От Тристаны к Орасио:
«До чего ж восторженный дурачок этот сеньо Хуан! И как быстро благодатный уголок земли заставил его позабыть о пустоши, в которой живу я. Ты забываешь даже наш с тобой язык, и я для тебя уже не Фраскита да Римини. Ладно, ладно. Хотела бы я заразиться твоей деревенскостью (ты же знаешь, что я придумываю слова), «которой дела нет до власти и до злата». Я делаю все, что ты мне велишь, и слушаюсь тебя… но это не всегда возможно. Смешно представить: я — в деревне, хожу за курами, толстею день ото дня, и всегда при мне мой муженек, как кольцо в косу! Ну и хороша я буду, да и ты тоже с твоими ранними помидорами и поздними апельсинами! А еще будешь ловить креветок и рисовать ослов в штанах и мужиков под седлами… то есть наоборот. Мне даже здесь слышно, как воркуют твои голуби, и я их понимаю. Спроси у них, откуда у меня эти безумные устремления, которые не дают мне жить спокойно; почему я так хочу невозможного и буду хотеть всегда, до тех нор пока оно, это невозможное, не явится ко мне само и не скажет: «Вы что, не видите меня, ду..?» Спроси у них, почему мне снится наяву, что я перенеслась в другой мир и живу там свободно и честно, и люблю тебя больше жизни, и… Ну, хватит, хватит. Я сегодня пьяна. Пьяна оттого, что впитала в себя каждое слово из твоих последних писем, которые показались мне пропитанными вином. Жулик!
Свежая новость. Дон Лопе, великий дон Лопе, занемог. Похоже, что ревматизм взялся отомстить ему за оскорбленных мужей, за добродетельных девственниц и легкомысленных жен, которых он принес в жертву на грязный алтарь своего сладострастия. Вот ведь фрукт!.. И все же мне жаль бедного дряхлого донжуана, потому что, если не считать его совершенного бесстыдства в отношении женщин, в остальном он человек добрый и обходительный. Теперь, когда он еле ноги волочит и ни на что не годится, он вдруг понял меня и одобрил мое стремление овладеть какой-нибудь профессией. Бедный дон Лепе! Раньше он смеялся надо мной, а теперь аплодирует мне и рвет на себе последние волосы от злости, что раньше не оценил благоразумность моего желания.
И это еще не все. Ценой немалых жертв он нанял мне учителя английского языка, вернее учительницу, хотя по виду она скорее мужского рода или среднего: высокая, костлявая, с ужасной бело-розовой физиомордией и в шляпе, похожей на птичью клетку. Зовут ее донья Мальвина, она была протестантской проповедницей в евангелической часовне, а когда ей отказали в содержании, стала давать уроки… А еще, хочешь — верь, не хочешь — не верь: учительница говорит, что у меня необыкновенные способности, и не перестает удивляться тому, что я все запоминаю с первого раза. Она уверяет, что через полгода я буду знать английский не хуже, чем Шиксперец. А заодно с английским она мне помогает вспомнить и французский, потом и на немецкий замахнемся. Give me a kiss, дурачина. Неужели ты такой невежественный, что даже этого не понимаешь!
Английский язык красивый, почти такой же, как ты, а ты — как свежая майская роза… если майские розы бывают черные, как мои башмаки. Так вот, я с головой ушла в эту нелегкую работенку. Занимаюсь в любое время дня и ночи, проглатываю урок за уроком. Извини за нескромность, но я не могу удержаться, чтобы не сказать: «Я просто чудо». Сама собой не нарадуюсь, потому что вижу, что, если я пытаюсь что-то узнать, чему-то научиться, мне это удается.
Кусаю тебя в ухо. Привет твоим голубкам. То be or not to be… All the world a stage».
