— Как я отупела! Мне ничего не приходит в голову.
— Хочешь, я тебе продиктую? Слушай: «Как ты прекрасен, каким замечательным сотворил тебя господь и как безвкусно такое совершенство! Нет, я не выйду замуж ни за тебя, ни за любого другого серафима, земного или небесного…» Как, ты смеешься? Дальше: «Нет, я не выйду замуж… Хромая я или нет — какое тебе дело? Есть человек, который любит меня такой, какая я есть, и теперь, с одной ногой, я стою для него больше, чем раньше с двумя. Знай же, ангел мой…» Нет, насчет ангела — это несколько пошло… «Знай же, что у меня есть крылья… у меня выросли крылья. Мой папочка собирается купить мне все, что нужно для живописи, и ainda mais маленький орган и наймет мне учителя, чтобы я научилась играть хорошую музыку… Ты еще увидишь… По сравнению со мной все ангелы небесные покажутся бродячими музыкантами…»
Они рассмеялись, и дон Лопе, воодушевленный своим успехом, продолжал в том же духе, пока Тристана не прервала вдруг разговор, заявив со всей серьезностью:
— Нет, напишу я сама.
Дон Лопе оставил ее одну, и она написала краткое прочувствованное письмо:
«Господин моей души, твоя Тристана теперь не та, что была раньше. Ты будешь любить меня по-прежнему? Сердце говорит мне, что будешь. Сейчас я вижу тебя еще дальше, чем прежде, и ты кажешься еще красивее, вдохновеннее и великодушнее. Смогу ли я добраться до тебя на деревянной ноге, которую, наверное, мне приделают? Прощай. Не приезжай сюда. Я обожаю тебя издали, боготворю на расстоянии. Ты — мой бог и потому невидим. Твое величие не позволяет моим глазам видеть тебя… Я говорю о тех глазах, что на лице, потому что глазами души очень хорошо тебя вижу. До следующего письма».
Она сама запечатала письмо, наклеила марку и отдала Сатурне, а та, принимая его, лукаво подмигнула. После обеда, когда они на какое-то время остались вдвоем, служанка рассказала, в чем дело:
— Послушайте, сеньорита, утром я ничего не захотела вам говорить, потому что дон Лене был тут. Письмо ваше — вот оно, у меня. Зачем было нести его на почту, ежели дон Орасио в Мадриде? Нынче вечером я снесу его к нему и отдам в собственные руки.
Услышав это, девушка сначала побледнела, потом зарделась. Она не знала, что сказать.
— Ты обозналась, — проговорила она наконец. — Наверное, ты видела кого-нибудь похожего на него.
— Сеньорита, да как же я могла обознаться! Что вы такое говорите! Он самый. Мы с ним разговаривали больше получаса. Он не отпускал меня, пока я ему все-все не рассказала. Ах, сеньорита, если б вы его видели! Черен, как башмак. Говорит, что все время там бродил по горам да плавал по морю и что места там распрекрасные… Ну вот, я ему все и рассказала, а он, бедняжка, до того он вас любит, что глаз с меня не спускал, пока я ему про вас рассказывала… Говорит, что повидается с доном Лопе и все как есть ему выскажет.
— Все выскажет! Что же?
— Ему виднее. А еще он с ума сходит, чтобы вас повидать. Надобно устроить это, когда хозяин отлучится из дому…
Тристана ничего не ответила, а через минуту попросила Сатурну принести ей зеркало и, посмотревшись в него, крайне огорчилась.
— Да вы не очень-то изменились… Точно вам говорю.
— Помолчи. Я на смерть похожа… Какой ужас! — она заплакала. — Он же не узнает меня. Посмотри, какого цвета мое лицо. Как оберточная бумага. И глаза такие страшные, огромные, как плошки… А рот, боже мой! Сатурна, унеси скорее зеркало и никогда больше не приноси, как бы я тебя ни просила!
Дону Лопе, вопреки его желанию, довольно часто приходилось отлучаться из дому из-за крайней финансовой нужды, которая при столь печальных обстоятельствах наполняла его жизнь заботами и огорчениями. Непомерные расходы в связи с болезнью Тристаны поглотили жалкие остатки его скудного состояния, и настал день, когда благородный рыцарь, пересилив свою щепетильность и сломив гордость, вынужден был постучать в дверь дома одного из друзей с просьбой, казавшейся ему постыдной. Страдания несчастного кабальеро невозможно передать словами. За несколько дней он постарел лет на пять. «Кто бы мог такое сказать… Боже мой, я, Лопе Гарридо, опустился до того, что… Это я-то, при моей гордости, при моем чувстве собственного достоинства снизошел до того, чтобы просить о милости! И ведь придет время, когда в силу полной своей несостоятельности я буду вынужден просить то, чего не смогу вернуть… Видит бог, что только ради жизни и счастья этой девочки я сношу весь этот позор и унижения. Если бы не она, пустил бы себе пулю в лоб — и дело с концом. Отправил бы свою душу на тот свет, а усталые кости — в сырую землю! Уж лучше смерть, чем позор… Однако обстоятельства понуждают меня к этой постыдной и бесчестной жизни. Никогда не поверил бы. А еще говорят, что характер… Нет, не верю я в характер. Все решают обстоятельства. Забота о жизни ближних — вот что определяет нашу собственную жизнь, наши поступки».
