— Но эти женщины не святые, наоборот…
— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец… Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком, — суданская принцесса…
— Боже, какая несусветица!..
— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито… Прощайте. Собаки уже на привязи.
— Прощайте… Да вразумит вас господь, — сказал Назарин, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.
Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Андара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Ла-Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же словам Назарина они поняли, что ему есть что порассказать, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их любопытство. С ними была и незнакомая Назарину старуха — сенья Полония, землячка Беатрис, жившая неподалеку от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего надела, где сажала репу, она заметила знакомку и остановилась посудачить.
— Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший человек этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись на землю, после того как Андара помогла ему снять котомку и занялась изучением ее содержимого. — Никогда не видывал ничего подобного. С одной стороны — человек дурной, опутанный сетями порока; с другой — учтивейший, благороднейший, добрейший. Образованности ему не занимать, любезности, тонкости — в преизбытке, взбалмошности — тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его не перещеголяет.
— Да, матерый старик, — сказала Полония, вязавшая между делом чулок. — А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.
— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!
— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства, — тут уж он сам не свой: оттого ведь, что святым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.
— Несчастный… Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой… Мне такое и не снилось!..
— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!
— Так вот, слушайте дальше… Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса… или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эздра… А вас называл канониссами… Как ни пробовал я разубедить его — какое там…
— Да уж видно, что не худо живется этому господину, — вмешалась Андара, любовно достававшая гостинцы из сумы. — Кровяная колбаса… язык… окорок… Господи боже, прямо слюнки текут!.. А это что? Ну и пирожище — целый жернов. А дух-то, дух-то какой!.. Сосиски, колбаски и кулебяки — целых три!..
— Спрячь, спрячь, — сказал Назарин.
— Сейчас спрячу; ну, а уж в обед снимем пробу.
— Нет, дочь моя, это не для пробы.
— Как так?
— Это для бедных.
— Да разве ж есть кто беднее нас?
— Напротив, мы богаты, ибо располагаем великими дарами христианского смирения, коего запасы неистощимы.
— Ладно сказано, — поддержала Беатрис, помогая укладывать свертки обратно в котомку.
— Но эти женщины не святые, наоборот…
— Не скрытничайте, не скрытничайте, святой отец… Будто я не читал об этих двух особах во всех европейских газетах!.. Одна — знатная дама, канонисса из Тюрингии; другая — та, что босиком, — суданская принцесса…
— Боже, какая несусветица!..
— Но так писали в газетах!.. Впрочем, из уважения к вашему инкогнито… Прощайте. Собаки уже на привязи.
— Прощайте… Да вразумит вас господь, — сказал Назарин, не желавший больше ни о чем спорить и думавший только о том, как бы поскорее унести ноги.
Сгибаясь под тяжестью набитой съестным котомки, запыхавшись, появился он в роще, где ждали Андара и Беатрис. Едва завидев его, обе женщины, не находившие себе места, пока он отсутствовал, выбежали ему навстречу вне себя от радости — они и не чаяли уже, что он вернется из Ла-Корехи, а тем более живой и невредимый. Радость их и удивление поистине не знали границ. По первым же словам Назарина они поняли, что ему есть что порассказать, а набитая доверху котомка еще больше возбудила их любопытство. С ними была и незнакомая Назарину старуха — сенья Полония, землячка Беатрис, жившая неподалеку от Новой Севильи. Возвращаясь через рощицу со своего надела, где сажала репу, она заметила знакомку и остановилась посудачить.
— Ну и барин, ну и человек, право, удивительнейший человек этот дон Педро! — рассказывал клирик, усевшись на землю, после того как Андара помогла ему снять котомку и занялась изучением ее содержимого. — Никогда не видывал ничего подобного. С одной стороны — человек дурной, опутанный сетями порока; с другой — учтивейший, благороднейший, добрейший. Образованности ему не занимать, любезности, тонкости — в преизбытке, взбалмошности — тоже, а уж в упрямстве, точно, никто его не перещеголяет.
— Да, матерый старик, — сказала Полония, вязавшая между делом чулок. — А норовистый — что твоя коза. Говорят, жил он долго в бусурманских краях, а как сюда вернулся, стал всю религию да телологию изучать — поневоле ум за разум зашел.
— Вот и я то же говорю. Не все у него в порядке. А какая жалость! Верни ему, господи, рассудок!
— Со своими-то Бельмонте со всеми переругался — и с двоюродными, и с троюродными. Ну, они его с глаз подальше, здесь держат. Да, что и говорить, любит, безбожник, свою утробу потешить и юбки ни одной не пропустит. Но сердце у него, точно, доброе. Говорят, если подъехать к нему насчет религии — нашей ли, христианской, или какого там идолопоклонства, — тут уж он сам не свой: оттого ведь, что святым списанием обчитался, помутнение на него и нашло.
— Несчастный… Поверите ли, дочери мои, усадил он меня с собой за стол, и видели бы вы эту роскошь: посуда — прямо кардинальская! А яства какие!.. А потом все укладывал спать на ложе красоты неописуемой… Мне такое и не снилось!..
— А мы-то думали — изобьет вас злодей до полусмерти!
— Так вот, слушайте дальше… Взбрело ему в голову, что я епископ, нет, не епископ даже, а патриарх, и что родом я из Альхесираса… или иначе — из Месопотамии, и что зовут меня Эздра… А вас называл канониссами… Как ни пробовал я разубедить его — какое там…
— Да уж видно, что не худо живется этому господину, — вмешалась Андара, любовно достававшая гостинцы из сумы. — Кровяная колбаса… язык… окорок… Господи боже, прямо слюнки текут!.. А это что? Ну и пирожище — целый жернов. А дух-то, дух-то какой!.. Сосиски, колбаски и кулебяки — целых три!..
— Спрячь, спрячь, — сказал Назарин.
— Сейчас спрячу; ну, а уж в обед снимем пробу.
— Нет, дочь моя, это не для пробы.
— Как так?
— Это для бедных.
— Да разве ж есть кто беднее нас?
— Напротив, мы богаты, ибо располагаем великими дарами христианского смирения, коего запасы неистощимы.
— Ладно сказано, — поддержала Беатрис, помогая укладывать свертки обратно в котомку.