От сеньо Хуана к сенье Реституте:
«Золотце мое, красавица, не строй из себя ученую даму. Ты меня пугаешь. О себе скажу, что здесь, в своей деревенскости (принимаю новое слово), мне хочется забыть даже то немногое, что я знаю. Да здравствует природа! Долой науку! Я хотел бы разделить твое отвращение к жизни в глуши, ma non posso. Мои апельсиновые деревья все в цвету, а на некоторых — умри от зависти! — уже висят золотистые плоды. Смотреть на них — одно удовольствие. А куры мои как снесутся, так спрашивают у неба на своем курином языке, почему ты не приезжаешь есть яичницу. Глядя на них, можно подумать, что у каждой внутри сидит слоненок, — такие они крупные. Голуби говорят, что ничего не хотят знать об англичанах, даже о таких, которые в английском языке соперничают с самим Сакспирром. Впрочем, они не только понимают, что значит честная свобода или свободная честность, но и живут соответственно. Чуть не забыл, у меня есть три козы, и у каждой вымя с лотерейное колесо. И не вздумай сравнивать их молоко с тем, что продают на твоей улице, от которого нас с тобой тошнило. Козочки ждут тебя, англичанка аховая, и ты сама сможешь подергать их за разбухшие соски. Скажи-ка мне вот что… Ты ела халву на рождество? У меня здесь столько миндаля и орехов, что можно накормить тебя и все женское племя. Приезжай, и я тебе покажу, как делается халва по-хихонски, халва по-аликантски, халва с яичным желтком — вкуснее не бывает. А тебе нравится козленок, зажаренный на вертеле? Это я к тому, что, если ты попробуешь молодую козлятину, как ее здесь готовят, пальчики оближешь; нет, лучше я оближу все твои персточки. Видишь, я еще помню наш с тобой язык. Море сегодня разбушевалось, это потому, что западный ветер его щекочет, и оно возмущается…
Если ты не рассердишься и не назовешь меня пошляком, то я признаюсь тебе, что ем за семерых. Мне чертовски нравится чесночный суп с гренками, треска, рис во всех его кулинарных разновидностях, а также барабульки с орешками. Пью без всякой меры вкуснейшие вина из Энгади, вернее из Аспе, толстею и заодно хорошею, так что ты в меня снова влюбишься, когда увидишь и восхитишься моими прелестями, или appas, как говорят французы и мы вслед за ними. Ах, что за appas! Ну, а как ты? Будь добра, не слишком усердствуй в учебе, не измождай себя, а то я боюсь, что сенья Мальвина заразит тебя своим безобразием и мужеподобием. И не очень-то философствуй, не забирайся выше облаков, потому что я отяжелел, а снять тебя оттуда будет не то что лимон с дерева сорвать. Разве ты не завидуешь тому, как я здесь живу? Чего ты ждешь? Если мы не будем наслаждаться жизнью сейчас, то когда же, per Baco? Приезжай, приезжай! Я уже привожу в порядок твою комнату, она будет достойной оправой для такой жемчужины, как ты. Скажи же мне «да», и я тут же побегу за тобой. Oh donna di virtú! И даже если ты станешь ученей, чем Минерва, и будешь говорить со мной для большей ясности по-гречески, даже если выучишь наизусть подложные декреталии и таблицу логарифмов, я все равно буду обожать тебя всеми силами своей невежественной души».
От сеньориты де Релус:
«Какая мука, какая тоска, какой страх! Мне в голову все время лезут дурные мысли. И я не устаю благословлять сильнейший насморк, под видом которого могу ежеминутно подносить к глазам платок. Слезы дают мне утешение. А спросишь у меня, почему я плачу, — я не смогу ответить. Ах да, понимаю: я плачу потому, что не вижу тебя и не знаю, когда увижу. Наша разлука меня убивает. Я ревную тебя к синему морю, к корабликам, к апельсинам, к голубям, потому что мне кажется, что все это может стать причиной неверности моего сеньо Хуана… Там, где столько прекрасного, должны быть и красивые женщины, не так ли? А потому, при всей своей учености и умудренности, я покончу с собой, если ты меня бросишь. И ты будешь в ответе за трагедию, которая может случиться, и…
Только что получила твое письмо. Как оно меня обрадовало! Я смеялась от души, и у меня тут же прошел сплин. Я уже не плачу, я счастлива, так счастлива, что и передать не могу. Только, знаешь, меня не прельщают твои лимоны и полноводные канавы. Я, женщина свободная и честная, принимаю тебя таким, какой ты есть, деревенщина и птицевод. Тебе — твое, а мне — мое. То, что двое любящих друг друга людей должны жить одинаково и думать одинаково, не помещается у меня в голове. Один для другого! Двое в одном! До каких же глупостей доходит эгоизм! К чему это уподобление характеров? Пусть каждый остается таким, каким бог его сотворил, и если мы будем разными, то станем сильнее любить друг друга. Не отнимай у меня свободу, не сажай меня на цепь, не лишай меня моей… сказать чего? Эти ученые слова застревают у меня в горле, но я все-таки скажу… моей индивиндуальности.
Кстати, моя учительница говорит, что скоро я буду знать больше нее. Произношение пока что у меня хромает, но будь спокоен, мой язычок выучится делать все, что я захочу. А сейчас я воскурю немного фимиама себе самой. До чего ж я скромна! Так вот, сударь мой, да будет тебе известно, что я уже знаю грамматику, поглощаю словарь страница за страницей, у меня чудесная память и необыкновенная сообразительность (и это говорю не я, а сенья Мальвина). А она шутить не любит и полагает, что со мною нужно начинать с конца. И мы, не раздумывая, принялись читать дона Уильяма, величайшего поэта, который создал больше, чем кто бы то ни было после бога, как сказал Сенека… то есть нет, Александр Дюма. Донья Мальвина знает назубок текст всех трагедий и комедий. Она предложила мне самой выбрать, и я выбрала «Макбета», потому что сеньора Макбет всегда была мне очень симпатична. Она мне как подруга… Ну, в общем, мы взялись за эту трагедию. Феи нашептывали мне, что я буду королевой… и я этому верю. Так вот, сейчас мы переводим. Ах, дорогой мой, это восклицание сеньоры Макбет, этот крик души: «Unsex me here» — заставляет меня содрогнуться, пробуждает какие-то ужасные чувства в глубине моей души! А поскольку ты не принадлежишь к кругу людей просвещенных, то не поймешь, что это значит, и я не стану ничего тебе втолковывать, потому что это было бы все равно, что метать бисер перед… Да нет же, ты мой рай, мой ад, мой магнитный полюс, к которому всегда устремлена, как стрелка компаса, твоя любимая девочка, твоя… леди Реститьют».
