Гностики называли подобную технику "обращением вспять течения Иордана". Что имеется в виду, вы легко догадаетесь сами. Только не забывайте, что это лишь внешний аспект, который может кому-то показаться весьма непристойным. Скрытое под этой скорлупой ядро можно добыть только самостоятельно; если же вы прибегнете к моим услугам, то ничего, кроме пустой шелухи, не получите. А ритуал, исполняемый вслепую, без реального проникновения в его внутреннее содержание, — это уже практика красной магии, доступная исключительно лишь немногим посвященным в эту древнейшую традицию, доставшуюся нам по наследству от красной, атлантической расы. Любые же профанические попытки
имитации чреваты в ритуальной магии очень тяжелыми последствиями, одно из которых — страшный, испепеляющий все на своем пути огонь...»
Итак, тот самый Руг, который в эзотерической школе Джулиано Креммерца разжигали специальными приемами pranayama и продолжительной медитацией — предшествовало ей не менее длительное сосредоточение на определенных визуальных объектах, чаще всего это было обнаженное женское тело. «Я не свожу глаз с этого платья, мой вожделеющий взгляд скользит по орнаменту, словно надеясь отыскать потайную пружинку, все настойчивей проникает он в сплетения тончайшей шелковой паутины, и ажурная невесомая ткань начинает уступать всепроникающему жару страсти — блекнет, тускнеет, истончается, тает на глазах, становясь все более ветхой, все более прозрачной и призрачной, пока не распадается совсем, и вот вспыхивает обнаженная прелесть Асайи Шотокалунгиной — так вспыхивает на солнце извлеченная из ножен опасная, обоюдоострая сталь, — и вот предо мною она — Исаис Понтийская, нагая, ослепительная, неотразимая... В прострации я часами созерцал эту головокружительную деструкцию эфемерной ткани. Созерцал, наслаждаясь всеми стадиями перехода иллюзорной материи в небытие, и ничего больше... Ничего!..»
Половой контакт исключался, сексуальная энергия должна была трансформироваться в магический жар gtummo: «течение Иордана» необходимо «обратить вспять», вверх по позвоночному столбу к высшей тысячелепестковой чакре, в которой осуществляется mysterium conjunction Шивы и Шакти — «химическая свадьба» Короля и Королевы, знаменующая собой триумфальное завершение opus magnum и рождение царственного Андрогина.
Однако барон не выдерживает... «Отныне суккуб безраздельно властвовал над всеми моими органами восприятия. Отчаянная борьба моей души и разума с чувствами, отравленными очаровательным фантомом, ввергла меня в страшное горнило искушения, без всякого снисхождения заставив испытать на себе то, что отшельники и святые называли огненным крещением: когда человек, дабы снискать жизнь вечную, по собственной воле входил в разверстые врата преисподней и там, в негасимом огне адских мук, либо лопался раскаленный добела сосуд скудельный, либо сам Господь вдребезги разбивал горнило. <...> когда чувства мои стали корчиться в адском пламени невыносимого вожделения, я подошел к флорентийскому зеркалу Липотина, на которое еще загодя в недобром предчувствии набросил покрывало, сорвал с него завесу и, уже не владея собой, заглянул в зеленый омут.
Она лежала у самой поверхности, на мелководье, развернув ко мне свою обнаженную грудь, и ее невинный целомудренный взор, затуманенный слезами, молил о пощаде. Волосы на моей голове встали дыбом, я понял: это конец!..
Собрав последние силы, я размахнулся и в отчаянье ударил кулаком по зеркальной глади, разбив ее на тысячи острых брызг.
И образ Асайи вместе с отравленными ею осколками проник через порезы в мою кровь и вспыхнул там черным инфернальным огнем. А из крошечных, рассыпанных вокруг по полу зеркальных кристалликов, мультиплицированная несчетным количеством копий, закатывалась сумасшедшим смехом тоже она— Асайя, Асайя, Асайя... Нагая, хищная, вампиричная, многократно повторенная... Но вот она вышла из осколков, как резвящаяся сирена выныривает из воды, и, по-прежнему заходясь от смеха, двинулась на меня со всех сторон, подобно несметным ордам соблазна, — тысячетелая, неуязвимая, алчная, агрессивно-похотливая, с тяжелым, сладострастным дыханием...
Мысль о кинжале словно высекла из кремня моего сознания магическую искру... Дальше как во сне: мощная струя огня брызнула прямо из пола, и все вокруг обратилось в сплошное пламя... <...> Кинжал, намертво зажатый в моей правой руке, по-прежнему пребывал в какой-то жутковатой эрекции, как будто этот огненный оргазм не имел к нему никакого отношения».
