— И все же, по-моему, он и радостный, и печальный одновременно, — повторил Назарин, — ведь и эти колокола, и эта кроткая безмятежность лишь отражают настрой нашей души: печальной, ибо она видит, что на исходе день, а прожитый день — еще один шаг навстречу смерти, и радостной, ибо она возвращается к домашнему очагу, зная, что все дневные заботы позади, к очагу, где ждут ее другие дорогие ей души; печальной, ибо в ночной тишине сокрыта сладкая печаль — разочарования минувшего дня, и радостной, ибо ночь несет надежду и уверенность в том, что близок новый день, утро которого уже ждет своего часа.
Обе женщины задумчиво вздохнули.
— В этом, — сказал ламанчский мавр, продолжая уже на ходу развивать свои мысли, — должно видеть прообраз сумерек смерти. За ней же настанет вечное утро. Смерть также несет и радость, и печаль: радость, ибо освобождает нас от пут земных; печаль, ибо мы любим нашу плоть — верного нашего спутника, и нам больно расставаться с нею.
Через некоторое время они вновь присели отдохнуть; кругом уже стояла темнота, и чистое высокое небо было усыпано бесчисленными звездами.
— Прямо кажется, — сказала после долгой паузы Беатрис, зачарованно глядя на звезды, — и неба-то раньше не видела, а нынче смотрю — и глаз не оторвать, а свету сколько…
— Да, — отозвался Назарин, — оно так прекрасно и всегда так ново, будто только-только вышло из рук творца.
— Великолепие-то какое! — сказала Андара. — А я ведь никогда его вот так не видела… Скажите-ка, святой отец: неужто, когда мы умрем и попадем в царство небесное, можно будет это все с близи разглядеть?
— А ты уж и уверена, что попадешь в царство небесное? Не слишком ли ты возносишься? Близко и далеко — там такого нет…
— Там все беспредельное, — уверенно сказала Беатрис. — Куда ни глянь — нет ничему конца…
— А вот уж как человек до беспредельности может дойти — этого мне никак не понять…
— Стремитесь стать лучше — и поймете. Две вещи в этом мире дают понятие о беспредельном: любовь и смерть. Возлюбите господа и ближнего своего, восчувствуйте и взлелейте в сердце мысль о жизни иной — и во мраке беспредельности забрезжит для вас надежда. Ну, а если не способно ваше слабое разумение воспринять сразу поучения столь высокие, начните с простого и доступного. Изумляясь творению божьему, спросите себя, не должно ли смиренно поклониться сотворившему сие чудо и ему посвятить деяния свои и помыслы. Опустив же взгляд к земле, рассудите, сколь недостойна она быть постоянным пристанищем души человеческой. Подумайте, сколько веков сияла над миром твердь небесная, прежде чем вы появились на свет, и сколько веков будет еще сиять, когда вас не станет! Жизнь наша — краткий миг. Так не разумно ли пренебречь им, дабы вознестись к славе вечной?
И снова задумчиво вздохнули странницы, слушая слова клирика. Но вскоре разговор перешел на тему более конкретную: соглашаясь с тем, что содержимое котомки следует раздать беднякам, Андара все же настаивала, что имеет право хоть чуть-чуть отведать всех этих вкусностей.
— Дабы достичь совершенства, которое на самом деле есть лишь некая условность, — твердо сказал Назарин, — следует начать с самого легкого. Прежде чем ополчаться на крупные пороки, дадим бой мелким. А говорю я это потому, что не просто будет тебе побороть свое чревоугодие, прилагая к тому так мало стараний.
— Люблю покушать, это верно. А ведь так и тянет узнать, каково оно на вкус — дух-то идет божественный.
— Что ж, попробуй, а потом нам расскажешь каково, а уж мы и так обойдемся.
Уроженка Мостолеса жадно воспринимала все призывы к умеренности и воздержанности, ибо дух ее в соседстве с горячей верой клирика то и дело вспыхивал мистическим огнем. Она пришла было к нелепой мысли не есть вовсе, но, как известно, это невозможно, и скрепя сердце она уступила требованиям подлой натуры.