«Четверг, 14-го.
А, я ведь тебе не писала об этом раньше. Наш славный дон Лопе, гроза семей, миндальничает со мной. Ревматизм по-прежнему мучает его, но он всегда находит для меня нежные, ласковые слова. Сейчас ему взбрело в голову называть меня дочерью, а себя — моим папой, и он воображает, что это на самом деле так. Он раскаивается в том, что не понял меня, не развивал мои умственные способности, проклинает свою невнимательность ко мне… Но еще есть время, еще можно наверстать упущенное. Ради того, чтобы я приобрела профессию, которая позволит мне быть свободной и честной, он, если понадобится, продаст последнюю рубашку. Для начала он принес мне ворох книг, потому что их в его доме никогда не водилось. Это книги из библиотеки его друга, маркиза де Сисеро. Стоит ли говорить о том, что я набросилась на них с жадностью голодного волка и, читая все без разбора, насытилась сверх всякой меры… Боже мой, как много я теперь знаю! За восемь дней я проглотила больше страниц, чем чечевичных зерен дают на один дуро. Если бы ты мог заглянуть в мой мозг, испугался бы: мысли там кишмя кишат. Конечно, некоторые из них только мешают, но я пока не знаю, какие именно и как от них избавиться… Я хватаюсь за все подряд, будь то толстый том по истории или философский трактат. А если мне попадается книга по медицине, я тоже не ворочу нос и не говорю «фу». Мне все под силу. Я хочу узнавать, узнавать и узнавать. Понятно, что… Нет, этого я тебе не скажу. Оставлю до другого раза. Сейчас уже поздно, я не ложилась спать, чтобы написать тебе. Где-то поет петух, провозвестник нового дня, и сладкий дурман растекается по моим жилам… Признайся, деревенщина, что тебе понравилось выражение «сладкий дурман»… Вот и все, силы меня покидают, и я отправляюсь на свое животворное ложе… Да, сударь мой, животворное, я не оговорилась и не отказываюсь от этого слова».
От нее к нему:
«Невежда, объясни мне, почему это так: чем больше я узнаю, — а знаю я уже много, — тем больше я тебя боготворю?.. Сейчас, когда мне нездоровится, а потому немного грустно, я все время думаю о тебе… Ну и любопытный же ты, все-то тебе расскажи. Ничего страшного у меня нет, но то, что есть, причиняет мне беспокойство. Не будем об этом… У меня в голове такая неразбериха, что и не понять, голова это или сумасшедший дом для спятивших сверчков… Все время шум и мысли, мысли — тысячи, миллионы мыслей о прекрасном и безобразном, о большом и ничтожном. А самое странное из всего, что со мной происходит, — это то, что твой образ стерся из моей памяти, я не могу ясно себе представить твое прекрасное лицо, я вижу его словно сквозь туман, не могу различить черты и выражение глаз. Какая досада!.. Временами мне кажется, что туман рассеивается, я раскрываю как можно шире глаза моего воображения и говорю себе: «Сейчас, сейчас я его увижу». Но на самом деле вижу еще хуже, твой образ тает вдали, пока не исчезает совсем, и — прощай, мой сеньо Хуан! Ты превращаешься в бесплотный дух, в неосязаемое существо, в… не знаю даже, как это назвать. Когда я осознаю бедность языка, мне хочется придумать много новых слов, чтобы можно было все-все высказать.
Ты, конечно, потешаешься надо мною, говоря, что превратился в жирного ленивого гуся. Нет, мальчик мой, ты великий художник, у тебя есть искра божия, ты еще задашь работу славе и удивишь мир своим чудесным гением. Я хочу услышать, что Веласкес и Рафаэль были малярами по сравнению с тобой. Это обязательно скажут. Ты обманываешь меня, заявляя, что стал мужланом, куроводом и апельсинщиком. Я же знаю, ты работаешь тайком и готовишь мне большой сюрприз. Думаю, ты высиживаешь отменных цыплят! Наверное, ты делаешь этюды для большой картины «Посадка на корабль изгнанных мавров», о которой мы с тобой вместе мечтали и для которой ты уже тогда набросал некоторые фигуры. Ради бога, работай над этим! Это же такой глубоко гуманистический и патетический сюжет из нашей истории! Не раздумывай, забудь о курах и всяких пошлостях! Искусство, слава, сеньо Хуанико! Слава — это единственная соперница, к которой я тебя не ревную. Оседлай рог луны, ты ведь можешь это сделать. Поливать овощи на грядках могут другие, и даже лучше тебя. Но почему бы тебе не попытаться сделать то, чего никто другой не сможет сделать лучше, чем ты? Разве не должен каждый заниматься своим делом? Так вот, твое — это божественное искусство, и тебе нужно совсем немного, чтобы стать мастером. Это все».
