Так они и сделали: позвав на помощь еще одну товарку, отнесли его в дом — больной весил не больше, чем охапка сухого тростника, — и там, благодаря шлепкам и растираниям, Фраскито пришел в себя и очень учтиво поблагодарил их. Фитюлька сварила ему супчик, и он с аппетитом поел, поминутно выражая глубочайшую благодарность… и проспал до утра, укутанный одеялами, на этом самом тюфяке. В комнату поместить его не смогли, потому что с вечера все комнаты оказались заняты, а здесь, на старой кухне, ему было хорошо, воздух свежий благодаря вытяжной трубе.
Но вот беда: когда он утром встал, чтобы уйти, приступ повторился, и весь божий день он то и дело падал в глубокий обморок, становился совсем как покойник, и стоило немалого труда с божьей помощью привести его в чувство. С больного сняли сюртук, потому что у него был жар, но вся одежда его здесь, никто к ней не притронулся, по карманам не шарили. Хорек сказал, что, если к вечеру Фраскито не оправится, он сообщит в полицейский участок, чтоб его увезли в больницу.
Бенина заявила, что ей очень жаль отправлять такого знатного сеньора в больницу и она решила взять его к себе домой, вот именно… В голову старушке пришла смелая мысль, и со свойственной ей решимостью она тотчас начала проводить ее в жизнь.
— Можно тебя на два слова? — сказала она Фитюльке, беря ее под руку, и обе пошли к двери.
В конце коридора находилась единственная в доме жилая комната: альков с широкой железной кроватью с вязанным крючком покрывалом, кривые зеркала, эстампы, изображающие одалисок, ветхий комод и святой Антоний на пьедестале, увитом матерчатыми цветами, перед ним — лампадка. Там между Бениной и Фитюлькой состоялся короткий деловой разговор:
— Что вам угодно?
— Ничего особенного. Чтоб ты мне одолжила десять дуро.
— Да вы в своем ли уме, сенья Бенина?
— В своем, Тереса Конехо, в своем, как и в тот день, когда я дала тебе взаймы тысячу реалов и спасла тебя от тюрьмы… Помнишь? В тот день еще налетел ураган, который с корнем рвал деревья в ботаническом саду… Ты жила на улице Губернатора, а я — на улице святого Августина, где тогда служила.
— Как же, помню. Я с вами познакомилась, когда мы вместе ходили по лавкам…
— Ты влипла в скверную историю…
— Тогда я еще только училась жить.
— Училась, училась да и поддалась искушению…
— Вы служили тогда в богатом доме, я прикинула и сказала себе: «Вот кто может вызволить меня из беды, если захочет».
— Ты заявилась ко мне, перепуганная насмерть… вот как дело было… открываться не хотела, пришлось мне самой допытываться.
— И вы меня выручили… Как я вам была за это благодарна, сенья Бенина!
— И без процентов… А потом, когда ты уладила это дело с хозяином винной лавки, ты мне отдала долг…
— До последнего реала.
— Так вот, теперь я попала в беду, мне нужно двести реалов, и ты мне их дашь.
— Когда?
— Сейчас.
— Черт побери… бог ты мой! Где мне взять столько денег? С неба они не сыплются.
Так они и сделали: позвав на помощь еще одну товарку, отнесли его в дом — больной весил не больше, чем охапка сухого тростника, — и там, благодаря шлепкам и растираниям, Фраскито пришел в себя и очень учтиво поблагодарил их. Фитюлька сварила ему супчик, и он с аппетитом поел, поминутно выражая глубочайшую благодарность… и проспал до утра, укутанный одеялами, на этом самом тюфяке. В комнату поместить его не смогли, потому что с вечера все комнаты оказались заняты, а здесь, на старой кухне, ему было хорошо, воздух свежий благодаря вытяжной трубе.
Но вот беда: когда он утром встал, чтобы уйти, приступ повторился, и весь божий день он то и дело падал в глубокий обморок, становился совсем как покойник, и стоило немалого труда с божьей помощью привести его в чувство. С больного сняли сюртук, потому что у него был жар, но вся одежда его здесь, никто к ней не притронулся, по карманам не шарили. Хорек сказал, что, если к вечеру Фраскито не оправится, он сообщит в полицейский участок, чтоб его увезли в больницу.
Бенина заявила, что ей очень жаль отправлять такого знатного сеньора в больницу и она решила взять его к себе домой, вот именно… В голову старушке пришла смелая мысль, и со свойственной ей решимостью она тотчас начала проводить ее в жизнь.
— Можно тебя на два слова? — сказала она Фитюльке, беря ее под руку, и обе пошли к двери.
В конце коридора находилась единственная в доме жилая комната: альков с широкой железной кроватью с вязанным крючком покрывалом, кривые зеркала, эстампы, изображающие одалисок, ветхий комод и святой Антоний на пьедестале, увитом матерчатыми цветами, перед ним — лампадка. Там между Бениной и Фитюлькой состоялся короткий деловой разговор:
— Что вам угодно?
— Ничего особенного. Чтоб ты мне одолжила десять дуро.
— Да вы в своем ли уме, сенья Бенина?
— В своем, Тереса Конехо, в своем, как и в тот день, когда я дала тебе взаймы тысячу реалов и спасла тебя от тюрьмы… Помнишь? В тот день еще налетел ураган, который с корнем рвал деревья в ботаническом саду… Ты жила на улице Губернатора, а я — на улице святого Августина, где тогда служила.
— Как же, помню. Я с вами познакомилась, когда мы вместе ходили по лавкам…
— Ты влипла в скверную историю…
— Тогда я еще только училась жить.
— Училась, училась да и поддалась искушению…
— Вы служили тогда в богатом доме, я прикинула и сказала себе: «Вот кто может вызволить меня из беды, если захочет».
— Ты заявилась ко мне, перепуганная насмерть… вот как дело было… открываться не хотела, пришлось мне самой допытываться.
— И вы меня выручили… Как я вам была за это благодарна, сенья Бенина!
— И без процентов… А потом, когда ты уладила это дело с хозяином винной лавки, ты мне отдала долг…
— До последнего реала.
— Так вот, теперь я попала в беду, мне нужно двести реалов, и ты мне их дашь.
— Когда?
— Сейчас.
— Черт побери… бог ты мой! Где мне взять столько денег? С неба они не сыплются.