Через три месяца Бенина зашла навестить бывшую хозяйку. Никак не могла она забыть свою госпожу и особенно ее детей. Она их по-прежнему любила, и весь дом, со всей его обстановкой, был чем-то мил ее сердцу. Пакита Хуарес также обрадовалась встрече с ней, ибо что-то (ни та ни другая не знали, что именно) внутренне сближало этих женщин — видимо, при полной противоположности их характеров, в них было много общего. Визиты участились. Ах, у Бенины просто душа не лежала к тому дому, где она теперь служила! В конце концов она снова обосновалась в доме доньи Франсиски, и она рада, и госпожа довольна, а малютки — те и вовсе на седьмом небе. В то время денежные затруднения все возрастали, хозяйство катилось под гору; алчные кредиторы на куски рвали наследство — богатые угодья и фермы в результате каких-то подлых ростовщических махинаций перешли в руки заимодавцев. Подобно тому как с терпящего бедствия корабля летит в море ценный груз, из дома уплыли и роскошная мебель, и ценные картины, и дорогие ковры, а драгоценностей давно уже не было и в помине… Но чем больше облегчался корабль, тем грознее становилась для семьи опасность опуститься в темные глубины, на самое дно общества.
В довершение всех бед в семидесятые годы серьезно болели дети: мальчик перенес брюшной тиф со всеми осложнениями, у девочки появились симптомы эклампсии и эпилепсии. Бенина ухаживала за больными так самоотверженно, с такой любовью, что обоих выходила, можно сказать, вырвала из когтей смерти. Дети, конечно, платили ей горячей привязанностью. Из любви скорей к Бенине, чем к матери, пили горькие лекарства, соглашались лежать смирнехонько, не разговаривать, потеть, принимать пищу в строго назначенное время, но все это опять-таки не помешало ссорам и раздорам между госпожой и служанкой, из-за чего они снова расстались. В Бенине взыграло чувство собственного достоинства, и она ушла, в сердцах хлопнув дверью, причем клялась и божилась, что никогда больше нога ее не ступит на порог этого дома, что она отряхает с ног его прах, вернее, пыль, скопившуюся в циновках… ведь ковров-то уже не было.
Но на самом деле… и года не прошло, как Бенина снова явилась. Переступив порог, залилась слезами и сказала: «Не знаю, что так тянет меня к вам, сеньора, к вашему дому и детям, только ни в каком другом доме я себе места не нахожу, сама в этом убедилась. Служу я теперь в богатой семье, хозяева добры ко мне, гроши́ не считают, реал-другой туда-сюда — им все равно, платят шесть дуро в месяц… Но не могу я там жить, сеньора, день и ночь только о вас всех и думаю, здоровы ли и всё ли у вас в порядке. Хозяева замечают, что я все вздыхаю, и думают, будто у меня где-то дети оставлены. А у меня нет на свете никого, кроме вас, сеньора, и дети ваши мне как родные, и люблю я их всей душой…» И снова Бенина стала служить у доньи Франсиски Хуарес, на этот раз прислугой за все, ведь за этот год господская семья скатилась еще ниже, приметы разорения бросались в глаза, и служанка только горестно вздыхала. Пришла насущная необходимость сменить квартиру, найти что-нибудь поскромнее и подешевле. Донья Франсиска, раба привычки, никак не могла решиться на такой шаг, все колебалась. Служанка, как и в другие критические моменты, взяла бразды правления в свои руки и постановила: переезжать, и вот с улицы Клаудио Коэльо они переехали на улицу Ольмо. С большим трудом удалось избежать позорного выселения, которое произошло бы непременно, если бы не великодушная помощь Бенины: она забрала из кассы взаимопомощи все свои сбережения — три с лишним тысячи реалов — и вручила их своей госпоже, и с тех пор установилась у них общность интересов как в радости, так и в печали. Но даже в этом благородном порыве милосердия бедная служанка не изменила своей привычке утаивать немного денег для себя: часть своих сбережений она тщательно припрятала в своем чемодане, заложив, так сказать, основу для создания новой, тайной кассы, это была потребность ее души, таков уж был у нее склад характера.
Как видите, ее порок — склонность к обсчету — оборачивался бережливостью, а это добродетель, и немалая. Трудно сказать, где соприкасались в ее душе, переходя друг в друга, добродетель и порок. Привычка утаивать большую или малую часть тех денег, которые выдавались ей на покупки, преобладала над всеми другими ее привычками, самым большим наслаждением для нее было наблюдать, как мало-помалу растет капитал, состоящий из монет разного достоинства. Привычка эта вошла в ее кровь, Бенина утаивала и прятала мелочь машинально, руководствуясь каким-то инстинктом, подобным тому, который заставляет сороку красть и прятать всевозможные мелкие предметы. Во второй половине восьмидесятых годов она продолжала обсчитывать хозяйку, сообразуясь, однако, со скудостью семейного бюджета доньи Франсиски. В эти годы на семью обрушивались все новые несчастья и бедствия. Кредиторы отсудили у Пакиты две трети пенсии, которую она получала как вдова интенданта; ей приходилось закладывать одно, чтобы выкупить другое, но все чаще попадала она в безвыходное положение и теряла вещь за вещью. Жизнь стала для нее сплошной мукой: огорчения одной недели порождали еще большие горести на следующей, лишь в редкие дни выпадала хоть какая-то передышка. Чтобы отвлечься от печальных дум, обе женщины черпали силу в своей слабости и скрашивали несбыточными мечтаниями те вечера, когда кредиторы не докучали им назойливыми притязаниями. В поисках дешевого жилья пришлось переезжать еще не раз: с улицы Ольмо на улицу Сауко, а оттуда — на улицу Альмендро. Совершенно случайно все улицы, на которые они переезжали, носили названия деревьев, но это обстоятельство наводит на мысль, что госпожа и служанка прыгали с ветки на ветку, точно птицы, спасающиеся от ружей охотников или камней ребятни.
