— Я не боюсь! Он истинный Тимофей. Его признали вожди болотников, Фениксы, Незримые. Многие из тех, кто находится на этой площади, уже беседовали с ним. Не пройдет и дня, как он воцарится на Вершени. И тогда все хулившие его жестоко поплатятся.
Захваченный происходившей на Престоле сценой, я совершенно забыл о собственной безопасности. К действительности меня вернул резкий толчок. Один из типов, только что с ненавистью дышавший мне в затылок, рухнул с проломленным черепом. Его рука, сжимавшая нож, все ещё тянулась ко мне. Человеческое кольцо, окружавшее меня, распалось. Никто из наших Недоброжелателей не ушёл живым, да в такой тесноте это было бы невозможно. Их вопли и предсмертный хрип растворились в новом взрыве приветствий и проклятий.
— Где же он, твой Тимофей? — с притворной лаской спросил Лучший Друг. — Мы так давно ожидаем его. Пусть явит нам свой светлый лик.
— Иду! — крикнул я изо всех сил. — Иду!
Лучший Друг дернулся, как от удара, и, обернувшись на мой голос, стал шарить взглядом по толпе. Он явно не ожидал такого поворота событий. Какая-то ошибка вкралась в его расчеты.
— Не сметь! — взвизгнул он. — Не сметь подпускать к Престолу самозванца!
— Не тебе судить, самозванец он или нет! — возразил Яган. — Любой человек имеет право на испытание.
— Он осквернит Реликвии! Он испоганит Письмена! Он не достоин коснуться даже того места, где стоял Тимофей!
— Нам следует поступить по закону, — сказал один из Друзей, и по голосу я узнал Гердана. — Заветы Тимофея требуют, чтобы испытанию был подвергнут каждый желающий, пусть даже он выглядит сумасшедшим. Не так ли, братцы?
Никто из братцев, топтавшихся на Престоле, открыто не выразил согласия с Герданом, но никто и не возразил ему.
Я был уже совсем рядом с лестницей. Дурманящий, ослепительный восторг, знакомый всем тем, кто под барабанную дробь шёл в сомкнутом строю на неприятельские редуты, кому случалось рисковать жизнью на войне или охоте, кто пил вино среди чумного города, гнал меня сквозь бушующую толпу. Тело моё словно утратило болевую чувствительность — я не ощущал ни щипков, ни ударов. Многое из происшедшего в те минуты начисто стерлось из памяти, но я помню руки, протянутые ко мне со всех сторон, помню перекошенные лица, оскаленные рты, выпученные глаза, помню гвардейцев, застывших, как статуи, у подножия Престола (ни единый мускул на лицах, ни единый взгляд не выдал их отношения к происходящему), помню шершавые, грубо обтесанные лестничные ступеньки, по которым я взбирался на четвереньках, помню Друзей, которых впервые увидел так близко — сначала их ноги, потом животы, потом растерянные рожи. Лучший Друг предпринял попытку сбросить меня вниз, но Яган встал между нами.
Замешательство готово было перейти в свалку, и ещё неизвестно, кому это могло бы пойти на пользу. Надо отдать должное Лучшему Другу. Он опомнился первым. Сокрушительный удар, которым должен был завершиться бой, пришелся в пустоту, и он сразу ушёл в глухую защиту, намереваясь измотать нас финтами и ложными выпадами.
— Кто ты, братец? — как ни в чем не бывало спросил он. — И что привело тебя сюда?
— Я человек из рода Тимофея. А пришёл я сюда, чтобы занять его место. — Едва эти слова были произнесены, как сотни глоток подхватили их и разнесли в разные концы площади.
— Ты хочешь сказать, что тебя прислал Тимофей? — в вопросе Лучшего Друга был какой-то подвох. Он явно знал нечто такое, чего не знали другие. И я решил не кривить душой.
— Нет. Я даже никогда не видел его. Но он был уверен, что я должен прийти. И его надежды сбылись.
Наши глаза встретились, и я невольно содрогнулся. В этом тщедушном теле жила могучая, но увечная душа, все помыслы и устремления которой были сконцентрированы только на себе самой. Мир существовал для него только в том смысле, что он сам существовал в этом мире. Он единственный был наделен свободой воли, лишь он один мог испытывать боль, голод, страх и радость. Все остальные люди вокруг были ни чем иным, как иллюзией. Они мешали ему, суетились где-то под ногами, путали планы, отвлекали от вечных истин. Их можно было без труда извести, уничтожить, а можно было оставить в том виде, как они есть. Нетрудно представить, что ощутил этот чистой воды эгоцентрик, когда события внезапно перестали подчиняться его воле и неодушевленный манекен, марионетка, лишь по нелепой случайности схожая обликом с человеком, вдруг встала вровень с ним.
И тем не менее он сумел овладеть собой, здраво оценил обстановку, изменил тактику. Он не стал экзаменовать меня в знании Настоящего Языка — был, видимо, уже наслышан о моих способностях. Не рискнул он также прибегнуть к гаданию на Письменах — любая осечка тут могла погубить его. Поэтому Лучший Друг решил сразу использовать свой главный шанс — Испытание.
Никто ещё не сумел пройти его, и я не должен был стать исключением. Дьявольская проницательность подсказывала ему — нельзя решить задачу, условия которой неизвестны. Что же такое необыкновенное должен был совершить преемник Тимофея, дабы все сразу уверовали в его подлинность? Все! Сразу! И без колебаний!