«Понедельник.
Сказать или не сказать? Нет, не скажу. Ты еще испугаешься, подумаешь, что все хуже, чем на самом деле. Нет, позволь мне ничего тебе не говорить. Я вижу, как ты надул губы из-за моей манеры сказать «а» и не говорить «б», умалчивать о чем-то и в то же время прозрачно намекать на это. Ну ладно, навостри уши и слушай. Ой, ой, ой! Слышишь, как стенает твоя Беатриче? Думаешь, она стенает от любви, воркует, как твои голубки? Нет же, она стенает от физической боли. Думаешь, у меня неизлечимая чахотка, как у «Дамы с камелиями»? Нет, любимый, дело в том, что дон Лопе заразил меня своим ревматизмом. Да ты не пугайся, дон Лопе ничем заразить меня не может, потому что… ты же знаешь… не тот случай. Но бывает, что заражают злонамеренно. Я хочу сказать, что мой тиран отомстил мне за пренебрежение к нему, передав мне при помощи цыганской волшбы или сглаза дьявольскую хворобу, от которой сам страдает. Два дня назад, вставая с постели, я вдруг почувствовала острую боль, такую острую… Не хочу говорить где: ты же знаешь, барышня, англичанка к тому же, мисс Реститьют, не может из приличия называть в разговоре с мужчиной другие части тела, кроме лица и рук. Но в конце концов, величайший бесстыдник, я тебе доверяю и скажу прямо: у меня болит нога. Ой, ой, ой! И знаешь, в каком месте? Около колена, где у меня родинка… Вот до чего дошло мое доверие!.. Ты не думаешь, что бог поступает со мной жестоко? Этого распутника пусть господь одарит на старости лет всякими болячками в наказание за все преступления против морали, что он совершил в молодости, это будет справедливо, а на меня, молоденькую, только начинающую грешить, только еще… и то при смягчающих обстоятельствах, пусть не насылает такую суровую кару ни с того ни с сего! Быть может, это тоже справедливо, но я этого не понимаю. Какие же мы простофили. Только нам и не хватало что разбираться в предначертаниях и прочем!.. В общем, повеления всевышнего меня очень огорчают. Что со мной? Это скоро пройдет? Порой я прихожу в отчаяние и думаю, что вовсе не бог, не всевышний, а всенижний наслал на меня этот недуг. Дьявол — злой человек и хочет отомстить мне за то; что я заставила его побеситься. Незадолго до знакомства с тобой я от безысходности призывала его, а узнала тебя — и послала его подальше. Ты спас меня от его когтей. А он, проклятущий, поклялся отомстить мне, и вот видишь. Ой, ой, ой! Твоя Реститута, твоя Пакита да Римини теперь хромает. Не думай, что я шучу: я не могу ходить… И меня ужас берет от мысли, что если бы ты был здесь, мы не смогли бы видеться у тебя в студии. Хотя нет, я ходила бы туда, ползком, но ходила бы. А ты будешь любить меня такую, хромоножку? Не будешь насмехаться надо мной? Не утратишь свою иллюзию? Скажи мне, что нет, скажи, что эта хромота пройдет. Приезжай сюда, я хочу увидеть тебя, меня страшно угнетает то, что я забыла, как ты выглядишь. По ночам я подолгу стараюсь представить себе тебя, но ничего не получается. И что я тогда делаю? Восстанавливаю по-своему твой образ, создаю тебя, напрягая все свое воображение. Приезжай скорее, а по дороге попроси господа бога, как прошу его я, чтобы, когда ты приедешь, твоя феноменша уже не хромала».
«Вторник.
Ура, сеньо Хуан, деревенщина, пошляк, землепашец, финиковый мавр, ура! У меня уже ничего не болит. Сегодня я не хромаю. Какое облегчение, радость-то какая! Дон Лопе тоже радуется тому, что мне лучше, но мне кажется, в глубине души он сожалеет, что его раба уже не хромает, потому что хромота, словно цепь, привязывала меня к его распроклятой персоне… Твое письмо меня очень рассмешило. То, что ты усматриваешь в моей болезни всего лишь вывих от прыжков, которые я совершаю, взбираясь на высоченный трон бессмертия, очень даже остроумно. Но меня огорчает, что ты упорствуешь в этой нелепой привязанности к своему дурацкому хозяйству. Жизнь коротка и нужно наслаждаться ею! Искусство и слава гроша ломаного не стоят! Разве не ты говорил это, когда мы с тобой познакомились, хитрец из хитрецов? А еще ты говорил, что вместо того, чтобы прыгать и суетиться, мне следовало бы сидеть дома и заниматься домашними делами! Не могу, дорогой мой, не могу, с каждым днем они привлекают меня все меньше! Чем больше меня учит Сатурна, тем хуже у меня все получается. Если это очень большой недостаток, будь ко мне снисходителен.
