— Бедняжка, успокойся. Настал час исповедаться в грехах. Тебе нужен любящий отец, и ты найдешь его во мне… Я знаю, что нравственно ты оступилась раньше, чем стала хромать… Нет, ты не беспокойся, я тебя не браню… Во всем виноват я, и себя я должен казнить за твое увлечение, потому что оно — результат моего невнимания к тебе и забвения… Ты молода, красива. Стоит ли удивляться, что все шалопаи, видящие тебя на улице, заигрывают с тобой? Стоит ли удивляться и тому, что среди них оказался один, не такой дрянной, как остальные, который приглянулся тебе, и ты поверила его обещаниям, и вы вместе стали строить планы на будущее счастье, которые вскоре рассеются, как дым? Ну, да не будем больше об этом. Я тебя прощаю… Отпускаю тебе твой грех. Вот видишь, я хочу быть твоим отцом и начинаю с того, что…
Содрогаясь от подозрения, что эти льстивые речи — всего лишь хитрая уловка, чтобы принудить ее выдать свою тайну, и ощущая, как никогда, гипнотическую власть, которую имел над нею дон Лопе, пленница все отрицала, бормоча оправдания; но тиран продолжал с неописуемой благосклонностью, не скупясь на нотки отеческой нежности в голосе:
— Бесполезно отрицать то, что выдает твое волнение. Я не знаю ничего и в то же время знаю все. Ничего не ведаю и обо всем догадываюсь. У женского сердца нет от меня секретов. Я много повидал на своем веку. Я не спрашиваю, кто этот шалопай, мне незачем это знать. Ваша история мне известна, она стара, как мир, заурядна и неинтересна. Он вскружил тебе голову пошлой иллюзией брака, годной лишь для продавщиц и прочей шушеры. Наверняка он говорил тебе об алтаре, о благословении и о распрекрасной жизни впроголодь, о детках, клубке ниток, жаровне, постельке и тому подобном вздоре. И если ты попадешься на эту приманку, то знай, что ты погубишь себя, лишишь будущего, пойдешь наперекор своей судьбе…
— Моей судьбе! — с негодованием воскликнула Тристана, и глаза ее загорелись гневом.
— Да, твоей судьбе. Ты рождена для чего-то большого, мы просто пока не можем определить, для чего именно, а брак засосет тебя в болото обыденности. Ты не можешь и не должна принадлежать никому, только себе самой. Твоя мечта о свободной и честной жизни, посвященной занятию какой-нибудь благородной профессией — мечта, которую я не сумел оценить раньше, но которая в конце концов меня тоже увлекла, — доказывает, что у тебя есть призвание, предназначение, если угодно. Ты стремишься к этому, потому что ты что-то значишь. Если твоя воля ищет выхода, то это потому, что этого требует твой разум… И обратного пути нет, девочка моя дорогая! — Он оживился. — Да как может женщина с такими талантами нести вздор про ножницы и наперсток, высиживание цыплят, разговоры у очага и про то, что с милым рай и в шалаше! Остерегайся, дочь моя, остерегайся этих соблазнов, они для белошвеек или для барышень недалекого ума. Ты же поправишься и станешь такой выдающейся актрисой, какой во всем мире не сыскать. А передумаешь быть артисткой — будешь кем пожелаешь, кем тебе вздумается… Я этого не знаю, да и ты тоже; мы с тобой знаем только, что у тебя есть крылья. Куда ты полетишь? Ах, если бы мы это знали, то проникли бы в тайны судьбы, а это нам не дано.
«Боже мой, — думала Тристана, сцепив пальцы и пристально глядя на дона Лопе, — до чего же умен этот проклятый старик! Он, конечно, плут из плутов, но ума ему не занимать!»
— Ты согласна с тем, что я говорю, голубушка? — спросил дон Лепе, целуя ей руки и не скрывая радости от ощущения победы.
— Как тебе сказать?.. Да… По-моему, я не гожусь в хозяйки дома; в общем, я не могу понять… И не знаю, не знаю, осуществятся ли когда-нибудь мои мечты…
— Да я-то все вижу как наяву! — ответил Гарридо с искренним убеждением в голосе, которое он так хорошо умел изображать, когда давал ложные клятвы. — Поверь мне… Отец не может обманывать, а я, раскаявшись в причиненном тебе зле, хочу быть для тебя отцом, только отцом.