Странники попросили ночлега на постоялом дворе, и когда хозяева услышали, что они направляются в Вильямантилью, то приняли их чуть ли не за сумасшедших, так как во всей деревне не оставалось никого, кроме больных, помощь из столицы не спешила, и голод и смерть беспрепятственно опустошали злосчастную деревеньку. Скромно, по-пастушески отужинав, паломники провели ночь в хлеву, перебудив своими молитвами всех кур и овец. Андара отведала-таки, впрочем, не злоупотребляя, гостинцев из Ла-Корехи и даже во сне все еще облизывалась. Беатрис, напротив, не могла сомкнуть глаз: она чувствовала, как ею овладевает врожденный недуг, но на сей раз это было что-то новое, прежде незнакомое. Новизна состояла в том, что томительное волнение — обычный предвестник припадка — не было мучительным, даже наоборот — это было приятное томление, сладкая тоска. Она чувствовала как бы удовольствие от своего недомогания, ей казалось, что вот-вот должно наступить нечто сладостно-упоительное. Болезненное стеснение в груди не так беспокоило ее: некое облегчительное дуновение легко касалось ее кожи, неведомые токи пробегали по всему телу и, пульсируя в мозгу, рождали прекрасные видения на грани сна и яви. «И сегодня опять то же, — шептала она про себя, — только уже не бесовские толчки да пинки, а словно ангельские крылья машут кругом. Ах, если бы все время так, — благослови, господи, этот блаженный недуг!» Под утро она продрогла и, закутавшись в платок, легла без надежды уснуть и тут-то, ясно сознавая, что бодрствует, вдруг увидела. Но если раньше ее видения были дурными, то теперь они были благими, хотя она и не смогла бы объяснить, что именно являлось ей. Странное дело! Ей приходилось сдерживать непроизвольный порыв устремиться навстречу тому, что она видела. Был ли то сам господь бог, или его ангелы, или душа какого-нибудь святого, или чистейший дух, тщетно желающий облечься плотью?
Наутро она ни словечка не сказала дону Назарио о том, что с ней приключилось ночью, потому что еще накануне в одном из разговоров он предостерегал насчет видений, говоря, что не следует чересчур доверять им и принимать за действительность те феномены (так он выразился), которые на самом деле существуют лишь в воображении людей с больными нервами. Умывшись, она окончательно очнулась от своей сладкой дремы, и, позавтракав хлебом и орехами, все трое, довольные, пустились в путь на помощь зараженной деревне. Не было и девяти, когда они достигли цели, вступив на мрачно-безлюдную, угрюмо-печальную единственную улицу деревни — кривую, в рытвинах и ухабах, усыпанную острой, как бритва, щебенкой. Несколько человек, встретившиеся им по дороге, подозрительно покосились на странников; на площади, у подъезда здания, напоминавшего управу, они увидели худого-прехудого старика, который обратился к вновь прибывшим с такой приветственной речью:
— Эй, люди добрые, если вы пришли сюда чем поживиться, идите себе дальше своей дорогой — потому как место это нищее и всеми, кроме смерти, позабытое; похоже, и сам господь от нас отвернулся. Я-то здешний алькальд, поверьте моему слову. Осталось нас всего здесь я, да священник наш, да доктор, которого прислали, потому как наш умер, и еще человек двадцать умерло, не считая сегодняшних, которых и похоронить-то не успели. Так что ступайте себе подобру-поздорову: все одно вам здесь никто не подаст.
Назарин отвечал, что они пришли не просить помощи, а наоборот — оказывать ее и что пусть сеньор алькальд укажет им больных, оставшихся без присмотра, чтобы поскорее приняться за дело с тем тщанием и терпением, какие заповедал нам господь наш Иисус Христос.
— Первым делом, — сказал алькальд, — надо похоронить семерых человек, что за ночь умерли.
— Девятерых, — сказал, подходя к ним, священник, — тетушка Касиана скончалась, и младшая ее отходит. Я только перекушу и мигом вернусь.
