясь паутиной.
— Бестеневая архитектура, — определил сын Свилара.
— Он мерит да считает здесь, а домишки вырастают на том свете! — мрачно пошучивали его сверстники.