— А какая молитва?
— Я тебя научить, ты говорить: сема израиль адонай элохино, адонай исхат…
— Хватит, хватит, мне ни в жизнь такого не повторить без ошибки, ведь я понимаю только по-кастильски… А еще, скажу тебе, боюсь я всякого колдовства… Оставим это… Но если б такое могло случиться на самом деле, как здорово было бы отобрать у этого сквалыги дона Карлоса все его денежки… Да что там, хотя бы половину, и раздать тем, кто дохнет с голоду!.. Хорошо бы попробовать, купить горшки и полено, не говоря ни слова, и потом… Но нет, нет… Может, когда-нибудь этот волшебный царь и явится… Бывают, скажу я тебе, вещи или… как их там… феномены, например: летают по воздуху не то духи, не то души, смотрят, что мы делаем, слушают, что мы говорим. А вот еще то, что мы видим во сне — что оно такое? Наверно, в другом мире все это взаправдашнее, но к нам попадает только через сон… И так может быть, откуда мы знаем… Но, как хочешь, не верится, что кто-то может дать мне столько денег просто так, за здорово живешь. Ну там, отобрать у богатых полмиллиона или четверть — это еще ладно, но чтоб такое богатство, такие деньжищи попали в наши руки — нет, куда там.
— Все, все деньги, что есть в банке, много миллион, лотерея — все твое, если делать, что я тебе говорить.
— Если это так легко, почему же другие не забирают себе всякие богатства? Неужели ты один знаешь секрет? Ты один во всем мире! Брось, расскажи это папскому нунцию, а мы такую наживку не берем… Говорю тебе, этого не может быть… Но если б я только сумела попробовать, я бы на это пошла и глазом не моргнула… Скажи-ка еще раз, что там надо купить, не открывая рта…
Альмудена повторил формулу заклинания и все правила действа, присовокупив к этому весьма живое и красочное описание царя Самдая: прекрасное лицо, благородная осанка, роскошные одежды; описал его свиту, князей и вельмож на белоснежных верблюдах, так что совсем зачаровал Бенину, которая хоть и не верила всему безрассудно, но все же так была поражена наивной поэзией рассказа Альмудены, что подумала: вот хорошо было бы, если б эта сказка оказалась правдой. Какое утешение для обездоленных — верить в такие красивые сказки! И если вправду существовали волхвы, приносившие дары детям, почему бы не существовать и другим выдуманным восточным царям, которые приходят на помощь престарелым честным людям, тем, у кого лишь одна рубашка, та, что на теле, да остатки порядочности, из-за которой они не смеют показаться на улице, оттого что задолжали торгашам и заимодавцам? Рассказанное Альмуденой было для нее неведомым. Но разве не может неведомое для нас оказаться ведомым для кого-то другого? Разве мало примеров того, как вымысел оборачивался правдой? До изобретения телеграфа кто мог подумать, что с Америкой, с Новым Светом, можно разговаривать так же, как говорят с соседом, выйдя на балкон? А до изобретения фотографии кто бы поверил, что достаточно постоять спокойно несколько мгновений — и портрет готов? Вот и здесь то же самое. Бывают секреты, тайны, которые никто не может постичь, а потом кто-то говорит: так, мол, и так, и секрета больше нет… Да что далеко ходить!.. Америка стояла с тех пор, как бог сотворил мир, но никто о ней ничего не знал… А потом явился этот самый Колумб, поставил стоймя яйцо и — готово, Америка открыта, и он сказал все народам: «Вот вам Америка и американцы, сахарный тростник и благословенный табак… Вот вам Соединенные Штаты и негры, и монеты, которые стоят двадцать семь дуро». Разве этого мало?..
Не успел марокканец досказать свою восточную легенду, как в кафе вошла женщина в черном. Заметив ее, Бенина сказала:
— А вот и твоя беспутная квартирантка.
— Петра? Пропащая она. Сегодня утром я задавать ей трепка. Она приходить, конешно, с Диега…
— Да, с ней какая-то старушонка, маленькая, худая и пьяней вина. Они подошли к стойке и заказали по стакану красного.
— Сенья Диега ее спаивать.
— Зачем ты держишь у себя эту бездельницу, какой тебе от нее прок?