Но вот настал день, когда Бенине пришлось снова потревожить тайник, в котором она хранила свою собранную по мелочам кассу. К тому времени там набралось семнадцать дуро — целая куча монет. Разумеется, Бенина не могла сказать правду своей госпоже и вышла из положения, сочинив сказку о том, что якобы одна из ее двоюродных сестер, Росаура, торговка алькаррасским медом, дала ей эти деньги на хранение.
— Дай их мне, Бенина, все, сколько есть, и господь возьмет тебя в царство небесное, а я верну тебе вдвойне, когда мои кузены из Ронды пришлют мне мою долю за проданное угодье… Через неделю-другую… Ты сама знаешь, видела письмо.
И вороватая служанка, пошарив в чемодане среди всяческого хлама и тряпья, извлекла на свет божий двенадцать с половиной дуро и вручила их госпоже, заявив при этом:
— Вот все, что у меня есть. До последнего гроша, ей-богу, провалиться мне на месте, коли лгу.
Бенина ничего не могла с собой поделать. Мошенничала даже в милосердии, обсчитывала, подавая милостыню.
Трудно поверить, но все эти несчастья были лишь предвозвестниками ужасной, жуткой катастрофы, уготованной роду Хуарес Сапата, лишь краем бездны, на дне которой мы нашли это семейство в начале нашего повествования. Еще когда они жили на улице Ольмо, донью Франсиску стали покидать друзья и знакомые, помогавшие ей когда-то пустить по ветру свое состояние, а уж на улице Сауко и Альмендре исчезли последние из них. Вот тогда-то соседи, лавочники, тщетно ожидавшие уплаты долгов, и добрые люди, жалевшие несчастную вдову, стали называть ее доньей Пакой, не признавая никаких других имен. Люди невоспитанные и грубые еще присовокупляли какой-нибудь оскорбительный эпитет, например: эта проходимка донья Пака или маркиза Надувала.
Как видно, господь бог хотел всерьез испытать почтенную даму из Ронды, ибо послал ей не только бедность, но еще и немалые огорчения, связанные с детьми: те отнюдь не утешали донью Паку примерным поведением, а, наоборот, терзали ее материнскую душу, доставляя ей немало горьких минут. Антоньито обманул надежды матери, выбивавшейся из последних сил, чтобы дать ему образование, и стал вытворять черт-те что. Вотще мать и Бенина — можно сказать, вторая мать — пытались искоренить его дурные наклонности: ни строгость, ни ласка не давали желаемых результатов. Когда они, видя его мнимую покорность, думали, что лестью и нежностью завоевали его сердце, он бессовестно пользовался их мягкосердечием, чтобы совершить новый проступок. Антоньито был великий мастер на все дурное, но в то же время оставался таким милым и очаровательным, что ему прощали любые выходки. Свои дурные склонности он скрывал под личиной ласковой покорности и в шестнадцать лет водил за нос своих обеих матерей, как наивных девочек: подчищал отметки в школьном дневнике, учился по конспектам товарищей, потому что продавал все книги, которые для него покупались. В девятнадцать лет его похождения начали вызывать серьезную тревогу: он связался с дурной компанией, пропадал по двое-трое суток, возвращался домой пьяным, выглядел худым и изможденным. Но самое главное — бедные женщины не знали, куда прятать от него те жалкие гроши, которые у них водились, хоть в землю закопай, все равно отыщет. С ловкостью фокусника выхватывал он монеты из-за корсажа матери или из замусоленного кошелька Бенины. Не брезговал и мелочью. Те придумывали все новые тайники для своих скудных капиталов — то в кухне, то в кладовой. Но несмотря на все проделки юного шалопая, мать его обожала, а Бенина прямо-таки не могла на него надышаться, ибо он умел разыграть раскаяние не хуже любого актера. После каждого загула он несколько дней сидел дома тише воды и ниже травы, вздыхал, пускал слезу, клялся исправиться, беспрестанно чмокал в щеки обеих одураченных матерей… Те таяли от таких проявлений любви и нежности, теряли всякую бдительность, и вдруг из ласкового теленка, словно чертик на пружинке из коробки конфет с сюрпризом, выскакивал воришка и… Антоньито снова пускался во все тяжкие, а несчастные женщины опять погружались в бездну отчаяния.