От Тристаны к Орасио:
«До чего ж восторженный дурачок этот сеньо Хуан! И как быстро благодатный уголок земли заставил его позабыть о пустоши, в которой живу я. Ты забываешь даже наш с тобой язык, и я для тебя уже не Фраскита да Римини. Ладно, ладно. Хотела бы я заразиться твоей деревенскостью (ты же знаешь, что я придумываю слова), «которой дела нет до власти и до злата». Я делаю все, что ты мне велишь, и слушаюсь тебя… но это не всегда возможно. Смешно представить: я — в деревне, хожу за курами, толстею день ото дня, и всегда при мне мой муженек, как кольцо в косу! Ну и хороша я буду, да и ты тоже с твоими ранними помидорами и поздними апельсинами! А еще будешь ловить креветок и рисовать ослов в штанах и мужиков под седлами… то есть наоборот. Мне даже здесь слышно, как воркуют твои голуби, и я их понимаю. Спроси у них, откуда у меня эти безумные устремления, которые не дают мне жить спокойно; почему я так хочу невозможного и буду хотеть всегда, до тех нор пока оно, это невозможное, не явится ко мне само и не скажет: «Вы что, не видите меня, ду..?» Спроси у них, почему мне снится наяву, что я перенеслась в другой мир и живу там свободно и честно, и люблю тебя больше жизни, и… Ну, хватит, хватит. Я сегодня пьяна. Пьяна оттого, что впитала в себя каждое слово из твоих последних писем, которые показались мне пропитанными вином. Жулик!
Свежая новость. Дон Лопе, великий дон Лопе, занемог. Похоже, что ревматизм взялся отомстить ему за оскорбленных мужей, за добродетельных девственниц и легкомысленных жен, которых он принес в жертву на грязный алтарь своего сладострастия. Вот ведь фрукт!.. И все же мне жаль бедного дряхлого донжуана, потому что, если не считать его совершенного бесстыдства в отношении женщин, в остальном он человек добрый и обходительный. Теперь, когда он еле ноги волочит и ни на что не годится, он вдруг понял меня и одобрил мое стремление овладеть какой-нибудь профессией. Бедный дон Лепе! Раньше он смеялся надо мной, а теперь аплодирует мне и рвет на себе последние волосы от злости, что раньше не оценил благоразумность моего желания.
И это еще не все. Ценой немалых жертв он нанял мне учителя английского языка, вернее учительницу, хотя по виду она скорее мужского рода или среднего: высокая, костлявая, с ужасной бело-розовой физиомордией и в шляпе, похожей на птичью клетку. Зовут ее донья Мальвина, она была протестантской проповедницей в евангелической часовне, а когда ей отказали в содержании, стала давать уроки… А еще, хочешь — верь, не хочешь — не верь: учительница говорит, что у меня необыкновенные способности, и не перестает удивляться тому, что я все запоминаю с первого раза. Она уверяет, что через полгода я буду знать английский не хуже, чем Шиксперец. А заодно с английским она мне помогает вспомнить и французский, потом и на немецкий замахнемся. Give me a kiss, дурачина. Неужели ты такой невежественный, что даже этого не понимаешь!
Английский язык красивый, почти такой же, как ты, а ты — как свежая майская роза… если майские розы бывают черные, как мои башмаки. Так вот, я с головой ушла в эту нелегкую работенку. Занимаюсь в любое время дня и ночи, проглатываю урок за уроком. Извини за нескромность, но я не могу удержаться, чтобы не сказать: «Я просто чудо». Сама собой не нарадуюсь, потому что вижу, что, если я пытаюсь что-то узнать, чему-то научиться, мне это удается.
Кусаю тебя в ухо. Привет твоим голубкам. То be or not to be… All the world a stage».