Слепой рассказал историю Петры. Она сирота, отец ее работал — извини за выражение — на свинячей бойне, мать была менялой с улицы Руда. Оба умерли на одной и той же неделе из-за того, что съели кота. Вообще, кот — еда неплохая, но если он бешеный, у того, кто его съел, лицо покрывается пятнами, и через три дня он умирает своей смертью от сильного жара. И вот родители окачурились, и девочка осталась на улице. Она была хорошенькая, все хвалили ее красоту, а голос ее звучал, как нежная музыка. Сначала она взялась менять деньги, потом торговала чурро, у нее оказалась торговая жилка, только счастья она ей не принесла: девчонкой завладела Диега и в считанные дни научила ее пить и еще кое-чему похуже. Через три месяца Петру было не узнать. Исхудала, обносилась, от нее вечно несло перегаром. Говорила сиплым голосом, будто ее постоянно мучила перхота. Иногда Петра попрошайничала на дороге в Карабанчель, ночуя на каком-нибудь постоялом дворе. Время от времени кое-как смывала грязь с лица, покупала одеколон, опрыскивала свою худобу и, одолжив у кого-нибудь блузку, юбку и платок, подметала панель перед заведением Хорька на улице Медиодиа-Чика. Но нигде она больше двух-трех дней не удерживалась, ни в чем у нее не было постоянства. Кроме пристрастия к спиртному, разумеется; когда она набиралась (а пила она каждый божий день), выписывала кренделя на дороге, то и дело сваливаясь в канаву, а мальчишки над ней издевались. Отсыпалась на улице, в любом месте, где бы ни свалил ее хмель, затрещин и тумаков уже получила больше, чем у нее волос на голове. На теле живого места не осталось, сплошные синяки; несмотря на свою молодость (ей было всего двадцать два года, хоть выглядела она на тридцать), она была самой частой гостьей в полицейских участках кварталов Инклуса и Латина. С тех пор как Петра осиротела, Альмудена по доброте сердечной стал заботиться о несчастной и, понимая, как низко она пала, помогал ей, чем мог: советами, подачками и колотушками. Как-то он повстречал ее в ту минуту, когда она сводила золотушные пятна примочками с соком кактуса и расчесывала свои космы, подсушивая их на солнце. И он предложил ей жить у него за половину квартирной платы при условии, что она начисто откажется от дурной привычки напиваться до бесчувствия. Они долго спорили, прежде чем пришли к соглашению, соблюдать которое поклялись на липком пластыре и щербатом гребне, и в ту ночь Петра спала в приюте святой Касильды. Первые дни у них царило доброе согласие, Петра проявляла воздержанность в возлияниях, но как волка ни корми… Эта одержимая пороком женщина снова принялась за свое на потеху ребятне и к вящей досаде блюстителей порядка.
— Я с ней не совладать. Всегда пьяная. Это есть горе… горе. Я позволял жить ей у меня из жалость…
Заметив, что обе женщины, пропустив еще по стакану, насмешливо глядят на нее и на слепого, Бенина забеспокоилась и сказала, что ей пора идти.
— Ты уходить нет, амри, — возразил Альмудена, взяв ее за руку. — Ты оставаться со мной немного еще.
— Боюсь, как бы эти негодницы не подняли бучу. Они идут сюда.
Женщины подошли к их столику, и теперь Бенина смогла как следует разглядеть лицо Петры, действительно красивое, но такой красотой, которая пугает и отталкивает. Темные волосы, правильные, но резкие черты, прекрасные черные глаза, сходящиеся в изломе на переносице брови, четко очерченный грязный рот, словно не созданный для улыбки, тонкая и стройная благодаря худобе фигура, мятая одежда — все это придавало квартирантке Альмудены трагический вид, именно таким было впечатление, которое Петра произвела на Бенину, но та воздержалась от каких-либо замечаний на этот счет и лишь подумала, что не хотела бы повстречаться с этой женщиной в глухом месте после наступления темноты.
Что касается спутницы Петры, то трудно было сказать, молода она или уже на пороге старости. По фигуре ее можно было принять за девочку, по иссохшему лицу и морщинистой шее — за старуху, но живые глаза бегали, как у шустрого зверька. Диега была настолько худа, что Бенина невольно вспомнила андалусское выражение, которое не раз слышала от своей госпожи: «Она из тех, у кого кости того и гляди кожу проткнут». Петра поздоровалась и села, а ее подруга осталась стоять и стоя была лишь чуть-чуть выше, чем сидящий Альмудена, которого она похлопала по плечу.
— Отстань меня, — сказал тот, хватаясь за палку.
— Ого, с ним надо поосторожней, он злой и сердитый, — сказала Диега.
— Хай, правда ты злой и бьешь меня? — вмешалась Петра.
