Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот…
— Боря, — сказала она, приходя в себя. — Это… Алексей.
— Чего? — не понял тот.
— Алексей. Ну я говорила же…
— А-а, — протянул Боря с невыразимым презрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкетерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. — Но нас вроде никуда подвозить не надо…
Он, видимо, был обо всем информирован.
Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким-либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по-рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.
— Вы мне что-то хотели сказать? — Она демонстративно прижалась к парню.
— Что-то, наверное, и хотел… — ответил Прошин задумчиво.
— Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, — высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.
Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечательно — ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.
Эмоций по-прежнему не было. Никаких. Лишь тоскливо засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.
— Перерыв, — сказал Лукьянов и защелкал тумблерами, отключая питание.
Стрелки завалились набок, ровный гуд приборов сменился невесть откуда взявшимся писком, и Глинский не сразу сообразил, что это пищит у него в ушах.
Он истомленно закрыл глаза. Хотелось спать. Оказаться дома, задернуть шторы, сжаться в комок под теплым одеялом и, отогревшись, провалиться в черноту… И все из-за дикой головной боли, жирным червяком шевелившейся где-то в виске. Она преследовала его с утра, но на работу он все-таки поехал. Его подгоняли расчеты, не давая права ни на болезнь, ни на отдых. Расчеты! Им не виделось конца и края, а зависело от них так много, что, по сути, зависело все. Он едва не застонал от досады, когда послышался скрип крана, струя воды шумно хлестанула в раковину, и вслед за тем зачавкало в руках Лукьянова склизкое, размокшее мыло. Каждый звук доставлял Глинскому муки; каждый звук тревожил червяка, заставляя его с содроганием впиваться в воспаленную плоть.
— Такими темпами, Сергей Анатольевич, — говорил Лукьянов, брезгливо оттирая грязь на ногте, — мы покончим с этой «Лангустиной» к Новому году, а?
— Смотря к какому новому, — сказал Сергей первое, что пришло на ум, и страдальчески смежил веки.
— Х-хэ, — отозвался Лукьянов, искоса взирая на него Таков был стиль их разговоров: несколько фраз, непосредственно касающихся работы, два-три праздных вопроса Лукьянова и, соответственно, два-три ответа Сергея, постоянно неопределенных и сухих. Лукьянова он сторонился, недолюбливал и инстинктивно опасался, хотя почему это так, ответить себе не мог. Впрочем, достаточно было того, что подобным образом к Лукьянову относился Прошин.
— Вы очень плохо выглядите, — заметил Федор Константинович. — Заболели? Может, домой поедете? А я уж тут один, а? Попросили бы Лешу, он бы отвез…
— Х-хэ, — отозвался Сергей, вялой рукой листая бумаги.
— А что? — Лукьянов снял халат. — Он человек сострадательный, не откажет.
Голос Лукьянова туго стучал в голове; червяк, как ошпаренный, свивался в кольца, кусал, тянул на себя что-то изболевшее, кровоточащее. Глинский вздохнул. Во вздохе его была ненависть. Ему хотелось закричать, чтобы непрошеный собеседник умолк или катился ко всем чертям, но кричать было нелепо… Качнувшись, он шагнул к раковине, подставил висок под перекрученную струйку воды. Заныла опаленная холодом кожа; вытянулся в струнку червяк, пронзенный морозной иглой, медленно вползавшей в мозг. Глинский, сопя, терпел эту пытку, потом не выдержал, отпрянул, вздрогнув от студеных капель, скользнувших по шее…
Прошин, морщась, посмотрел на него. И неужели этот…
— Боря, — сказала она, приходя в себя. — Это… Алексей.
— Чего? — не понял тот.
— Алексей. Ну я говорила же…
— А-а, — протянул Боря с невыразимым презрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкетерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. — Но нас вроде никуда подвозить не надо…
Он, видимо, был обо всем информирован.
Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким-либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по-рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.
— Вы мне что-то хотели сказать? — Она демонстративно прижалась к парню.
— Что-то, наверное, и хотел… — ответил Прошин задумчиво.
— Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, — высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.
Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечательно — ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.
Эмоций по-прежнему не было. Никаких. Лишь тоскливо засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.
— Перерыв, — сказал Лукьянов и защелкал тумблерами, отключая питание.
Стрелки завалились набок, ровный гуд приборов сменился невесть откуда взявшимся писком, и Глинский не сразу сообразил, что это пищит у него в ушах.
Он истомленно закрыл глаза. Хотелось спать. Оказаться дома, задернуть шторы, сжаться в комок под теплым одеялом и, отогревшись, провалиться в черноту… И все из-за дикой головной боли, жирным червяком шевелившейся где-то в виске. Она преследовала его с утра, но на работу он все-таки поехал. Его подгоняли расчеты, не давая права ни на болезнь, ни на отдых. Расчеты! Им не виделось конца и края, а зависело от них так много, что, по сути, зависело все. Он едва не застонал от досады, когда послышался скрип крана, струя воды шумно хлестанула в раковину, и вслед за тем зачавкало в руках Лукьянова склизкое, размокшее мыло. Каждый звук доставлял Глинскому муки; каждый звук тревожил червяка, заставляя его с содроганием впиваться в воспаленную плоть.
— Такими темпами, Сергей Анатольевич, — говорил Лукьянов, брезгливо оттирая грязь на ногте, — мы покончим с этой «Лангустиной» к Новому году, а?
— Смотря к какому новому, — сказал Сергей первое, что пришло на ум, и страдальчески смежил веки.
— Х-хэ, — отозвался Лукьянов, искоса взирая на него Таков был стиль их разговоров: несколько фраз, непосредственно касающихся работы, два-три праздных вопроса Лукьянова и, соответственно, два-три ответа Сергея, постоянно неопределенных и сухих. Лукьянова он сторонился, недолюбливал и инстинктивно опасался, хотя почему это так, ответить себе не мог. Впрочем, достаточно было того, что подобным образом к Лукьянову относился Прошин.
— Вы очень плохо выглядите, — заметил Федор Константинович. — Заболели? Может, домой поедете? А я уж тут один, а? Попросили бы Лешу, он бы отвез…
— Х-хэ, — отозвался Сергей, вялой рукой листая бумаги.
— А что? — Лукьянов снял халат. — Он человек сострадательный, не откажет.
Голос Лукьянова туго стучал в голове; червяк, как ошпаренный, свивался в кольца, кусал, тянул на себя что-то изболевшее, кровоточащее. Глинский вздохнул. Во вздохе его была ненависть. Ему хотелось закричать, чтобы непрошеный собеседник умолк или катился ко всем чертям, но кричать было нелепо… Качнувшись, он шагнул к раковине, подставил висок под перекрученную струйку воды. Заныла опаленная холодом кожа; вытянулся в струнку червяк, пронзенный морозной иглой, медленно вползавшей в мозг. Глинский, сопя, терпел эту пытку, потом не выдержал, отпрянул, вздрогнув от студеных капель, скользнувших по шее…