От сеньо Хуана к сенье Реституте:
«Золотце мое, красавица, не строй из себя ученую даму. Ты меня пугаешь. О себе скажу, что здесь, в своей деревенскости (принимаю новое слово), мне хочется забыть даже то немногое, что я знаю. Да здравствует природа! Долой науку! Я хотел бы разделить твое отвращение к жизни в глуши, ma non posso. Мои апельсиновые деревья все в цвету, а на некоторых — умри от зависти! — уже висят золотистые плоды. Смотреть на них — одно удовольствие. А куры мои как снесутся, так спрашивают у неба на своем курином языке, почему ты не приезжаешь есть яичницу. Глядя на них, можно подумать, что у каждой внутри сидит слоненок, — такие они крупные. Голуби говорят, что ничего не хотят знать об англичанах, даже о таких, которые в английском языке соперничают с самим Сакспирром. Впрочем, они не только понимают, что значит честная свобода или свободная честность, но и живут соответственно. Чуть не забыл, у меня есть три козы, и у каждой вымя с лотерейное колесо. И не вздумай сравнивать их молоко с тем, что продают на твоей улице, от которого нас с тобой тошнило. Козочки ждут тебя, англичанка аховая, и ты сама сможешь подергать их за разбухшие соски. Скажи-ка мне вот что… Ты ела халву на рождество? У меня здесь столько миндаля и орехов, что можно накормить тебя и все женское племя. Приезжай, и я тебе покажу, как делается халва по-хихонски, халва по-аликантски, халва с яичным желтком — вкуснее не бывает. А тебе нравится козленок, зажаренный на вертеле? Это я к тому, что, если ты попробуешь молодую козлятину, как ее здесь готовят, пальчики оближешь; нет, лучше я оближу все твои персточки. Видишь, я еще помню наш с тобой язык. Море сегодня разбушевалось, это потому, что западный ветер его щекочет, и оно возмущается…
Если ты не рассердишься и не назовешь меня пошляком, то я признаюсь тебе, что ем за семерых. Мне чертовски нравится чесночный суп с гренками, треска, рис во всех его кулинарных разновидностях, а также барабульки с орешками. Пью без всякой меры вкуснейшие вина из Энгади, вернее из Аспе, толстею и заодно хорошею, так что ты в меня снова влюбишься, когда увидишь и восхитишься моими прелестями, или appas, как говорят французы и мы вслед за ними. Ах, что за appas! Ну, а как ты? Будь добра, не слишком усердствуй в учебе, не измождай себя, а то я боюсь, что сенья Мальвина заразит тебя своим безобразием и мужеподобием. И не очень-то философствуй, не забирайся выше облаков, потому что я отяжелел, а снять тебя оттуда будет не то что лимон с дерева сорвать. Разве ты не завидуешь тому, как я здесь живу? Чего ты ждешь? Если мы не будем наслаждаться жизнью сейчас, то когда же, per Baco? Приезжай, приезжай! Я уже привожу в порядок твою комнату, она будет достойной оправой для такой жемчужины, как ты. Скажи же мне «да», и я тут же побегу за тобой. Oh donna di virtú! И даже если ты станешь ученей, чем Минерва, и будешь говорить со мной для большей ясности по-гречески, даже если выучишь наизусть подложные декреталии и таблицу логарифмов, я все равно буду обожать тебя всеми силами своей невежественной души».
От сеньориты де Релус:
«Какая мука, какая тоска, какой страх! Мне в голову все время лезут дурные мысли. И я не устаю благословлять сильнейший насморк, под видом которого могу ежеминутно подносить к глазам платок. Слезы дают мне утешение. А спросишь у меня, почему я плачу, — я не смогу ответить. Ах да, понимаю: я плачу потому, что не вижу тебя и не знаю, когда увижу. Наша разлука меня убивает. Я ревную тебя к синему морю, к корабликам, к апельсинам, к голубям, потому что мне кажется, что все это может стать причиной неверности моего сеньо Хуана… Там, где столько прекрасного, должны быть и красивые женщины, не так ли? А потому, при всей своей учености и умудренности, я покончу с собой, если ты меня бросишь. И ты будешь в ответе за трагедию, которая может случиться, и…
Только что получила твое письмо. Как оно меня обрадовало! Я смеялась от души, и у меня тут же прошел сплин. Я уже не плачу, я счастлива, так счастлива, что и передать не могу. Только, знаешь, меня не прельщают твои лимоны и полноводные канавы. Я, женщина свободная и честная, принимаю тебя таким, какой ты есть, деревенщина и птицевод. Тебе — твое, а мне — мое. То, что двое любящих друг друга людей должны жить одинаково и думать одинаково, не помещается у меня в голове. Один для другого! Двое в одном! До каких же глупостей доходит эгоизм! К чему это уподобление характеров? Пусть каждый остается таким, каким бог его сотворил, и если мы будем разными, то станем сильнее любить друг друга. Не отнимай у меня свободу, не сажай меня на цепь, не лишай меня моей… сказать чего? Эти ученые слова застревают у меня в горле, но я все-таки скажу… моей индивиндуальности.
Кстати, моя учительница говорит, что скоро я буду знать больше нее. Произношение пока что у меня хромает, но будь спокоен, мой язычок выучится делать все, что я захочу. А сейчас я воскурю немного фимиама себе самой. До чего ж я скромна! Так вот, сударь мой, да будет тебе известно, что я уже знаю грамматику, поглощаю словарь страница за страницей, у меня чудесная память и необыкновенная сообразительность (и это говорю не я, а сенья Мальвина). А она шутить не любит и полагает, что со мною нужно начинать с конца. И мы, не раздумывая, принялись читать дона Уильяма, величайшего поэта, который создал больше, чем кто бы то ни было после бога, как сказал Сенека… то есть нет, Александр Дюма. Донья Мальвина знает назубок текст всех трагедий и комедий. Она предложила мне самой выбрать, и я выбрала «Макбета», потому что сеньора Макбет всегда была мне очень симпатична. Она мне как подруга… Ну, в общем, мы взялись за эту трагедию. Феи нашептывали мне, что я буду королевой… и я этому верю. Так вот, сейчас мы переводим. Ах, дорогой мой, это восклицание сеньоры Макбет, этот крик души: «Unsex me here» — заставляет меня содрогнуться, пробуждает какие-то ужасные чувства в глубине моей души! А поскольку ты не принадлежишь к кругу людей просвещенных, то не поймешь, что это значит, и я не стану ничего тебе втолковывать, потому что это было бы все равно, что метать бисер перед… Да нет же, ты мой рай, мой ад, мой магнитный полюс, к которому всегда устремлена, как стрелка компаса, твоя любимая девочка, твоя… леди Реститьют».