Они и дальше говорили все о том же, и дон Лопе с ловкостью великого стратега маневрировал так, чтобы оттеснить противника с его позиций: в ход пошло высмеивание бесцветной супружеской жизни, вечного союза с заурядным человеком, прозы супружеских отношений.
Эти речи, с одной стороны, льстили девушке, а с другой — облегчали ее страдания. В тот вечер Тристана чувствовала себя лучше, и, оставшись вдвоем с Сатурной, пока та стелила ей постель, она переживала минуты истинного упоения своими самыми дерзновенными замыслами и надеждой на их осуществление.
— Да, да, почему бы мне не стать актрисой? А если не актрисой, то кем угодно, кем захочется… И буду я жить безбедно и пристойно, ни с кем не связывая себя навечно, даже с человеком, которого люблю и буду любить всегда. И чем свободнее я буду, тем больше буду его любить.
Сатурна с величайшей тщательностью и осторожностью сменила повязку на больном колене и помогла девушке лечь. Ночь Тристана провела в тревоге, но утешала себя взлетами своего разгоряченного воображения и надеждами на скорое выздоровление. Она с нетерпением ждала наступления дня, чтобы написать Орасио, и когда рассвело, а дон Лопе еще спал, начала свое длинное взволнованное послание.
«Любовь моя, мужик деревенский, mio diletto, мне по-прежнему плохо, но я сейчас довольна. Странное дело… И кто только сможет меня понять, если я сама себя не разумею! Я весела и полна надежд, которые проникают в мою душу, когда я их вовсе не зову. Бог милостив, и он посылает мне эти радости, наверное, потому, что я их заслужила. Мне очень хочется выздороветь, хотя никакого улучшения пока нет, но мне так хочется — и все тут! Несмотря ни на что, я думаю, что мое желание исполнится — я стану трагической актрисой и смогу обожать тебя, живя в замке своей лицедейской независимости. Мы будем любить друг друга, каждый в своем замке, каждый хозяин своей судьбы, ты — свободный, я — свободная, и никакой совместной жизни, никаких священных уз, никакой чесночной похлебки и рая в шалаше.
Не говори мне ничего об алтаре, а то ты так мельчаешь в моих глазах, что я тебя просто не вижу. Быть может, это бред, но он у меня хронический — с самого рождения. Да, я такая и такой меня нужно принимать либо к черту послать. Ой, нет, к черту посылать нельзя; я удержу тебя подле себя, привяжу тебя, потому что только благодаря твоей любви мои безумства со временем обернутся здравомыслием. Без тебя я выживу из ума, а это самое худшее, что может случиться.
Я не хочу, чтобы кто-то из нас двоих лишился рассудка. Я возвеличиваю тебя в своем воображении, когда ты сам себя уничижаешь, представляю тебя писаным красавцем, когда ты упорно хочешь выглядеть уродом, и все из-за того, что ты забросил свое высокое искусство ради выращивания репы и тыквы. Не противься моему желанию, не развеивай моих грез; я хочу видеть тебя большим человеком, и будет по-моему. Я это чувствую и вижу… иначе и быть не может. Мой внутренний голос развлекает меня тем, что описывает твои совершенства… Не говори мне, что ты не такой, о каком я мечтаю. Дай мне создать тебя… Нет, не то я говорю — сочинить тебя… Опять не то… Дай мне придумать тебя таким, каким мне заблагорассудится. И я буду счастлива, ты только не противься».
За этим письмом последовали другие, в которых воображение несчастной страдалицы неудержимо устремлялось в просторы идеального мира и, как быстроногий скакун, мчалось по ним в поисках несуществующего конца бесконечности, нисколько не уставая от этого бешеного, отчаянного галопа.
Вот вам пример.