Эта пиромагическая эякуляция настолько сильна, что пылают даже камни... Но только после своего «включения» в цепь розенкрейцеров сокровенного Эльзбетштейна «Иордан» обращается действительно «вспять»: «В это мгновение я вздрагиваю от резкого удара молотка, который приходится в самый центр моего лба. Мне совсем не больно — наоборот, этот удар скорее приятен, так как из моего темени вырывается сноп света... гигантский огненный гейзер, осьшающийся в небе мириадами звезд... и зрелище этого звездного моря доставляет неизъяснимое блаженство...»
«Наконец мне пришла в голову спасительная идея — привить судьбу "мертвого" Джона Ди к судьбе какого-нибудь живого человека: иными словами, написать двойной роман... Присутствуют ли в этой современной половине моего героя автобиографические черты? И да, и нет. Когда художник пишет чей-нибудь портрет, он всегда бессознательно наделяет его своими собственными чертами. Видимо, с литераторами дело обстоит примерно так же», — писал Майринк в одной из своих заметок к роману «Ангел Западного окна». Есть писатели, которые стараются максимально дистанцироваться от своих книг, — произведения Майринка являются неотъемлемым продолжением его творческого Я, и понять их без самого поверхностного знакомства с личностью этого уникального автора невозможно, так же как невозможно их понять без элементарных сведений о некоторых традиционных доктринах.
Ну что же, если за Джона Ди начатый им опус вполне успешно завершает его поздний, скажем прямо, довольно безликий потомок (имя его всплывает только на последних страницах, да и что это за имя — барон Мюллер, все равно что в России Иван Иванов!), в прорезь лица которого любой может просунуть свою физиономию, то невольно напрашивается вопрос: чем закончилась арктическая конкиста самого Густава Майринка?.. Нашел ли он свое сокровенное Эльдорадо?
Об этом можно только догадываться. Скорее всего сакральный процесс был прерван где-то посредине; видимо, понимая, что при жизни ему не завершить свой нерукотворный шедевр, Майринк, дабы восполнить какие-то ведомые лишь ему одному лакуны эзотерического опуса, решился прибегнуть к чисто экзотерическим средствам: в 1927 году он обратился в буддизм в его северной форме, именуемой «махаяна» (Большая колесница).
Трудно также уйти от другого вопроса: получил ли Майринк реальное традиционное посвящение? Есть серьезные основания сомневаться в посвятительной компетенции тех многочисленных тайных обществ и орденов, членом которых состоял писатель, — уже одно только число сих «инициатических организаций» наводит на размышления. Именно об этих сомнительных европейских обществах писал Майринк в предисловии к книге Р. Лаарса: «Да, такие ордена существуют, но тот, кто полагает, что члены их обладают какими-то исключительными знаниями или способностями, жестоко заблуждается. Едва ли вы что-нибудь там найдете, кроме внешней формы. В их архивах хранятся древние, таинственные и, безусловно, весьма интересные манускрипты, но, тщательно изучив их, вы придете к убеждению: никогда еще "посвящение" не исходило из уст человеческих; подлинное Посвящение приходит лишь из сокровенного источника, и не существует никаких его "рецептов", которые можно выведать или выкрасть».
Похоже, в случае Майринка имела место та совершенно особая форма инициации, которая в современном, безнадежно десакрализованном мире будет, очевидно, приобретать все большее значение: речь идет о так называемом подсознательном — или, если угодно, сверхсознательном — посвящении, когда сам неофит может даже не знать, а лишь смутно догадываться о своем избранничестве. Недаром именно этому весьма редкому виду инициации отводится так много места в произведениях писателя. «Какое же кошмарное действо творилось там, за толстой скорлупой, герметически отделившей какую-то часть моего Я, через какой страшный инициатический ритуал проходило это мое Я в тот латентный период, если его понадобилось скрыть даже от меня самого! Эта мысль не дает мне покоя, она преследует меня днем и ночью, но я не могу, не могу, не могу вспомнить ни-че-го!..
Но вновь мои мысли возвращаются на круги своя: что же происходило со мной в том странном, так похожем на смерть состоянии? И чувствую, как где-то в глубине подсознания зреет тайный плод, и первые мои неуверенные догадки все больше перерастают в уверенность, что в том герметическом саркофаге моей летаргии я постигал какое-то сакральное знание, невыразимое в терминах земного языка, и некто, бесконечно далекий от всего человеческого, посвящал меня в сокровенный смысл каких-то таинств и мистерий, которые, когда окончится инкубационный период, всплывут на поверхность моего сознания. О, если бы у меня был такой же верный проводник, как у моего предка Джона Ди "лаборант" Гарднер!»