«Четверг, 14-го.
А, я ведь тебе не писала об этом раньше. Наш славный дон Лопе, гроза семей, миндальничает со мной. Ревматизм по-прежнему мучает его, но он всегда находит для меня нежные, ласковые слова. Сейчас ему взбрело в голову называть меня дочерью, а себя — моим папой, и он воображает, что это на самом деле так. Он раскаивается в том, что не понял меня, не развивал мои умственные способности, проклинает свою невнимательность ко мне… Но еще есть время, еще можно наверстать упущенное. Ради того, чтобы я приобрела профессию, которая позволит мне быть свободной и честной, он, если понадобится, продаст последнюю рубашку. Для начала он принес мне ворох книг, потому что их в его доме никогда не водилось. Это книги из библиотеки его друга, маркиза де Сисеро. Стоит ли говорить о том, что я набросилась на них с жадностью голодного волка и, читая все без разбора, насытилась сверх всякой меры… Боже мой, как много я теперь знаю! За восемь дней я проглотила больше страниц, чем чечевичных зерен дают на один дуро. Если бы ты мог заглянуть в мой мозг, испугался бы: мысли там кишмя кишат. Конечно, некоторые из них только мешают, но я пока не знаю, какие именно и как от них избавиться… Я хватаюсь за все подряд, будь то толстый том по истории или философский трактат. А если мне попадается книга по медицине, я тоже не ворочу нос и не говорю «фу». Мне все под силу. Я хочу узнавать, узнавать и узнавать. Понятно, что… Нет, этого я тебе не скажу. Оставлю до другого раза. Сейчас уже поздно, я не ложилась спать, чтобы написать тебе. Где-то поет петух, провозвестник нового дня, и сладкий дурман растекается по моим жилам… Признайся, деревенщина, что тебе понравилось выражение «сладкий дурман»… Вот и все, силы меня покидают, и я отправляюсь на свое животворное ложе… Да, сударь мой, животворное, я не оговорилась и не отказываюсь от этого слова».
От нее к нему:
«Невежда, объясни мне, почему это так: чем больше я узнаю, — а знаю я уже много, — тем больше я тебя боготворю?.. Сейчас, когда мне нездоровится, а потому немного грустно, я все время думаю о тебе… Ну и любопытный же ты, все-то тебе расскажи. Ничего страшного у меня нет, но то, что есть, причиняет мне беспокойство. Не будем об этом… У меня в голове такая неразбериха, что и не понять, голова это или сумасшедший дом для спятивших сверчков… Все время шум и мысли, мысли — тысячи, миллионы мыслей о прекрасном и безобразном, о большом и ничтожном. А самое странное из всего, что со мной происходит, — это то, что твой образ стерся из моей памяти, я не могу ясно себе представить твое прекрасное лицо, я вижу его словно сквозь туман, не могу различить черты и выражение глаз. Какая досада!.. Временами мне кажется, что туман рассеивается, я раскрываю как можно шире глаза моего воображения и говорю себе: «Сейчас, сейчас я его увижу». Но на самом деле вижу еще хуже, твой образ тает вдали, пока не исчезает совсем, и — прощай, мой сеньо Хуан! Ты превращаешься в бесплотный дух, в неосязаемое существо, в… не знаю даже, как это назвать. Когда я осознаю бедность языка, мне хочется придумать много новых слов, чтобы можно было все-все высказать.
Ты, конечно, потешаешься надо мною, говоря, что превратился в жирного ленивого гуся. Нет, мальчик мой, ты великий художник, у тебя есть искра божия, ты еще задашь работу славе и удивишь мир своим чудесным гением. Я хочу услышать, что Веласкес и Рафаэль были малярами по сравнению с тобой. Это обязательно скажут. Ты обманываешь меня, заявляя, что стал мужланом, куроводом и апельсинщиком. Я же знаю, ты работаешь тайком и готовишь мне большой сюрприз. Думаю, ты высиживаешь отменных цыплят! Наверное, ты делаешь этюды для большой картины «Посадка на корабль изгнанных мавров», о которой мы с тобой вместе мечтали и для которой ты уже тогда набросал некоторые фигуры. Ради бога, работай над этим! Это же такой глубоко гуманистический и патетический сюжет из нашей истории! Не раздумывай, забудь о курах и всяких пошлостях! Искусство, слава, сеньо Хуанико! Слава — это единственная соперница, к которой я тебя не ревную. Оседлай рог луны, ты ведь можешь это сделать. Поливать овощи на грядках могут другие, и даже лучше тебя. Но почему бы тебе не попытаться сделать то, чего никто другой не сможет сделать лучше, чем ты? Разве не должен каждый заниматься своим делом? Так вот, твое — это божественное искусство, и тебе нужно совсем немного, чтобы стать мастером. Это все».