К счастью (а может, к несчастью, поди разберись), в доме уже не было столового серебра и никаких других предметов из благородных металлов. Этот величайший из плутов хватал все, что попадало под руку, не пренебрегая вещами, стоимость которых была ничтожна: перетаскав все зонтики, взялся за нижнее белье, а в один прекрасный день, после обеда, улучив момент, стянул прямо со стола скатерть и салфетки. О его собственной одежде нечего и говорить: среди зимы он разгуливал без пальто и плаща, как-то умудряясь не схватить воспаление легких — видно, его согревал адский огонь собственной порочности. Донья Пака и Бенина уже и вовсе не могли придумать, куда прятать вещи, опасались, как бы он не содрал с них нательное белье. До того дошло, что однажды вечером исчезли уксусница и футляр для вязальних спиц и крючков, принадлежавший Обдулии; в другой раз — два утюга и каминные щипцы, потом пошли в ход подвязки для чулок, куски материи и прочие вещи, обладавшие ничтожной стоимостью, но необходимые в домашнем хозяйстве. В доме давно уже не осталось ни одной книги, донья Пака не могла даже взять у соседей что-нибудь почитать из страха, что возвращать будет нечего. Уплыли даже молитвенники, а затем или, может быть, до того — театральный бинокль, почти целые перчатки и клетка без канарейки.
Не меньше огорчений, хотя совсем иного рода и характера, причиняла и дочь. Годам к двенадцати у нее развилась такая неврастения, что обе матери не знали, как к ней подступиться, как настраивать на нужный лад этот тонкий и капризный инструмент. Проявляли строгость — плохо, пытались взять лаской — еще хуже. Достигнув поры девичества, Обдулия то билась в припадке, то становилась вялой и ко всему безучастной. Ее меланхолия тревожила бедных женщин не меньше, чем нервные припадки, во время которых девушка обретала немалую мускульную силу и злость. Обе матери ломали голову, чем ее кормить, это была для них самая трудная задача — как совладать с прихотями и капризами, когда в доме шаром покати, тут было от чего потерять терпение, которым бог не обделил ни ту, ни другую. То она выбросит в окно добытую ценой величайших жертв вкусную и питательную еду, то жадно набросится на объедки, от которых ей вспучит живот. Иногда плакала целыми днями и ночами, и никто не мог допытаться отчего; то вдруг становилась угрюмой и раздражительной, и для обеих женщин это была сущая мука. По мнению врача, посещавшего их дом из сострадания, и его коллег из тех, что устраивали бесплатный прием больных, нервно-психическое расстройство девушки было результатом анемии, от которой лечат железистыми водами, добрыми бифштексами и холодными обтираниями.
Обдулия была стройная и хорошенькая, лицо ее с тонкими чертами и опаловой кожей, окаймленное каштановыми локонами, освещали большие карие глаза; держалась она скромно и жеманно, кроме тех случаев, когда была раздражена. Трудно представить себе менее подходящую обстановку для такого хрупкого и болезненного создания, чем та нищета, в которой она выросла и жила. По временам в ней замечали самолюбование, желание нравиться, предпочтение кого-то кому-то — верные приметы беспокойного ожидания перемены в жизни, и они радовали донью Паку, у которой на этот счет были свои заветные мечты. Бедняжка все бы отдала, лишь бы они осуществились, но для этого Обдулия должна была прежде всего обрести душевное равновесие и пополнить свое образование, довольно беспорядочное, ибо писала она скверно и не знала основ тех наук, которые известны почти всем девушкам из семей среднего круга общества. Донья Пака мечтала выдать дочь замуж за одного из сыновей кузена Матиаса, землевладельца из Ронды, видных собой и хорошо воспитанных молодых людей, все они служили в Севилье и время от времени наезжали в Мадрид. Один из них, Куррито Сапата, заинтересовался Обдулией, у них уже возникло было взаимное влечение, но дальнейшего развития событий не последовало из-за неуравновешенного характера девушки и ее излишнего жеманства. Мать, однако, продолжала лелеять свои планы, пусть и несбыточные, так как среди стольких несчастий они служили ей единственным утешением.
Когда семья жила на улице Ольмо, в один прекрасный день вдруг оказалось, что у Обдулии неизвестно как установилась своего рода телеграфная связь с жившим напротив юношей, сыном владельца похоронного бюро. Сей повеса не был лишен привлекательности, учился в университете и знал кучу всевозможных вещей, поразивших воображение Обдулии, которая до той поры не имела о них ни малейшего представления. Литература, поэзия, куплеты — сотни безделиц, созданных человеческим разумом, перешли от него к ней в письмах, записочках и при их невинных встречах.