Увы, такого проводника у Майринка, судя по всему, не было, а доверяться «всем этим самозваным гуру, седобородым кудесникам и прочей нечисти, имя коей — легион», он бы, разумеется, не стал: слишком хорошо знал цену тому «несусветному вздору, который плетут эти высокопарные шарлатаны о черной и белой магии». Что же касается «лоцмана под темной маской», то в 20-х годах корабль Майринка достиг таких высоких широт, в которых уже никакая самая точная и исчерпьшающая лоция не помогала — сокровенный фарватер приходилось искать едва ли не на ощупь среди айсбергов и дрейфующих льдов. И здесь вероятность крушения была как нигде велика...
«Помни же, сыне мой, чем дальше подвигается процесс герметической кристаллизации, тем большая опасность подстерегает тебя на тернистой стезе твоей, ибо стоит только крысам сим вездесущим пронюхать, что будущий Камень обещает быть чистым, соразмерным и симметричным — по образу и подобию Божьему, — и они из кожи вон полезут, лишь бы нарушить алхимический режим и исказить сокровенную структуру», — предупреждает «патриарх» Христофера Таубеншлага о коварных кознях тех, кто «прикинулся Истиной, аки пугало огородное в предрассветной мгле прикидьшается Распятием у дороги». Предупредить писателя было некому: он сам стал «патриархом» — корнем генеалогического древа Майринков, на котором уже зеленела первая тоненькая ветвь...
В 1928 году материальное положение писателя осложняется вновь, вынуждая его продать «Дом у последнего фонаря», однако полюбившийся ему Штарнберг он не покинул — переехал с семьей на другую квартиру. В последние годы жизни Майринк много переводил (Георг Сильвестр «Четырехугольник», А. Элдридж «Мои первые 2000 лет. Автобиография Вечного жида», Людвиг Льюисон «Кровное наследство»), не забывал и о собственном творчестве: начал работу над новым романом «Дом алхимика», первые две главы которого остались в его архиве...
Но как же алхимическое «путешествие на край ночи»? Или Майринк, подобно Джону Ди, получил лишь «камень вместо Камня»?.. (В начале 20-х годов пылающие праведным гневом добродетельные прихожане штарнбергской кирхи не раз забрасывали дом писателя камнями...) Удалось ли ему обрести Новый Свет «обратной стороны мрака»? Да и закончилась ли его герметическая конкиста той сокровенной земли,
где вечно цветет средь полярного льда золото розы на древке копья?
«На альпийских высотах одного только орлиного крика, сотрясающего неподвижный горный воздух, бывает достаточно, чтобы какой-нибудь подтаявший сугроб вдруг осел, а за ним другой, третий, и вот уже целый искрящийся снежный пласт ползет вниз, стремительно набирает скорость
и, увлекая за собой обломки скал и ледяные глыбы, сокрушительной лавиной уносится к подножию вершины, а неприступный шпиль, сбросивший с себя все темное, наносное и талое, победно вспыхивает на солнце своим вечным, переливающимся всеми цветами радуги льдом — то же и со мной: мое Я, поколебленное словами патриарха, дает трещину и начинает крошиться — скорлупка за скорлупкой отслаивается от Него что-то похожее на оболочку и устремляется вниз...
Земля уходит из-под ног, в глазах меркнет, и душераздирающий свист заглушает окончание псалма... я проваливаюсь в бездну...
"Сейчас удар — и все, конец, вдребезги!" Но нет пределов моему падению: скорость такая, что, кажется, вот-вот обгоню сам себя, а она растет и растет пропорционально той силе, с которой всасывает меня космическое Ничто; сердце не выдерживает, взбунтовавшаяся кровь, сойдя со своей привычной орбиты, устремляется через позвоночный ствол в крону, в мозг, прободает черепной свод и вырывается наружу огненным гейзером...
Хруст — и мой костяк, смятый исполинскими жерновами скорости, мгновенно перемалывается в пыль... Потом... потом?.. Потом уже нет никакого "потом"!»
В конце зимы 1932 года сын писателя, Харро Фортунат, катаясь на лыжах, получает тяжелую травму позвоночника... Приговор врачей неумолим: поперечный миелит... Весной, во время одного из своих посещений клиники, Майринк, видя невыносимые муки сына, снимает боль наложением рук... Боль переходит к нему, засев между лопаток в том самом месте, что и у сына... Ночью 12 июля она неожиданно пропадает: обреченный до конца своих дней на инвалидное кресло, двадцатитрехлетний Фортунат делает то, что собирался сделать в этом же возрасте его отец, —
кончает жизнь самоубийством
Глубокоуважаемый господин Альт!