— А какая молитва?
— Я тебя научить, ты говорить: сема израиль адонай элохино, адонай исхат…
— Хватит, хватит, мне ни в жизнь такого не повторить без ошибки, ведь я понимаю только по-кастильски… А еще, скажу тебе, боюсь я всякого колдовства… Оставим это… Но если б такое могло случиться на самом деле, как здорово было бы отобрать у этого сквалыги дона Карлоса все его денежки… Да что там, хотя бы половину, и раздать тем, кто дохнет с голоду!.. Хорошо бы попробовать, купить горшки и полено, не говоря ни слова, и потом… Но нет, нет… Может, когда-нибудь этот волшебный царь и явится… Бывают, скажу я тебе, вещи или… как их там… феномены, например: летают по воздуху не то духи, не то души, смотрят, что мы делаем, слушают, что мы говорим. А вот еще то, что мы видим во сне — что оно такое? Наверно, в другом мире все это взаправдашнее, но к нам попадает только через сон… И так может быть, откуда мы знаем… Но, как хочешь, не верится, что кто-то может дать мне столько денег просто так, за здорово живешь. Ну там, отобрать у богатых полмиллиона или четверть — это еще ладно, но чтоб такое богатство, такие деньжищи попали в наши руки — нет, куда там.
— Все, все деньги, что есть в банке, много миллион, лотерея — все твое, если делать, что я тебе говорить.
— Если это так легко, почему же другие не забирают себе всякие богатства? Неужели ты один знаешь секрет? Ты один во всем мире! Брось, расскажи это папскому нунцию, а мы такую наживку не берем… Говорю тебе, этого не может быть… Но если б я только сумела попробовать, я бы на это пошла и глазом не моргнула… Скажи-ка еще раз, что там надо купить, не открывая рта…
Альмудена повторил формулу заклинания и все правила действа, присовокупив к этому весьма живое и красочное описание царя Самдая: прекрасное лицо, благородная осанка, роскошные одежды; описал его свиту, князей и вельмож на белоснежных верблюдах, так что совсем зачаровал Бенину, которая хоть и не верила всему безрассудно, но все же так была поражена наивной поэзией рассказа Альмудены, что подумала: вот хорошо было бы, если б эта сказка оказалась правдой. Какое утешение для обездоленных — верить в такие красивые сказки! И если вправду существовали волхвы, приносившие дары детям, почему бы не существовать и другим выдуманным восточным царям, которые приходят на помощь престарелым честным людям, тем, у кого лишь одна рубашка, та, что на теле, да остатки порядочности, из-за которой они не смеют показаться на улице, оттого что задолжали торгашам и заимодавцам? Рассказанное Альмуденой было для нее неведомым. Но разве не может неведомое для нас оказаться ведомым для кого-то другого? Разве мало примеров того, как вымысел оборачивался правдой? До изобретения телеграфа кто мог подумать, что с Америкой, с Новым Светом, можно разговаривать так же, как говорят с соседом, выйдя на балкон? А до изобретения фотографии кто бы поверил, что достаточно постоять спокойно несколько мгновений — и портрет готов? Вот и здесь то же самое. Бывают секреты, тайны, которые никто не может постичь, а потом кто-то говорит: так, мол, и так, и секрета больше нет… Да что далеко ходить!.. Америка стояла с тех пор, как бог сотворил мир, но никто о ней ничего не знал… А потом явился этот самый Колумб, поставил стоймя яйцо и — готово, Америка открыта, и он сказал все народам: «Вот вам Америка и американцы, сахарный тростник и благословенный табак… Вот вам Соединенные Штаты и негры, и монеты, которые стоят двадцать семь дуро». Разве этого мало?..
Не успел марокканец досказать свою восточную легенду, как в кафе вошла женщина в черном. Заметив ее, Бенина сказала:
— А вот и твоя беспутная квартирантка.
— Петра? Пропащая она. Сегодня утром я задавать ей трепка. Она приходить, конешно, с Диега…
— Да, с ней какая-то старушонка, маленькая, худая и пьяней вина. Они подошли к стойке и заказали по стакану красного.
— Сенья Диега ее спаивать.
— Зачем ты держишь у себя эту бездельницу, какой тебе от нее прок?