— И все же, по-моему, он и радостный, и печальный одновременно, — повторил Назарин, — ведь и эти колокола, и эта кроткая безмятежность лишь отражают настрой нашей души: печальной, ибо она видит, что на исходе день, а прожитый день — еще один шаг навстречу смерти, и радостной, ибо она возвращается к домашнему очагу, зная, что все дневные заботы позади, к очагу, где ждут ее другие дорогие ей души; печальной, ибо в ночной тишине сокрыта сладкая печаль — разочарования минувшего дня, и радостной, ибо ночь несет надежду и уверенность в том, что близок новый день, утро которого уже ждет своего часа.
Обе женщины задумчиво вздохнули.
— В этом, — сказал ламанчский мавр, продолжая уже на ходу развивать свои мысли, — должно видеть прообраз сумерек смерти. За ней же настанет вечное утро. Смерть также несет и радость, и печаль: радость, ибо освобождает нас от пут земных; печаль, ибо мы любим нашу плоть — верного нашего спутника, и нам больно расставаться с нею.
Через некоторое время они вновь присели отдохнуть; кругом уже стояла темнота, и чистое высокое небо было усыпано бесчисленными звездами.
— Прямо кажется, — сказала после долгой паузы Беатрис, зачарованно глядя на звезды, — и неба-то раньше не видела, а нынче смотрю — и глаз не оторвать, а свету сколько…
— Да, — отозвался Назарин, — оно так прекрасно и всегда так ново, будто только-только вышло из рук творца.
— Великолепие-то какое! — сказала Андара. — А я ведь никогда его вот так не видела… Скажите-ка, святой отец: неужто, когда мы умрем и попадем в царство небесное, можно будет это все с близи разглядеть?
— А ты уж и уверена, что попадешь в царство небесное? Не слишком ли ты возносишься? Близко и далеко — там такого нет…
— Там все беспредельное, — уверенно сказала Беатрис. — Куда ни глянь — нет ничему конца…
— А вот уж как человек до беспредельности может дойти — этого мне никак не понять…
— Стремитесь стать лучше — и поймете. Две вещи в этом мире дают понятие о беспредельном: любовь и смерть. Возлюбите господа и ближнего своего, восчувствуйте и взлелейте в сердце мысль о жизни иной — и во мраке беспредельности забрезжит для вас надежда. Ну, а если не способно ваше слабое разумение воспринять сразу поучения столь высокие, начните с простого и доступного. Изумляясь творению божьему, спросите себя, не должно ли смиренно поклониться сотворившему сие чудо и ему посвятить деяния свои и помыслы. Опустив же взгляд к земле, рассудите, сколь недостойна она быть постоянным пристанищем души человеческой. Подумайте, сколько веков сияла над миром твердь небесная, прежде чем вы появились на свет, и сколько веков будет еще сиять, когда вас не станет! Жизнь наша — краткий миг. Так не разумно ли пренебречь им, дабы вознестись к славе вечной?
И снова задумчиво вздохнули странницы, слушая слова клирика. Но вскоре разговор перешел на тему более конкретную: соглашаясь с тем, что содержимое котомки следует раздать беднякам, Андара все же настаивала, что имеет право хоть чуть-чуть отведать всех этих вкусностей.
— Дабы достичь совершенства, которое на самом деле есть лишь некая условность, — твердо сказал Назарин, — следует начать с самого легкого. Прежде чем ополчаться на крупные пороки, дадим бой мелким. А говорю я это потому, что не просто будет тебе побороть свое чревоугодие, прилагая к тому так мало стараний.
— Люблю покушать, это верно. А ведь так и тянет узнать, каково оно на вкус — дух-то идет божественный.
— Что ж, попробуй, а потом нам расскажешь каково, а уж мы и так обойдемся.
Уроженка Мостолеса жадно воспринимала все призывы к умеренности и воздержанности, ибо дух ее в соседстве с горячей верой клирика то и дело вспыхивал мистическим огнем. Она пришла было к нелепой мысли не есть вовсе, но, как известно, это невозможно, и скрепя сердце она уступила требованиям подлой натуры.