«Господин мой, какой ты из себя? Чем больше я тебя обожаю, тем больше забываю, как ты выглядишь; но я придумываю тебе другую внешность на свой вкус, по своим представлениям о совершенствах, которые хотела бы видеть в твоей преславной персоне. Хочешь, расскажу тебе немного о себе? Ах, как тяжко я страдаю! Мне было показалось, что наступает улучшение, но нет, бог этого не захотел, ему одному ведомо почему. Твой прекрасный идеал, твоя Тристана, быть может, когда-нибудь станет знаменитостью, но могу тебя заверить, что балериной — никогда… Ее ноженька не позволит. А еще я думаю, что актрисой она тоже не будет, по той же самой причине. Я просто в ярости… день ото дня мне все хуже и хуже, мои страдания становятся нестерпимыми. Ну что это за врачи! Они ничегошеньки не смыслят в искусстве врачевания… Мне никогда не приходило в голову, что на судьбе человека может так сильно сказаться такая ничтожная вроде бы вещь, как нога, какая-то жалкая нога, которая годится только для того, чтобы ходить. Я-то думала, что мозг и сердце ведают всем в человеке, а тут дурацкое колено обернулось тираном, подчинившим себе эти благородные органы… Вернее, они ему не подчинились и даже как бы не замечают его, но страдают от беспардонного деспотизма, которому, я верю, наступит конец. Это словно солдатский бунт… Но рано или поздно бунтарям придется сдаться.
А ты что скажешь, король мой ненаглядный? Если бы не твоя любовь, которая придает мне сил, я бы уже стала жертвой этой взбесившейся ноги, которая возомнила себя головой. Но нет, меня не так просто запугать, мои помыслы все такие же дерзкие, как и раньше… или нет, даже более, чем раньше, я взлетаю все выше и выше. Свои устремления я представляю себе сейчас четче, чем когда бы то ни было; мое тщеславие, если тебе угодно так это называть, сорвалось с цепи и совершенно обезумело. Поверь мне, мы с тобой должны совершить что-то из ряда вон выходящее. Ты не представляешь себе, каким образом? Я не могу объяснить тебе это, но знаю. Мне подсказывает сердце, а оно знает все на свете, оно никогда еще меня не подводило и не подведет. У тебя ведь нет ни малейшего понятия о том, что ты собою являешь и чего стоишь. Хочешь, чтобы я тебя открыла тебе самому? Посмотри на себя — я твое зеркало, и увидишь свою персону на самой высокой вершине славы, какая только возможна для художника. Я верю, что ты не смеешься над моими словами, верю, что ты такой, каким я тебя мысленно представляю, — само совершенство, и духовное, и физическое. В тебе нет и не может быть изъянов, даже если глаза плебеев их замечают. Познай самого себя, прошу тебя, положись на ту, что понимает тебя лучше, чем ты сам… Не могу больше писать… Боль становится нестерпимой… Надо же, какая-то кость, ничтожная кость причиняет…»
«Четверг.
Ну и денек, ну и ночка! Но я не сдаюсь. Страдания прибавляют мне душевных сил. Поверишь, прошлой ночью, когда коварная боль на какое-то время давала мне передышку, ко мне возвращалось все, что я узнала из прочитанных книг и что потом рассеялось и улетучилось, как дым. Мысли, тесня друг друга, спешили занять свои места у меня в голове, а память, как только улавливала их, тут же захлопывала дверцу, чтобы не выпустить ни одной. Не удивляйся, я теперь знаю не только то, что знала раньше, а даже больше, гораздо больше. Вместе со старыми мыслями ко мне пришли новые, дотоле неведомые. Есть, должно быть, у меня такая мыслища, которая, словно шустрый голубь, вылетает на волю и все встречные мыслишки соблазняет и ко мне пригоняет. Я точно знаю теперь больше, гораздо больше, чем раньше. Я знаю все… Нет, это, пожалуй, слишком сильно сказано… Сегодня я почувствовала облегчение и думаю о тебе. Ты просто замечательный! Тебе нет равных по уму, а твой творческий гений не знает предела. Я люблю тебя всем сердцем, потому что ты уважаешь мою свободу, потому что не привязываешь меня к ножке стула или стола шнурком супружества. Моя страсть требует свободы, без нее мне не жить. Мне нужно пастись на свободе и щипать травку, где захочу. Я не могу находиться в загоне, да он для меня еще и не построен. Меня влекут бескрайние луга».