В присутствии Тристаны несчастный дон Лепе всячески скрывал преследовавшие его ужасные огорчения и даже делал вид, что его финансовые дела процветают. Он приобрел для нее не только все необходимое для занятия живописью: две коробки масляных и акварельных красок, кисти, мольберты и прочее, — но и обещанные ей орган и фисгармонию, чтобы в свободные от живописи минуты она развлекалась музыкой. В школе Тристана приобрела начальные навыки игры на фортепиано, которых было достаточно, чтобы наигрывать польки, вальсы и другие несложные вещи. Совершенствовать технику было уже поздно, ибо легкость игры дается тяжелым трудом с раннего возраста. Однако под руководством хорошего учителя она могла бы преодолеть трудности, тем более что игра на органе не требует безупречной аппликатуры. Желание заняться музыкой захватило ее даже больше, чем влечение к живописи, и девушка жаждала поскорее подняться с постели, чтобы попробовать свои способности. Для управления педалями ей хватало и одной ноги. Ожидая с лихорадочным нетерпением обещанного доном Лопе учителя, она мысленно слушала нежные мелодии, исполняемые на инструменте, впрочем, не такие прочувствованные и прекрасные, как те, что звучали в глубине ее души. Она воображала, что ее призвание — стать знаменитой, первоклассной концертанткой, и эта идея так воодушевила ее, что некоторое время она чувствовала себя счастливой. Гарридо остерегался поощрять это честолюбивое устремление и время от времени напоминал ей о ее первых опытах в живописи и предлагал набросать с натуры какой-нибудь интересный сюжет.
— Почему бы тебе не рискнуть написать мой портрет… или, скажем, портрет Сатурны?
Девушка отвечала, что ей следовало бы потренировать руку на копиях, и дон Лопе пообещал раздобыть для нее хорошие этюды головы и пейзажа, чтобы она выбрала, что ей больше по душе.
Несчастный старик шел на любые жертвы, лишь бы угодить бедной калеке, и наконец — о эти прихоти переменчивой судьбы! — когда он пребывал в смятении, не зная, где достать этюды, случай, дьявол и Сатурна, сговорившись между собой, разрешили его затруднение.
— Так, сеньор, — сказала ему как-то Сатурна, — у нас же есть… Не морочьте себе голову. Ежели вы дозволите, я схожу к нему и мигом все принесу.
— Как я отупела! Мне ничего не приходит в голову.
— Хочешь, я тебе продиктую? Слушай: «Как ты прекрасен, каким замечательным сотворил тебя господь и как безвкусно такое совершенство! Нет, я не выйду замуж ни за тебя, ни за любого другого серафима, земного или небесного…» Как, ты смеешься? Дальше: «Нет, я не выйду замуж… Хромая я или нет — какое тебе дело? Есть человек, который любит меня такой, какая я есть, и теперь, с одной ногой, я стою для него больше, чем раньше с двумя. Знай же, ангел мой…» Нет, насчет ангела — это несколько пошло… «Знай же, что у меня есть крылья… у меня выросли крылья. Мой папочка собирается купить мне все, что нужно для живописи, и ainda mais маленький орган и наймет мне учителя, чтобы я научилась играть хорошую музыку… Ты еще увидишь… По сравнению со мной все ангелы небесные покажутся бродячими музыкантами…»
Они рассмеялись, и дон Лопе, воодушевленный своим успехом, продолжал в том же духе, пока Тристана не прервала вдруг разговор, заявив со всей серьезностью:
— Нет, напишу я сама.
Дон Лопе оставил ее одну, и она написала краткое прочувствованное письмо:
«Господин моей души, твоя Тристана теперь не та, что была раньше. Ты будешь любить меня по-прежнему? Сердце говорит мне, что будешь. Сейчас я вижу тебя еще дальше, чем прежде, и ты кажешься еще красивее, вдохновеннее и великодушнее. Смогу ли я добраться до тебя на деревянной ноге, которую, наверное, мне приделают? Прощай. Не приезжай сюда. Я обожаю тебя издали, боготворю на расстоянии. Ты — мой бог и потому невидим. Твое величие не позволяет моим глазам видеть тебя… Я говорю о тех глазах, что на лице, потому что глазами души очень хорошо тебя вижу. До следующего письма».
Она сама запечатала письмо, наклеила марку и отдала Сатурне, а та, принимая его, лукаво подмигнула. После обеда, когда они на какое-то время остались вдвоем, служанка рассказала, в чем дело:
— Послушайте, сеньорита, утром я ничего не захотела вам говорить, потому что дон Лене был тут. Письмо ваше — вот оно, у меня. Зачем было нести его на почту, ежели дон Орасио в Мадриде? Нынче вечером я снесу его к нему и отдам в собственные руки.
Услышав это, девушка сначала побледнела, потом зарделась. Она не знала, что сказать.
— Ты обозналась, — проговорила она наконец. — Наверное, ты видела кого-нибудь похожего на него.