Странники попросили ночлега на постоялом дворе, и когда хозяева услышали, что они направляются в Вильямантилью, то приняли их чуть ли не за сумасшедших, так как во всей деревне не оставалось никого, кроме больных, помощь из столицы не спешила, и голод и смерть беспрепятственно опустошали злосчастную деревеньку. Скромно, по-пастушески отужинав, паломники провели ночь в хлеву, перебудив своими молитвами всех кур и овец. Андара отведала-таки, впрочем, не злоупотребляя, гостинцев из Ла-Корехи и даже во сне все еще облизывалась. Беатрис, напротив, не могла сомкнуть глаз: она чувствовала, как ею овладевает врожденный недуг, но на сей раз это было что-то новое, прежде незнакомое. Новизна состояла в том, что томительное волнение — обычный предвестник припадка — не было мучительным, даже наоборот — это было приятное томление, сладкая тоска. Она чувствовала как бы удовольствие от своего недомогания, ей казалось, что вот-вот должно наступить нечто сладостно-упоительное. Болезненное стеснение в груди не так беспокоило ее: некое облегчительное дуновение легко касалось ее кожи, неведомые токи пробегали по всему телу и, пульсируя в мозгу, рождали прекрасные видения на грани сна и яви. «И сегодня опять то же, — шептала она про себя, — только уже не бесовские толчки да пинки, а словно ангельские крылья машут кругом. Ах, если бы все время так, — благослови, господи, этот блаженный недуг!» Под утро она продрогла и, закутавшись в платок, легла без надежды уснуть и тут-то, ясно сознавая, что бодрствует, вдруг увидела. Но если раньше ее видения были дурными, то теперь они были благими, хотя она и не смогла бы объяснить, что именно являлось ей. Странное дело! Ей приходилось сдерживать непроизвольный порыв устремиться навстречу тому, что она видела. Был ли то сам господь бог, или его ангелы, или душа какого-нибудь святого, или чистейший дух, тщетно желающий облечься плотью?
Наутро она ни словечка не сказала дону Назарио о том, что с ней приключилось ночью, потому что еще накануне в одном из разговоров он предостерегал насчет видений, говоря, что не следует чересчур доверять им и принимать за действительность те феномены (так он выразился), которые на самом деле существуют лишь в воображении людей с больными нервами. Умывшись, она окончательно очнулась от своей сладкой дремы, и, позавтракав хлебом и орехами, все трое, довольные, пустились в путь на помощь зараженной деревне. Не было и девяти, когда они достигли цели, вступив на мрачно-безлюдную, угрюмо-печальную единственную улицу деревни — кривую, в рытвинах и ухабах, усыпанную острой, как бритва, щебенкой. Несколько человек, встретившиеся им по дороге, подозрительно покосились на странников; на площади, у подъезда здания, напоминавшего управу, они увидели худого-прехудого старика, который обратился к вновь прибывшим с такой приветственной речью:
— Эй, люди добрые, если вы пришли сюда чем поживиться, идите себе дальше своей дорогой — потому как место это нищее и всеми, кроме смерти, позабытое; похоже, и сам господь от нас отвернулся. Я-то здешний алькальд, поверьте моему слову. Осталось нас всего здесь я, да священник наш, да доктор, которого прислали, потому как наш умер, и еще человек двадцать умерло, не считая сегодняшних, которых и похоронить-то не успели. Так что ступайте себе подобру-поздорову: все одно вам здесь никто не подаст.
Назарин отвечал, что они пришли не просить помощи, а наоборот — оказывать ее и что пусть сеньор алькальд укажет им больных, оставшихся без присмотра, чтобы поскорее приняться за дело с тем тщанием и терпением, какие заповедал нам господь наш Иисус Христос.
— Первым делом, — сказал алькальд, — надо похоронить семерых человек, что за ночь умерли.
— Девятерых, — сказал, подходя к ним, священник, — тетушка Касиана скончалась, и младшая ее отходит. Я только перекушу и мигом вернусь.