— Бедняжка, успокойся. Настал час исповедаться в грехах. Тебе нужен любящий отец, и ты найдешь его во мне… Я знаю, что нравственно ты оступилась раньше, чем стала хромать… Нет, ты не беспокойся, я тебя не браню… Во всем виноват я, и себя я должен казнить за твое увлечение, потому что оно — результат моего невнимания к тебе и забвения… Ты молода, красива. Стоит ли удивляться, что все шалопаи, видящие тебя на улице, заигрывают с тобой? Стоит ли удивляться и тому, что среди них оказался один, не такой дрянной, как остальные, который приглянулся тебе, и ты поверила его обещаниям, и вы вместе стали строить планы на будущее счастье, которые вскоре рассеются, как дым? Ну, да не будем больше об этом. Я тебя прощаю… Отпускаю тебе твой грех. Вот видишь, я хочу быть твоим отцом и начинаю с того, что…
Содрогаясь от подозрения, что эти льстивые речи — всего лишь хитрая уловка, чтобы принудить ее выдать свою тайну, и ощущая, как никогда, гипнотическую власть, которую имел над нею дон Лопе, пленница все отрицала, бормоча оправдания; но тиран продолжал с неописуемой благосклонностью, не скупясь на нотки отеческой нежности в голосе:
— Бесполезно отрицать то, что выдает твое волнение. Я не знаю ничего и в то же время знаю все. Ничего не ведаю и обо всем догадываюсь. У женского сердца нет от меня секретов. Я много повидал на своем веку. Я не спрашиваю, кто этот шалопай, мне незачем это знать. Ваша история мне известна, она стара, как мир, заурядна и неинтересна. Он вскружил тебе голову пошлой иллюзией брака, годной лишь для продавщиц и прочей шушеры. Наверняка он говорил тебе об алтаре, о благословении и о распрекрасной жизни впроголодь, о детках, клубке ниток, жаровне, постельке и тому подобном вздоре. И если ты попадешься на эту приманку, то знай, что ты погубишь себя, лишишь будущего, пойдешь наперекор своей судьбе…
— Моей судьбе! — с негодованием воскликнула Тристана, и глаза ее загорелись гневом.
— Да, твоей судьбе. Ты рождена для чего-то большого, мы просто пока не можем определить, для чего именно, а брак засосет тебя в болото обыденности. Ты не можешь и не должна принадлежать никому, только себе самой. Твоя мечта о свободной и честной жизни, посвященной занятию какой-нибудь благородной профессией — мечта, которую я не сумел оценить раньше, но которая в конце концов меня тоже увлекла, — доказывает, что у тебя есть призвание, предназначение, если угодно. Ты стремишься к этому, потому что ты что-то значишь. Если твоя воля ищет выхода, то это потому, что этого требует твой разум… И обратного пути нет, девочка моя дорогая! — Он оживился. — Да как может женщина с такими талантами нести вздор про ножницы и наперсток, высиживание цыплят, разговоры у очага и про то, что с милым рай и в шалаше! Остерегайся, дочь моя, остерегайся этих соблазнов, они для белошвеек или для барышень недалекого ума. Ты же поправишься и станешь такой выдающейся актрисой, какой во всем мире не сыскать. А передумаешь быть артисткой — будешь кем пожелаешь, кем тебе вздумается… Я этого не знаю, да и ты тоже; мы с тобой знаем только, что у тебя есть крылья. Куда ты полетишь? Ах, если бы мы это знали, то проникли бы в тайны судьбы, а это нам не дано.
«Боже мой, — думала Тристана, сцепив пальцы и пристально глядя на дона Лопе, — до чего же умен этот проклятый старик! Он, конечно, плут из плутов, но ума ему не занимать!»
— Ты согласна с тем, что я говорю, голубушка? — спросил дон Лепе, целуя ей руки и не скрывая радости от ощущения победы.
— Как тебе сказать?.. Да… По-моему, я не гожусь в хозяйки дома; в общем, я не могу понять… И не знаю, не знаю, осуществятся ли когда-нибудь мои мечты…
— Да я-то все вижу как наяву! — ответил Гарридо с искренним убеждением в голосе, которое он так хорошо умел изображать, когда давал ложные клятвы. — Поверь мне… Отец не может обманывать, а я, раскаявшись в причиненном тебе зле, хочу быть для тебя отцом, только отцом.