— Сеньорита, да как же я могла обознаться! Что вы такое говорите! Он самый. Мы с ним разговаривали больше получаса. Он не отпускал меня, пока я ему все-все не рассказала. Ах, сеньорита, если б вы его видели! Черен, как башмак. Говорит, что все время там бродил по горам да плавал по морю и что места там распрекрасные… Ну вот, я ему все и рассказала, а он, бедняжка, до того он вас любит, что глаз с меня не спускал, пока я ему про вас рассказывала… Говорит, что повидается с доном Лопе и все как есть ему выскажет.
— Все выскажет! Что же?
— Ему виднее. А еще он с ума сходит, чтобы вас повидать. Надобно устроить это, когда хозяин отлучится из дому…
Тристана ничего не ответила, а через минуту попросила Сатурну принести ей зеркало и, посмотревшись в него, крайне огорчилась.
— Да вы не очень-то изменились… Точно вам говорю.
— Помолчи. Я на смерть похожа… Какой ужас! — она заплакала. — Он же не узнает меня. Посмотри, какого цвета мое лицо. Как оберточная бумага. И глаза такие страшные, огромные, как плошки… А рот, боже мой! Сатурна, унеси скорее зеркало и никогда больше не приноси, как бы я тебя ни просила!
Дону Лопе, вопреки его желанию, довольно часто приходилось отлучаться из дому из-за крайней финансовой нужды, которая при столь печальных обстоятельствах наполняла его жизнь заботами и огорчениями. Непомерные расходы в связи с болезнью Тристаны поглотили жалкие остатки его скудного состояния, и настал день, когда благородный рыцарь, пересилив свою щепетильность и сломив гордость, вынужден был постучать в дверь дома одного из друзей с просьбой, казавшейся ему постыдной. Страдания несчастного кабальеро невозможно передать словами. За несколько дней он постарел лет на пять. «Кто бы мог такое сказать… Боже мой, я, Лопе Гарридо, опустился до того, что… Это я-то, при моей гордости, при моем чувстве собственного достоинства снизошел до того, чтобы просить о милости! И ведь придет время, когда в силу полной своей несостоятельности я буду вынужден просить то, чего не смогу вернуть… Видит бог, что только ради жизни и счастья этой девочки я сношу весь этот позор и унижения. Если бы не она, пустил бы себе пулю в лоб — и дело с концом. Отправил бы свою душу на тот свет, а усталые кости — в сырую землю! Уж лучше смерть, чем позор… Однако обстоятельства понуждают меня к этой постыдной и бесчестной жизни. Никогда не поверил бы. А еще говорят, что характер… Нет, не верю я в характер. Все решают обстоятельства. Забота о жизни ближних — вот что определяет нашу собственную жизнь, наши поступки».
В присутствии Тристаны несчастный дон Лепе всячески скрывал преследовавшие его ужасные огорчения и даже делал вид, что его финансовые дела процветают. Он приобрел для нее не только все необходимое для занятия живописью: две коробки масляных и акварельных красок, кисти, мольберты и прочее, — но и обещанные ей орган и фисгармонию, чтобы в свободные от живописи минуты она развлекалась музыкой. В школе Тристана приобрела начальные навыки игры на фортепиано, которых было достаточно, чтобы наигрывать польки, вальсы и другие несложные вещи. Совершенствовать технику было уже поздно, ибо легкость игры дается тяжелым трудом с раннего возраста. Однако под руководством хорошего учителя она могла бы преодолеть трудности, тем более что игра на органе не требует безупречной аппликатуры. Желание заняться музыкой захватило ее даже больше, чем влечение к живописи, и девушка жаждала поскорее подняться с постели, чтобы попробовать свои способности. Для управления педалями ей хватало и одной ноги. Ожидая с лихорадочным нетерпением обещанного доном Лопе учителя, она мысленно слушала нежные мелодии, исполняемые на инструменте, впрочем, не такие прочувствованные и прекрасные, как те, что звучали в глубине ее души. Она воображала, что ее призвание — стать знаменитой, первоклассной концертанткой, и эта идея так воодушевила ее, что некоторое время она чувствовала себя счастливой. Гарридо остерегался поощрять это честолюбивое устремление и время от времени напоминал ей о ее первых опытах в живописи и предлагал набросать с натуры какой-нибудь интересный сюжет.
— Почему бы тебе не рискнуть написать мой портрет… или, скажем, портрет Сатурны?
Девушка отвечала, что ей следовало бы потренировать руку на копиях, и дон Лопе пообещал раздобыть для нее хорошие этюды головы и пейзажа, чтобы она выбрала, что ей больше по душе.
Несчастный старик шел на любые жертвы, лишь бы угодить бедной калеке, и наконец — о эти прихоти переменчивой судьбы! — когда он пребывал в смятении, не зная, где достать этюды, случай, дьявол и Сатурна, сговорившись между собой, разрешили его затруднение.
— Так, сеньор, — сказала ему как-то Сатурна, — у нас же есть… Не морочьте себе голову. Ежели вы дозволите, я схожу к нему и мигом все принесу.