Донье Паке их дружба совсем не нравилась, в ней она видела помеху своим планам выдать дочь за молодого человека из Ронды; но девушка, набравшись к тому времени романтического духа, чуть с ума не сошла, увидев, что пытаются воспрепятствовать ее духовному влечению. С утра до вечера билась в припадках, набивая шишки на голове и в кровь расцарапывая руки, и вот пришел день, когда Бенина застала Обдулию за приготовлением зелья из спичечных головок и водки, которое та намеревалась тут же выпить. Невозможно описать, что тут началось. Донья Пака утопала в слезах, девушка топала ногами и взвивалась под самый потолок, Бенина собиралась пойти к владельцу похоронного бюро, чтобы тот колотушками или еще каким эффективным способом отбил у сына любовь к смерти, кипарисам и кладбищам, которой тот заразил несчастную сеньориту.
Шло время, а заблудшую Обдулию никак не удавалось отвратить от задушевного общения с погребальных дел отпрыском, приходилось все сносить под угрозой припадков и во избежание более серьезной беды. Но всемогущий бог разрешил эту проблему легко и быстро, и обе семьи разом избавились от всякой мороки, ибо и похоронное семейство воевало с сыном, удерживая его на краю бездны, в которую он хотел ринуться очертя голову. Случилось так, что однажды утром девушка сумела обмануть бдительность обеих своих матерей и ускользнула из дома, то же самое сделал и юноша. Они повстречались на улице с твердым намерением найти какой-нибудь поэтический уголок, где они могли бы без помех расстаться со своей несчастной жизнью, умереть в объятиях друг друга одновременно, так чтобы ни один не пережил другого. Приняв такое решение, молодые люди бросились бежать по улице, на бегу размышляя, какую смерть избрать, чтобы мгновенно и без мучений отойти в иной мир, где их чистые души могли бы слиться воедино. Но когда они отошли подальше от родительских очагов, мысли их приняли другое направление, и оба, не сговариваясь, начали думать о вещах, не имеющих со смертью ничего общего. К счастью, у юноши были с собой деньги, так как накануне он получил с клиента за двойной цинковый гроб и за имперский катафалк, запряженный шестеркой лошадей, и тому подобное… Вот эти-то деньги и совершили чудо: мысли о смерти сменились мыслями о продолжении рода; влюбленные зашли в кафе и плотно позавтракали, а затем — в некий дом неподалеку, из которого уже вечером перешли в другой, откуда и написали каждый своим родителям, что они теперь — муж и жена.
По правде говоря, мужем и женой они пока что не были, так как венчание еще не состоялось, но эту формальность родителям пришлось соблюсти, причем незамедлительно. Отец юноши пришел к донье Паке, та поплакала, гробовщик почертыхался, но было решено, что не остается ничего другого, как признать свершившийся факт. Поскольку донья Франсиска не могла дать за дочерью ни капитала, ни имущества, вообще ничего на обзаведение новобрачным, владелец похоронного бюро сказал, что отведет сыну комнату над мастерской и складом гробов и назначит жалованье, поручив ему вести рекламу отцовского предприятия. На это жалованье и на доходы от изготовления товаров погребального назначения и на комиссионные с заказов на предметы роскоши и бальзамирование новоиспеченная супружеская пара сможет жить скромно, но честно.
Не успела горемычная донья Пака оправиться от удара, нанесенного ей безрассудством дочери, и проводила дни, жалуясь на злую судьбу, как сыну ее пришла пора тащить рекрутский жребий. Бедная женщина не знала, печалиться ей или радоваться. Сердце ее разрывалось, когда она представляла себе Антоньито в солдатском мундире с ружьем на плече: как-никак он дворянин, сеньорито, и казарменная жизнь не для него. Но, с другой стороны, военная дисциплина, может быть, окажет на сына благотворное влияние, заставит отказаться от дурных привычек. К счастью или к несчастью для молодого человека, ему выпал очень большой номер, и его оставили в запасе. А немного погодя, вернувшись домой после четырехдневного загула, Антоньито объявил матери, что женится, и если она не даст на то согласия, обойдется и без него — так он хочет жениться.
— Да, сынок, да, — ответила мать, заливаясь слезами. — Ступай с богом, женись, хоть мы с Бениной поживем спокойно. Раз уж ты нашел женщину, которая готова взять на себя такое бремя — заботиться о тебе и терпеть все твои выходки, — ступай к ней. А мне уж это не под силу.
На законный вопрос об имени, роде и звании невесты ветрогон ответил, что она, кажется, богата, но главное — собой хороша, лучше не сыскать. Вскоре выяснилось, что невеста — дочь портнихи и сама строчит на машинке так, что залюбуешься, и что, кроме наперстка, другого приданого за ней нет.
— Хорошо, сынок, очень хорошо, — сказала на это донья Пака. — Ну и везет же мне в детях! Обдулия — та, по крайней мере, живет среди гробов, хоть будет в чем похоронить… Но ты-то на что собираешься жить? Надеешься на наперсток твоей искусницы класть стежки? И то правда, ты ведь у меня такой работящий да бережливый, что наведешь порядок в ее швейном промысле, и она станет зарабатывать тебе кучу денег. Господи, что за проклятье висит на мне и на моих детях! Хорошо бы умереть поскорей и не видеть, чего еще вы натворите.