Они и дальше говорили все о том же, и дон Лопе с ловкостью великого стратега маневрировал так, чтобы оттеснить противника с его позиций: в ход пошло высмеивание бесцветной супружеской жизни, вечного союза с заурядным человеком, прозы супружеских отношений.
Эти речи, с одной стороны, льстили девушке, а с другой — облегчали ее страдания. В тот вечер Тристана чувствовала себя лучше, и, оставшись вдвоем с Сатурной, пока та стелила ей постель, она переживала минуты истинного упоения своими самыми дерзновенными замыслами и надеждой на их осуществление.
— Да, да, почему бы мне не стать актрисой? А если не актрисой, то кем угодно, кем захочется… И буду я жить безбедно и пристойно, ни с кем не связывая себя навечно, даже с человеком, которого люблю и буду любить всегда. И чем свободнее я буду, тем больше буду его любить.
Сатурна с величайшей тщательностью и осторожностью сменила повязку на больном колене и помогла девушке лечь. Ночь Тристана провела в тревоге, но утешала себя взлетами своего разгоряченного воображения и надеждами на скорое выздоровление. Она с нетерпением ждала наступления дня, чтобы написать Орасио, и когда рассвело, а дон Лопе еще спал, начала свое длинное взволнованное послание.
«Любовь моя, мужик деревенский, mio diletto, мне по-прежнему плохо, но я сейчас довольна. Странное дело… И кто только сможет меня понять, если я сама себя не разумею! Я весела и полна надежд, которые проникают в мою душу, когда я их вовсе не зову. Бог милостив, и он посылает мне эти радости, наверное, потому, что я их заслужила. Мне очень хочется выздороветь, хотя никакого улучшения пока нет, но мне так хочется — и все тут! Несмотря ни на что, я думаю, что мое желание исполнится — я стану трагической актрисой и смогу обожать тебя, живя в замке своей лицедейской независимости. Мы будем любить друг друга, каждый в своем замке, каждый хозяин своей судьбы, ты — свободный, я — свободная, и никакой совместной жизни, никаких священных уз, никакой чесночной похлебки и рая в шалаше.
Не говори мне ничего об алтаре, а то ты так мельчаешь в моих глазах, что я тебя просто не вижу. Быть может, это бред, но он у меня хронический — с самого рождения. Да, я такая и такой меня нужно принимать либо к черту послать. Ой, нет, к черту посылать нельзя; я удержу тебя подле себя, привяжу тебя, потому что только благодаря твоей любви мои безумства со временем обернутся здравомыслием. Без тебя я выживу из ума, а это самое худшее, что может случиться.
Я не хочу, чтобы кто-то из нас двоих лишился рассудка. Я возвеличиваю тебя в своем воображении, когда ты сам себя уничижаешь, представляю тебя писаным красавцем, когда ты упорно хочешь выглядеть уродом, и все из-за того, что ты забросил свое высокое искусство ради выращивания репы и тыквы. Не противься моему желанию, не развеивай моих грез; я хочу видеть тебя большим человеком, и будет по-моему. Я это чувствую и вижу… иначе и быть не может. Мой внутренний голос развлекает меня тем, что описывает твои совершенства… Не говори мне, что ты не такой, о каком я мечтаю. Дай мне создать тебя… Нет, не то я говорю — сочинить тебя… Опять не то… Дай мне придумать тебя таким, каким мне заблагорассудится. И я буду счастлива, ты только не противься».
За этим письмом последовали другие, в которых воображение несчастной страдалицы неудержимо устремлялось в просторы идеального мира и, как быстроногий скакун, мчалось по ним в поисках несуществующего конца бесконечности, нисколько не уставая от этого бешеного, отчаянного галопа.
Вот вам пример.