Слепой рассказал историю Петры. Она сирота, отец ее работал — извини за выражение — на свинячей бойне, мать была менялой с улицы Руда. Оба умерли на одной и той же неделе из-за того, что съели кота. Вообще, кот — еда неплохая, но если он бешеный, у того, кто его съел, лицо покрывается пятнами, и через три дня он умирает своей смертью от сильного жара. И вот родители окачурились, и девочка осталась на улице. Она была хорошенькая, все хвалили ее красоту, а голос ее звучал, как нежная музыка. Сначала она взялась менять деньги, потом торговала чурро, у нее оказалась торговая жилка, только счастья она ей не принесла: девчонкой завладела Диега и в считанные дни научила ее пить и еще кое-чему похуже. Через три месяца Петру было не узнать. Исхудала, обносилась, от нее вечно несло перегаром. Говорила сиплым голосом, будто ее постоянно мучила перхота. Иногда Петра попрошайничала на дороге в Карабанчель, ночуя на каком-нибудь постоялом дворе. Время от времени кое-как смывала грязь с лица, покупала одеколон, опрыскивала свою худобу и, одолжив у кого-нибудь блузку, юбку и платок, подметала панель перед заведением Хорька на улице Медиодиа-Чика. Но нигде она больше двух-трех дней не удерживалась, ни в чем у нее не было постоянства. Кроме пристрастия к спиртному, разумеется; когда она набиралась (а пила она каждый божий день), выписывала кренделя на дороге, то и дело сваливаясь в канаву, а мальчишки над ней издевались. Отсыпалась на улице, в любом месте, где бы ни свалил ее хмель, затрещин и тумаков уже получила больше, чем у нее волос на голове. На теле живого места не осталось, сплошные синяки; несмотря на свою молодость (ей было всего двадцать два года, хоть выглядела она на тридцать), она была самой частой гостьей в полицейских участках кварталов Инклуса и Латина. С тех пор как Петра осиротела, Альмудена по доброте сердечной стал заботиться о несчастной и, понимая, как низко она пала, помогал ей, чем мог: советами, подачками и колотушками. Как-то он повстречал ее в ту минуту, когда она сводила золотушные пятна примочками с соком кактуса и расчесывала свои космы, подсушивая их на солнце. И он предложил ей жить у него за половину квартирной платы при условии, что она начисто откажется от дурной привычки напиваться до бесчувствия. Они долго спорили, прежде чем пришли к соглашению, соблюдать которое поклялись на липком пластыре и щербатом гребне, и в ту ночь Петра спала в приюте святой Касильды. Первые дни у них царило доброе согласие, Петра проявляла воздержанность в возлияниях, но как волка ни корми… Эта одержимая пороком женщина снова принялась за свое на потеху ребятне и к вящей досаде блюстителей порядка.
— Я с ней не совладать. Всегда пьяная. Это есть горе… горе. Я позволял жить ей у меня из жалость…
Заметив, что обе женщины, пропустив еще по стакану, насмешливо глядят на нее и на слепого, Бенина забеспокоилась и сказала, что ей пора идти.
— Ты уходить нет, амри, — возразил Альмудена, взяв ее за руку. — Ты оставаться со мной немного еще.
— Боюсь, как бы эти негодницы не подняли бучу. Они идут сюда.
Женщины подошли к их столику, и теперь Бенина смогла как следует разглядеть лицо Петры, действительно красивое, но такой красотой, которая пугает и отталкивает. Темные волосы, правильные, но резкие черты, прекрасные черные глаза, сходящиеся в изломе на переносице брови, четко очерченный грязный рот, словно не созданный для улыбки, тонкая и стройная благодаря худобе фигура, мятая одежда — все это придавало квартирантке Альмудены трагический вид, именно таким было впечатление, которое Петра произвела на Бенину, но та воздержалась от каких-либо замечаний на этот счет и лишь подумала, что не хотела бы повстречаться с этой женщиной в глухом месте после наступления темноты.
Что касается спутницы Петры, то трудно было сказать, молода она или уже на пороге старости. По фигуре ее можно было принять за девочку, по иссохшему лицу и морщинистой шее — за старуху, но живые глаза бегали, как у шустрого зверька. Диега была настолько худа, что Бенина невольно вспомнила андалусское выражение, которое не раз слышала от своей госпожи: «Она из тех, у кого кости того и гляди кожу проткнут». Петра поздоровалась и села, а ее подруга осталась стоять и стоя была лишь чуть-чуть выше, чем сидящий Альмудена, которого она похлопала по плечу.
— Отстань меня, — сказал тот, хватаясь за палку.
— Ого, с ним надо поосторожней, он злой и сердитый, — сказала Диега.
— Хай, правда ты злой и бьешь меня? — вмешалась Петра.