Через три месяца Бенина зашла навестить бывшую хозяйку. Никак не могла она забыть свою госпожу и особенно ее детей. Она их по-прежнему любила, и весь дом, со всей его обстановкой, был чем-то мил ее сердцу. Пакита Хуарес также обрадовалась встрече с ней, ибо что-то (ни та ни другая не знали, что именно) внутренне сближало этих женщин — видимо, при полной противоположности их характеров, в них было много общего. Визиты участились. Ах, у Бенины просто душа не лежала к тому дому, где она теперь служила! В конце концов она снова обосновалась в доме доньи Франсиски, и она рада, и госпожа довольна, а малютки — те и вовсе на седьмом небе. В то время денежные затруднения все возрастали, хозяйство катилось под гору; алчные кредиторы на куски рвали наследство — богатые угодья и фермы в результате каких-то подлых ростовщических махинаций перешли в руки заимодавцев. Подобно тому как с терпящего бедствия корабля летит в море ценный груз, из дома уплыли и роскошная мебель, и ценные картины, и дорогие ковры, а драгоценностей давно уже не было и в помине… Но чем больше облегчался корабль, тем грознее становилась для семьи опасность опуститься в темные глубины, на самое дно общества.
В довершение всех бед в семидесятые годы серьезно болели дети: мальчик перенес брюшной тиф со всеми осложнениями, у девочки появились симптомы эклампсии и эпилепсии. Бенина ухаживала за больными так самоотверженно, с такой любовью, что обоих выходила, можно сказать, вырвала из когтей смерти. Дети, конечно, платили ей горячей привязанностью. Из любви скорей к Бенине, чем к матери, пили горькие лекарства, соглашались лежать смирнехонько, не разговаривать, потеть, принимать пищу в строго назначенное время, но все это опять-таки не помешало ссорам и раздорам между госпожой и служанкой, из-за чего они снова расстались. В Бенине взыграло чувство собственного достоинства, и она ушла, в сердцах хлопнув дверью, причем клялась и божилась, что никогда больше нога ее не ступит на порог этого дома, что она отряхает с ног его прах, вернее, пыль, скопившуюся в циновках… ведь ковров-то уже не было.
Но на самом деле… и года не прошло, как Бенина снова явилась. Переступив порог, залилась слезами и сказала: «Не знаю, что так тянет меня к вам, сеньора, к вашему дому и детям, только ни в каком другом доме я себе места не нахожу, сама в этом убедилась. Служу я теперь в богатой семье, хозяева добры ко мне, гроши́ не считают, реал-другой туда-сюда — им все равно, платят шесть дуро в месяц… Но не могу я там жить, сеньора, день и ночь только о вас всех и думаю, здоровы ли и всё ли у вас в порядке. Хозяева замечают, что я все вздыхаю, и думают, будто у меня где-то дети оставлены. А у меня нет на свете никого, кроме вас, сеньора, и дети ваши мне как родные, и люблю я их всей душой…» И снова Бенина стала служить у доньи Франсиски Хуарес, на этот раз прислугой за все, ведь за этот год господская семья скатилась еще ниже, приметы разорения бросались в глаза, и служанка только горестно вздыхала. Пришла насущная необходимость сменить квартиру, найти что-нибудь поскромнее и подешевле. Донья Франсиска, раба привычки, никак не могла решиться на такой шаг, все колебалась. Служанка, как и в другие критические моменты, взяла бразды правления в свои руки и постановила: переезжать, и вот с улицы Клаудио Коэльо они переехали на улицу Ольмо. С большим трудом удалось избежать позорного выселения, которое произошло бы непременно, если бы не великодушная помощь Бенины: она забрала из кассы взаимопомощи все свои сбережения — три с лишним тысячи реалов — и вручила их своей госпоже, и с тех пор установилась у них общность интересов как в радости, так и в печали. Но даже в этом благородном порыве милосердия бедная служанка не изменила своей привычке утаивать немного денег для себя: часть своих сбережений она тщательно припрятала в своем чемодане, заложив, так сказать, основу для создания новой, тайной кассы, это была потребность ее души, таков уж был у нее склад характера.
Как видите, ее порок — склонность к обсчету — оборачивался бережливостью, а это добродетель, и немалая. Трудно сказать, где соприкасались в ее душе, переходя друг в друга, добродетель и порок. Привычка утаивать большую или малую часть тех денег, которые выдавались ей на покупки, преобладала над всеми другими ее привычками, самым большим наслаждением для нее было наблюдать, как мало-помалу растет капитал, состоящий из монет разного достоинства. Привычка эта вошла в ее кровь, Бенина утаивала и прятала мелочь машинально, руководствуясь каким-то инстинктом, подобным тому, который заставляет сороку красть и прятать всевозможные мелкие предметы. Во второй половине восьмидесятых годов она продолжала обсчитывать хозяйку, сообразуясь, однако, со скудостью семейного бюджета доньи Франсиски. В эти годы на семью обрушивались все новые несчастья и бедствия. Кредиторы отсудили у Пакиты две трети пенсии, которую она получала как вдова интенданта; ей приходилось закладывать одно, чтобы выкупить другое, но все чаще попадала она в безвыходное положение и теряла вещь за вещью. Жизнь стала для нее сплошной мукой: огорчения одной недели порождали еще большие горести на следующей, лишь в редкие дни выпадала хоть какая-то передышка. Чтобы отвлечься от печальных дум, обе женщины черпали силу в своей слабости и скрашивали несбыточными мечтаниями те вечера, когда кредиторы не докучали им назойливыми притязаниями. В поисках дешевого жилья пришлось переезжать еще не раз: с улицы Ольмо на улицу Сауко, а оттуда — на улицу Альмендро. Совершенно случайно все улицы, на которые они переезжали, носили названия деревьев, но это обстоятельство наводит на мысль, что госпожа и служанка прыгали с ветки на ветку, точно птицы, спасающиеся от ружей охотников или камней ребятни.