— Итак, приступим! — сказал Лучший Друг голосом сухим и деловитым. — Смотрите, Друзья! Смотрите, Судьи! Смотрите, Знающие Письмена! Смотри, народ! Испытание начинается!
С предельной осторожностью короб был подан наверх и после пышных, мало понятных для меня церемоний — вскрыт. Но ещё раньше короба на Престоле появился палач и его ассистенты с полным набором допросных орудий. Гердан, занявший стратегически важную позицию в центре Престола, присматривал одновременно и за мной, и за Лучшим Другом — ждал, чья возьмет. Не хочу винить его в двурушничестве, такие уж тут бытовали нравы. Он и так сделал для меня более чем достаточно — и от наемных убийц спас, и доброе слово замолвил, когда всё висело на волоске.
— Иди! Иди же! Подойди к реликвиям! — крикнул мне Яган.
Несколько дюжих приспешников палача тут же оттерли его в сторону.
Я приблизился к коробу. На его дне лежала засаленная телогрейка, давно утратившая свой первоначальный цвет. Нечто подобное я и ожидал. Обувка здесь долго не выдержит, штаны и исподнее давным-давно превратились в лохмотья, сохраниться могли только пальто или бушлат, редко надеваемые по причине мягкого климата Вершени.
— Испытание началось! — звенящим голосом напомнил мне Лучший Друг. — Действуй. Мы ждем.
Я взял телогрейку в руки и встряхнул её. В нос ударил затхлый, тлетворный запах, столбов взметнулась пыль. Что делать дальше? Элементарная логика подсказывает, что я должен надеть телогрейку на себя. Но неужели никто раньше не додумался до этого? Вряд ли — руки сами тянутся в рукава. Тут и дурак догадается. В чем же загадка? Я ещё раз внимательно осмотрел телогрейку. Два кармана, в левом дырка. В подкладке нет ничего, кроме крошек. Никаких штампов, никаких подписей. Если что-то и было, то давным-давно стерлось. От вешалки и следа не осталось. Пять пуговиц, пять петель для них, нижняя пуговица висит на ниточке. Все.
— Не надейся, что Испытание может продолжаться до бесконечности, — сказал Лучший Друг. Скрытое торжество ощущалось в его голосе. — Время твоё истекает.
Все во мне словно выгорело — и злой восторг, и жажда борьбы, и жертвенное вдохновение. Я ощущал себя маленьким, опустошенным, постаревшим на много-много лет. Ничего не хотелось мне, даже жить. Уж скорей бы наступил конец этого жуткого спектакля.
Действуя совершенно машинально, я натянул телогрейку. Полы её едва прикрывали мой пуп, зато в плечах оставался приличный запас. Пятьдесят четвертый размер, второй рост, подумал я. И ещё я подумал: неужели эта дурацкая мысль будет последней мыслью в моей жизни?
Тысячи глаз напряженно следили за мной. Толпа ждала. Ждали Друзья, ждал палач. Тишина установилась такая, что было слышно, как на досках помоста слабо трепыхается сбитый кем-то мотылек.
Каждую секунду ожидая сзади удар топора, я тяжело, со всхлипом вздохнул и опять же — совершенно машинально — застегнул телогрейку на все пуговицы.
И удар не заставил себя ждать. Воздух содрогнулся от ликующего вопля. Ветвяк затрясся от топота людей, бросившихся к Престолу.
— Тимофей! — возопил Яган. — Тимофей с нами!
— Тимофей! — ещё громче заорал Лучший Друг. — Тимофей вернулся!
Ну и реакция у этого лицемера, подумал я, одергивая полы телогрейки. Такой нигде не пропадет. Мысли по-прежнему едва ворочались в моей голове. Все тело покрывала испарина, коленки тряслись. Я спасся. Я победил. Но в душе не было ни радости, ни облегчения — одна пустота, как и прежде.
Господи, как все просто, как примитивно. Человек, никогда не носивший одежду, может при желании кое-как напялить её на себя. Но уж пуговицы застегнуть — это выше его разумения. Такой акт для него сродни божественному откровению. Интересно, что бы здесь творилось, если мне пришлось бы ещё и тесемочки на кальсонах завязать?
— Тимофей! Тимофей! Тимофей! — ревело все вокруг.
С трудом, как будто все мои члены одеревенели, я повернулся к Друзьям. Пора было отдать кое-какие распоряжения, а главное — прекратить этот шабаш.
Помост был залит чем-то красным, густым, остро и неприятно пахнущим. Я не сразу догадался, что это свежая кровь. От человека, по жилам которого она ещё совсем недавно разносила жизнь, не осталось уже почти ничего. И все, кто в этот момент находился на Престоле: Яган, палач, прислужники палача, Гердан, Друзья, судьи — все старательно рвали, топтали, растирали по доскам кровавые ошметки. Предпринимать какие-либо меры спасения было уже поздно.
— Ты оскорблял Тимофея! Ты хотел извести его! Все беды из-за тебя! Ты во всем виноват! — орали они, с собачьей преданностью оглядываясь на меня.
Вот так началось моё царствование на Вершени!
— Кровь, пролитая сегодня, будет последней невинной кровью, — сказал я, когда все посторонние, кроме Друзей, удалились.
С таким же успехом я мог проповедовать вегетарианство среди волков. Никто, похоже, не воспринял мои слова всерьез, только Яган огрызнулся:
— Это кто же невинный! Лучший Друг? Ты разве забыл, что он с тобой хотел сделать?