«Господин мой, какой ты из себя? Чем больше я тебя обожаю, тем больше забываю, как ты выглядишь; но я придумываю тебе другую внешность на свой вкус, по своим представлениям о совершенствах, которые хотела бы видеть в твоей преславной персоне. Хочешь, расскажу тебе немного о себе? Ах, как тяжко я страдаю! Мне было показалось, что наступает улучшение, но нет, бог этого не захотел, ему одному ведомо почему. Твой прекрасный идеал, твоя Тристана, быть может, когда-нибудь станет знаменитостью, но могу тебя заверить, что балериной — никогда… Ее ноженька не позволит. А еще я думаю, что актрисой она тоже не будет, по той же самой причине. Я просто в ярости… день ото дня мне все хуже и хуже, мои страдания становятся нестерпимыми. Ну что это за врачи! Они ничегошеньки не смыслят в искусстве врачевания… Мне никогда не приходило в голову, что на судьбе человека может так сильно сказаться такая ничтожная вроде бы вещь, как нога, какая-то жалкая нога, которая годится только для того, чтобы ходить. Я-то думала, что мозг и сердце ведают всем в человеке, а тут дурацкое колено обернулось тираном, подчинившим себе эти благородные органы… Вернее, они ему не подчинились и даже как бы не замечают его, но страдают от беспардонного деспотизма, которому, я верю, наступит конец. Это словно солдатский бунт… Но рано или поздно бунтарям придется сдаться.
А ты что скажешь, король мой ненаглядный? Если бы не твоя любовь, которая придает мне сил, я бы уже стала жертвой этой взбесившейся ноги, которая возомнила себя головой. Но нет, меня не так просто запугать, мои помыслы все такие же дерзкие, как и раньше… или нет, даже более, чем раньше, я взлетаю все выше и выше. Свои устремления я представляю себе сейчас четче, чем когда бы то ни было; мое тщеславие, если тебе угодно так это называть, сорвалось с цепи и совершенно обезумело. Поверь мне, мы с тобой должны совершить что-то из ряда вон выходящее. Ты не представляешь себе, каким образом? Я не могу объяснить тебе это, но знаю. Мне подсказывает сердце, а оно знает все на свете, оно никогда еще меня не подводило и не подведет. У тебя ведь нет ни малейшего понятия о том, что ты собою являешь и чего стоишь. Хочешь, чтобы я тебя открыла тебе самому? Посмотри на себя — я твое зеркало, и увидишь свою персону на самой высокой вершине славы, какая только возможна для художника. Я верю, что ты не смеешься над моими словами, верю, что ты такой, каким я тебя мысленно представляю, — само совершенство, и духовное, и физическое. В тебе нет и не может быть изъянов, даже если глаза плебеев их замечают. Познай самого себя, прошу тебя, положись на ту, что понимает тебя лучше, чем ты сам… Не могу больше писать… Боль становится нестерпимой… Надо же, какая-то кость, ничтожная кость причиняет…»
«Четверг.
Ну и денек, ну и ночка! Но я не сдаюсь. Страдания прибавляют мне душевных сил. Поверишь, прошлой ночью, когда коварная боль на какое-то время давала мне передышку, ко мне возвращалось все, что я узнала из прочитанных книг и что потом рассеялось и улетучилось, как дым. Мысли, тесня друг друга, спешили занять свои места у меня в голове, а память, как только улавливала их, тут же захлопывала дверцу, чтобы не выпустить ни одной. Не удивляйся, я теперь знаю не только то, что знала раньше, а даже больше, гораздо больше. Вместе со старыми мыслями ко мне пришли новые, дотоле неведомые. Есть, должно быть, у меня такая мыслища, которая, словно шустрый голубь, вылетает на волю и все встречные мыслишки соблазняет и ко мне пригоняет. Я точно знаю теперь больше, гораздо больше, чем раньше. Я знаю все… Нет, это, пожалуй, слишком сильно сказано… Сегодня я почувствовала облегчение и думаю о тебе. Ты просто замечательный! Тебе нет равных по уму, а твой творческий гений не знает предела. Я люблю тебя всем сердцем, потому что ты уважаешь мою свободу, потому что не привязываешь меня к ножке стула или стола шнурком супружества. Моя страсть требует свободы, без нее мне не жить. Мне нужно пастись на свободе и щипать травку, где захочу. Я не могу находиться в загоне, да он для меня еще и не построен. Меня влекут бескрайние луга».