Но вот настал день, когда Бенине пришлось снова потревожить тайник, в котором она хранила свою собранную по мелочам кассу. К тому времени там набралось семнадцать дуро — целая куча монет. Разумеется, Бенина не могла сказать правду своей госпоже и вышла из положения, сочинив сказку о том, что якобы одна из ее двоюродных сестер, Росаура, торговка алькаррасским медом, дала ей эти деньги на хранение.
— Дай их мне, Бенина, все, сколько есть, и господь возьмет тебя в царство небесное, а я верну тебе вдвойне, когда мои кузены из Ронды пришлют мне мою долю за проданное угодье… Через неделю-другую… Ты сама знаешь, видела письмо.
И вороватая служанка, пошарив в чемодане среди всяческого хлама и тряпья, извлекла на свет божий двенадцать с половиной дуро и вручила их госпоже, заявив при этом:
— Вот все, что у меня есть. До последнего гроша, ей-богу, провалиться мне на месте, коли лгу.
Бенина ничего не могла с собой поделать. Мошенничала даже в милосердии, обсчитывала, подавая милостыню.
Трудно поверить, но все эти несчастья были лишь предвозвестниками ужасной, жуткой катастрофы, уготованной роду Хуарес Сапата, лишь краем бездны, на дне которой мы нашли это семейство в начале нашего повествования. Еще когда они жили на улице Ольмо, донью Франсиску стали покидать друзья и знакомые, помогавшие ей когда-то пустить по ветру свое состояние, а уж на улице Сауко и Альмендре исчезли последние из них. Вот тогда-то соседи, лавочники, тщетно ожидавшие уплаты долгов, и добрые люди, жалевшие несчастную вдову, стали называть ее доньей Пакой, не признавая никаких других имен. Люди невоспитанные и грубые еще присовокупляли какой-нибудь оскорбительный эпитет, например: эта проходимка донья Пака или маркиза Надувала.
Как видно, господь бог хотел всерьез испытать почтенную даму из Ронды, ибо послал ей не только бедность, но еще и немалые огорчения, связанные с детьми: те отнюдь не утешали донью Паку примерным поведением, а, наоборот, терзали ее материнскую душу, доставляя ей немало горьких минут. Антоньито обманул надежды матери, выбивавшейся из последних сил, чтобы дать ему образование, и стал вытворять черт-те что. Вотще мать и Бенина — можно сказать, вторая мать — пытались искоренить его дурные наклонности: ни строгость, ни ласка не давали желаемых результатов. Когда они, видя его мнимую покорность, думали, что лестью и нежностью завоевали его сердце, он бессовестно пользовался их мягкосердечием, чтобы совершить новый проступок. Антоньито был великий мастер на все дурное, но в то же время оставался таким милым и очаровательным, что ему прощали любые выходки. Свои дурные склонности он скрывал под личиной ласковой покорности и в шестнадцать лет водил за нос своих обеих матерей, как наивных девочек: подчищал отметки в школьном дневнике, учился по конспектам товарищей, потому что продавал все книги, которые для него покупались. В девятнадцать лет его похождения начали вызывать серьезную тревогу: он связался с дурной компанией, пропадал по двое-трое суток, возвращался домой пьяным, выглядел худым и изможденным. Но самое главное — бедные женщины не знали, куда прятать от него те жалкие гроши, которые у них водились, хоть в землю закопай, все равно отыщет. С ловкостью фокусника выхватывал он монеты из-за корсажа матери или из замусоленного кошелька Бенины. Не брезговал и мелочью. Те придумывали все новые тайники для своих скудных капиталов — то в кухне, то в кладовой. Но несмотря на все проделки юного шалопая, мать его обожала, а Бенина прямо-таки не могла на него надышаться, ибо он умел разыграть раскаяние не хуже любого актера. После каждого загула он несколько дней сидел дома тише воды и ниже травы, вздыхал, пускал слезу, клялся исправиться, беспрестанно чмокал в щеки обеих одураченных матерей… Те таяли от таких проявлений любви и нежности, теряли всякую бдительность, и вдруг из ласкового теленка, словно чертик на пружинке из коробки конфет с сюрпризом, выскакивал воришка и… Антоньито снова пускался во все тяжкие, а несчастные женщины опять погружались в бездну отчаяния.