«Понедельник.
Сказать или не сказать? Нет, не скажу. Ты еще испугаешься, подумаешь, что все хуже, чем на самом деле. Нет, позволь мне ничего тебе не говорить. Я вижу, как ты надул губы из-за моей манеры сказать «а» и не говорить «б», умалчивать о чем-то и в то же время прозрачно намекать на это. Ну ладно, навостри уши и слушай. Ой, ой, ой! Слышишь, как стенает твоя Беатриче? Думаешь, она стенает от любви, воркует, как твои голубки? Нет же, она стенает от физической боли. Думаешь, у меня неизлечимая чахотка, как у «Дамы с камелиями»? Нет, любимый, дело в том, что дон Лопе заразил меня своим ревматизмом. Да ты не пугайся, дон Лопе ничем заразить меня не может, потому что… ты же знаешь… не тот случай. Но бывает, что заражают злонамеренно. Я хочу сказать, что мой тиран отомстил мне за пренебрежение к нему, передав мне при помощи цыганской волшбы или сглаза дьявольскую хворобу, от которой сам страдает. Два дня назад, вставая с постели, я вдруг почувствовала острую боль, такую острую… Не хочу говорить где: ты же знаешь, барышня, англичанка к тому же, мисс Реститьют, не может из приличия называть в разговоре с мужчиной другие части тела, кроме лица и рук. Но в конце концов, величайший бесстыдник, я тебе доверяю и скажу прямо: у меня болит нога. Ой, ой, ой! И знаешь, в каком месте? Около колена, где у меня родинка… Вот до чего дошло мое доверие!.. Ты не думаешь, что бог поступает со мной жестоко? Этого распутника пусть господь одарит на старости лет всякими болячками в наказание за все преступления против морали, что он совершил в молодости, это будет справедливо, а на меня, молоденькую, только начинающую грешить, только еще… и то при смягчающих обстоятельствах, пусть не насылает такую суровую кару ни с того ни с сего! Быть может, это тоже справедливо, но я этого не понимаю. Какие же мы простофили. Только нам и не хватало что разбираться в предначертаниях и прочем!.. В общем, повеления всевышнего меня очень огорчают. Что со мной? Это скоро пройдет? Порой я прихожу в отчаяние и думаю, что вовсе не бог, не всевышний, а всенижний наслал на меня этот недуг. Дьявол — злой человек и хочет отомстить мне за то; что я заставила его побеситься. Незадолго до знакомства с тобой я от безысходности призывала его, а узнала тебя — и послала его подальше. Ты спас меня от его когтей. А он, проклятущий, поклялся отомстить мне, и вот видишь. Ой, ой, ой! Твоя Реститута, твоя Пакита да Римини теперь хромает. Не думай, что я шучу: я не могу ходить… И меня ужас берет от мысли, что если бы ты был здесь, мы не смогли бы видеться у тебя в студии. Хотя нет, я ходила бы туда, ползком, но ходила бы. А ты будешь любить меня такую, хромоножку? Не будешь насмехаться надо мной? Не утратишь свою иллюзию? Скажи мне, что нет, скажи, что эта хромота пройдет. Приезжай сюда, я хочу увидеть тебя, меня страшно угнетает то, что я забыла, как ты выглядишь. По ночам я подолгу стараюсь представить себе тебя, но ничего не получается. И что я тогда делаю? Восстанавливаю по-своему твой образ, создаю тебя, напрягая все свое воображение. Приезжай скорее, а по дороге попроси господа бога, как прошу его я, чтобы, когда ты приедешь, твоя феноменша уже не хромала».
«Вторник.
Ура, сеньо Хуан, деревенщина, пошляк, землепашец, финиковый мавр, ура! У меня уже ничего не болит. Сегодня я не хромаю. Какое облегчение, радость-то какая! Дон Лопе тоже радуется тому, что мне лучше, но мне кажется, в глубине души он сожалеет, что его раба уже не хромает, потому что хромота, словно цепь, привязывала меня к его распроклятой персоне… Твое письмо меня очень рассмешило. То, что ты усматриваешь в моей болезни всего лишь вывих от прыжков, которые я совершаю, взбираясь на высоченный трон бессмертия, очень даже остроумно. Но меня огорчает, что ты упорствуешь в этой нелепой привязанности к своему дурацкому хозяйству. Жизнь коротка и нужно наслаждаться ею! Искусство и слава гроша ломаного не стоят! Разве не ты говорил это, когда мы с тобой познакомились, хитрец из хитрецов? А еще ты говорил, что вместо того, чтобы прыгать и суетиться, мне следовало бы сидеть дома и заниматься домашними делами! Не могу, дорогой мой, не могу, с каждым днем они привлекают меня все меньше! Чем больше меня учит Сатурна, тем хуже у меня все получается. Если это очень большой недостаток, будь ко мне снисходителен.