С самого октября я нахожусь в Вене и, к сожалению, не могу Вам послать то, что обещала. Только в мае я буду у дочери в Штарнберге и смогу наконец исполнить Вашу просьбу — прислать Вам портрет и что-нибудь из рукописей моего мужа. Его смерть — было в ней что-то столь величественное, что я с тех пор называю ее Воскресением, — превратилась для нас в настоящую литургию, возвышенную, пронизанную самым чистым религиозным духом...
После потрясшей всех нас смерти нашего любимого мальчика Густль утратил к жизни всякий интерес, дух его уже давно стремился в потустороннее, глаза становились все лучистее, а тело таяло прямо на глазах. Все это время он почти не говорил, сидел целыми днями, погрузившись в себя, и смотрел куда-то вдаль.
2 декабря в 11 вечера он сказал мне буквально следующее: «Сейчас я умру, пожалуйста, не отговаривай меня, момент разрешения слишком
велик и важен... И, прошу, сколько бы мне ни пришлось еще страдать, не давай мне никаких обезболивающих средств — я хочу шагнуть через порог с поднятой головой и в полном сознании...» ♦
Вот так, с гордо поднятой головой и с просветленным лицом, без единой жалобы, без унизительных стенаний он ожидал смерть. Глаза его становились все лучезарнее, в половине седьмого утра в воскресенье 4 декабря он перестал дышать...
Для всех нас огромной радостью явилось то, что его великий дух так гармонично разрешился от плоти. Земле досталось только тело, подобное мертвой хризалиде, — мотылек порхнул в сияющую высь. То гордое достоинство, с которым он встретил смерть, передалось и мне, не позволяя сгибаться под ударами судьбы. Итак, сначала одна смерть, потом другая — мой мальчик ушел точно так же, с гордо поднятой головой, почти с радостью... Своим примером они показали мне, что в смерти нет ничего страшного...
Странно, но, несмотря на тяжелую утрату, я так богата! — Того сокровенного богатства, которое подарил мне Густль, никто и никогда не сможет меня лишить. С тайной радостью осознаю я свою «потустороннюю» связь с ними, а сознание того, что каждый день приближает меня к ним, делает ее еще больше... Густль умер из любви к своему мальчику, он бы умер вслед за каждым из нас — слишком сильна была его любовь к нам. Эта его великая любовь, наверное, лучше всяких объяснений поможет Вам понять его путь.
С дружескими пожеланиями. Мена Майриик.
Седьмого декабря тело писателя обрело покой на кладбище в Штарнберге бок о бок с горячо любимым сыном, а его жене суждено было еще долго — она умерла 14 октября 1966 года в Перше в возрасте 93 лет — вспоминать воскресенье 4 декабря 1932 года, когда Густав Майринк закончил свое земное странствование и с королевским достоинством перешагнул ту бледную тень, которой до скончания времен назначено оставаться в глазах большей части смертных, не отмеченных жалом гностического змея, роковым, внушающим суеверный ужас порогом — тем самым, что изначально отделяет их жалкую земную «действительность» от безбрежного, пронизанного неизреченным светом океана Вечности...
Автор статьи выражает глубокую признательность господину Эдуарду Франку: без тех малоизвестных, канувших в стихии периодической печати рассказов и статей Г. Майринка, которые он собрал в книге «Das Haus zur letzten Latern» (Frankfurt am Main; Berlin: Ullstein, 1993), ни одна более или менее серьезная биография великого австрийского писателя была бы невозможна.
Владимир Крюков. 1996
Вначале были слухи; передаваясь из уст в уста, проникали они в культурные центры Запада из Азии и были поначалу довольно бессвязны: якобы в Сиккиме, южнее Гималаев, какие-то совершенно необразованные паломники-полуварвары, так называемые госаины, открыли нечто поистине фантастическое.
Английских газет, выходящих в Индии, слухи не миновали, однако русская пресса была информирована явно лучше, впрочем, люди сведущие ничего удивительного в этом не находили, ибо, как известно, индийский Сикким брезгливо сторонится всего английского.
Видимо, поэтому весть о загадочном открытии проникла в Европу окольным путем: Петербург — Берлин.
После демонстрации феномена ученые круги Берлина обуяло нечто весьма напоминавшее пляску святого Витта...