К счастью (а может, к несчастью, поди разберись), в доме уже не было столового серебра и никаких других предметов из благородных металлов. Этот величайший из плутов хватал все, что попадало под руку, не пренебрегая вещами, стоимость которых была ничтожна: перетаскав все зонтики, взялся за нижнее белье, а в один прекрасный день, после обеда, улучив момент, стянул прямо со стола скатерть и салфетки. О его собственной одежде нечего и говорить: среди зимы он разгуливал без пальто и плаща, как-то умудряясь не схватить воспаление легких — видно, его согревал адский огонь собственной порочности. Донья Пака и Бенина уже и вовсе не могли придумать, куда прятать вещи, опасались, как бы он не содрал с них нательное белье. До того дошло, что однажды вечером исчезли уксусница и футляр для вязальних спиц и крючков, принадлежавший Обдулии; в другой раз — два утюга и каминные щипцы, потом пошли в ход подвязки для чулок, куски материи и прочие вещи, обладавшие ничтожной стоимостью, но необходимые в домашнем хозяйстве. В доме давно уже не осталось ни одной книги, донья Пака не могла даже взять у соседей что-нибудь почитать из страха, что возвращать будет нечего. Уплыли даже молитвенники, а затем или, может быть, до того — театральный бинокль, почти целые перчатки и клетка без канарейки.
Не меньше огорчений, хотя совсем иного рода и характера, причиняла и дочь. Годам к двенадцати у нее развилась такая неврастения, что обе матери не знали, как к ней подступиться, как настраивать на нужный лад этот тонкий и капризный инструмент. Проявляли строгость — плохо, пытались взять лаской — еще хуже. Достигнув поры девичества, Обдулия то билась в припадке, то становилась вялой и ко всему безучастной. Ее меланхолия тревожила бедных женщин не меньше, чем нервные припадки, во время которых девушка обретала немалую мускульную силу и злость. Обе матери ломали голову, чем ее кормить, это была для них самая трудная задача — как совладать с прихотями и капризами, когда в доме шаром покати, тут было от чего потерять терпение, которым бог не обделил ни ту, ни другую. То она выбросит в окно добытую ценой величайших жертв вкусную и питательную еду, то жадно набросится на объедки, от которых ей вспучит живот. Иногда плакала целыми днями и ночами, и никто не мог допытаться отчего; то вдруг становилась угрюмой и раздражительной, и для обеих женщин это была сущая мука. По мнению врача, посещавшего их дом из сострадания, и его коллег из тех, что устраивали бесплатный прием больных, нервно-психическое расстройство девушки было результатом анемии, от которой лечат железистыми водами, добрыми бифштексами и холодными обтираниями.
Обдулия была стройная и хорошенькая, лицо ее с тонкими чертами и опаловой кожей, окаймленное каштановыми локонами, освещали большие карие глаза; держалась она скромно и жеманно, кроме тех случаев, когда была раздражена. Трудно представить себе менее подходящую обстановку для такого хрупкого и болезненного создания, чем та нищета, в которой она выросла и жила. По временам в ней замечали самолюбование, желание нравиться, предпочтение кого-то кому-то — верные приметы беспокойного ожидания перемены в жизни, и они радовали донью Паку, у которой на этот счет были свои заветные мечты. Бедняжка все бы отдала, лишь бы они осуществились, но для этого Обдулия должна была прежде всего обрести душевное равновесие и пополнить свое образование, довольно беспорядочное, ибо писала она скверно и не знала основ тех наук, которые известны почти всем девушкам из семей среднего круга общества. Донья Пака мечтала выдать дочь замуж за одного из сыновей кузена Матиаса, землевладельца из Ронды, видных собой и хорошо воспитанных молодых людей, все они служили в Севилье и время от времени наезжали в Мадрид. Один из них, Куррито Сапата, заинтересовался Обдулией, у них уже возникло было взаимное влечение, но дальнейшего развития событий не последовало из-за неуравновешенного характера девушки и ее излишнего жеманства. Мать, однако, продолжала лелеять свои планы, пусть и несбыточные, так как среди стольких несчастий они служили ей единственным утешением.
Когда семья жила на улице Ольмо, в один прекрасный день вдруг оказалось, что у Обдулии неизвестно как установилась своего рода телеграфная связь с жившим напротив юношей, сыном владельца похоронного бюро. Сей повеса не был лишен привлекательности, учился в университете и знал кучу всевозможных вещей, поразивших воображение Обдулии, которая до той поры не имела о них ни малейшего представления. Литература, поэзия, куплеты — сотни безделиц, созданных человеческим разумом, перешли от него к ней в письмах, записочках и при их невинных встречах.
Донье Паке их дружба совсем не нравилась, в ней она видела помеху своим планам выдать дочь за молодого человека из Ронды; но девушка, набравшись к тому времени романтического духа, чуть с ума не сошла, увидев, что пытаются воспрепятствовать ее духовному влечению. С утра до вечера билась в припадках, набивая шишки на голове и в кровь расцарапывая руки, и вот пришел день, когда Бенина застала Обдулию за приготовлением зелья из спичечных головок и водки, которое та намеревалась тут же выпить. Невозможно описать, что тут началось. Донья Пака утопала в слезах, девушка топала ногами и взвивалась под самый потолок, Бенина собиралась пойти к владельцу похоронного бюро, чтобы тот колотушками или еще каким эффективным способом отбил у сына любовь к смерти, кипарисам и кладбищам, которой тот заразил несчастную сеньориту.
Шло время, а заблудшую Обдулию никак не удавалось отвратить от задушевного общения с погребальных дел отпрыском, приходилось все сносить под угрозой припадков и во избежание более серьезной беды. Но всемогущий бог разрешил эту проблему легко и быстро, и обе семьи разом избавились от всякой мороки, ибо и похоронное семейство воевало с сыном, удерживая его на краю бездны, в которую он хотел ринуться очертя голову. Случилось так, что однажды утром девушка сумела обмануть бдительность обеих своих матерей и ускользнула из дома, то же самое сделал и юноша. Они повстречались на улице с твердым намерением найти какой-нибудь поэтический уголок, где они могли бы без помех расстаться со своей несчастной жизнью, умереть в объятиях друг друга одновременно, так чтобы ни один не пережил другого. Приняв такое решение, молодые люди бросились бежать по улице, на бегу размышляя, какую смерть избрать, чтобы мгновенно и без мучений отойти в иной мир, где их чистые души могли бы слиться воедино. Но когда они отошли подальше от родительских очагов, мысли их приняли другое направление, и оба, не сговариваясь, начали думать о вещах, не имеющих со смертью ничего общего. К счастью, у юноши были с собой деньги, так как накануне он получил с клиента за двойной цинковый гроб и за имперский катафалк, запряженный шестеркой лошадей, и тому подобное… Вот эти-то деньги и совершили чудо: мысли о смерти сменились мыслями о продолжении рода; влюбленные зашли в кафе и плотно позавтракали, а затем — в некий дом неподалеку, из которого уже вечером перешли в другой, откуда и написали каждый своим родителям, что они теперь — муж и жена.
По правде говоря, мужем и женой они пока что не были, так как венчание еще не состоялось, но эту формальность родителям пришлось соблюсти, причем незамедлительно. Отец юноши пришел к донье Паке, та поплакала, гробовщик почертыхался, но было решено, что не остается ничего другого, как признать свершившийся факт. Поскольку донья Франсиска не могла дать за дочерью ни капитала, ни имущества, вообще ничего на обзаведение новобрачным, владелец похоронного бюро сказал, что отведет сыну комнату над мастерской и складом гробов и назначит жалованье, поручив ему вести рекламу отцовского предприятия. На это жалованье и на доходы от изготовления товаров погребального назначения и на комиссионные с заказов на предметы роскоши и бальзамирование новоиспеченная супружеская пара сможет жить скромно, но честно.
Не успела горемычная донья Пака оправиться от удара, нанесенного ей безрассудством дочери, и проводила дни, жалуясь на злую судьбу, как сыну ее пришла пора тащить рекрутский жребий. Бедная женщина не знала, печалиться ей или радоваться. Сердце ее разрывалось, когда она представляла себе Антоньито в солдатском мундире с ружьем на плече: как-никак он дворянин, сеньорито, и казарменная жизнь не для него. Но, с другой стороны, военная дисциплина, может быть, окажет на сына благотворное влияние, заставит отказаться от дурных привычек. К счастью или к несчастью для молодого человека, ему выпал очень большой номер, и его оставили в запасе. А немного погодя, вернувшись домой после четырехдневного загула, Антоньито объявил матери, что женится, и если она не даст на то согласия, обойдется и без него — так он хочет жениться.
— Да, сынок, да, — ответила мать, заливаясь слезами. — Ступай с богом, женись, хоть мы с Бениной поживем спокойно. Раз уж ты нашел женщину, которая готова взять на себя такое бремя — заботиться о тебе и терпеть все твои выходки, — ступай к ней. А мне уж это не под силу.
На законный вопрос об имени, роде и звании невесты ветрогон ответил, что она, кажется, богата, но главное — собой хороша, лучше не сыскать. Вскоре выяснилось, что невеста — дочь портнихи и сама строчит на машинке так, что залюбуешься, и что, кроме наперстка, другого приданого за ней нет.
— Хорошо, сынок, очень хорошо, — сказала на это донья Пака. — Ну и везет же мне в детях! Обдулия — та, по крайней мере, живет среди гробов, хоть будет в чем похоронить… Но ты-то на что собираешься жить? Надеешься на наперсток твоей искусницы класть стежки? И то правда, ты ведь у меня такой работящий да бережливый, что наведешь порядок в ее швейном промысле, и она станет зарабатывать тебе кучу денег. Господи, что за проклятье висит на мне и на моих детях! Хорошо бы умереть поскорей и не видеть, чего еще вы натворите.