Бенина так и поступила, в тот же вечер выполнила поручение, а на следующий день, чуть свет, снова направила свои стопы к Толедскому мосту.
У часовни на улице Оливар она повстречала оборванного старика с ребенком на руках, и тот поплакался ей на свои невзгоды, тяжести которых не вынес бы даже камень. Его дочь, мать вот этой малютки и еще одной, которую из-за болезни он оставил у соседки, умерла два дня тому назад «от нищеты, сеньора, оттого что устала страдать, продавая себя за кусок хлеба для детей». А что ему теперь делать с двумя девчонками, если он не может собрать милостыню и на себя одного? Господь оставил его. И никакие святые ему уже не помогут. Единственное, чего он желает, это умереть, поскорей лечь в могилу, чтобы не глядеть больше на белый свет. Хотелось бы только пристроить обеих девочек куда-нибудь, ведь есть же приюты для младенцев обоего пола. И надо же было так сложиться его несчастной судьбе!.. Уже нашел он добрую душу, священника, который обещал устроить девочек в приют, но тут вмешался дьявол и все нарушил…
— Вы, сеньора, случайно не знаете священника, которого зовут доном Ромуальдо?
— Вроде бы знаю, — ответила нищенка и снова смутилась так, что все поплыло у нее перед глазами.
— Высокий, статный, в сутане из тонкой шерсти, не старый, но и не молодой…
— Вы говорите, его зовут дон Ромуальдо?
— Да, сеньора, дон Ромуальдо.
— А нет ли у него племянницы, которую зовут донья Патрос?
— Не знаю, как ее зовут, но племянница у него есть, и хорошенькая. Но только подумайте, какая злосчастная у меня судьба. Вчера вечером прихожу я к нему за ответом. А мне говорят, что он уехал в Гвадалахару.
— Так оно и есть… — ответила Бенина растерянно, потому что в голове у нее реальность и собственный вымысел совсем уже перемешались. — Но он же скоро вернется.
— Дай бог, чтоб вернулся.
Затем несчастный старик поведал ей, что умирает от голода, за последние три дня съел только сырую треску — в лавке подали — да несколько черствых корок хлеба, которые пришлось размачивать в бассейне у фонтана, иначе их было не угрызть. От самого дня святого Иосифа, когда общество сердца Иисусова отказало ему в похлебке, бедняге некуда податься, к его мольбам глухи небо и земля. А ему исполнилось уже восемьдесят два года, и случилось это шестнадцатого февраля, в день святого Власия, на другой день после сретенья — ради каких таких благ жить ему дальше? Двенадцать лет он прослужил королю, за сорок пять лет переворочал тысячи тонн камня на строительстве дорог, всю жизнь был на хорошем счету, а теперь ему не осталось ничего другого, как вверить себя заботам могильщика, чтобы тот уложил его на дно могилы и засыпал землей. Как только он устроит обеих малюток, так сразу ляжет и поднимется лишь в день страшного суда, и то под вечер… Он восстанет последним! Бенина была тронута горем старика, без сомнения искренним, и попросила свести ее туда, где лежала больная девочка; скоро они пришли в полутемную комнату в нижнем этаже большого дома с галереей, в этой комнате за три песеты в месяц проживали с полдюжины нищих, не считая детей. Сейчас они почти все добывали в Мадриде заветные «худышки». Бенина увидела лишь маленькую полусонную старушонку, словно одурманенную вином, да пузатую опухшую женщину, у которой кожа была натянута, словно наполненный бурдюк, и кое-как прикрыта лохмотьями, из которых торчало воспаленное, словно от рожи, лицо. На тощем тюфяке под кусками фланели и истрепанным бордовым одеялом лежала больная девочка лет шести с бледным личиком и сосала кулак.
Бенина потрогала лоб и руки больной — они были холодны, как лед.
— Да она у вас больна от голода! — воскликнула добрая женщина.
— Может, так оно и есть, потому что со вчерашнего дня горячей пищи мы не видали.
Бенине этого оказалось достаточно, чтобы милосердие, переполнявшее ее душу, выплеснулось наружу и она, со свойственной ей стремительностью, начала действовать: пошла в лавку, размещавшуюся в том же доме, и купила все, что нужно для похлебки, а еще яиц, трески и немного угля — делать дела лишь наполовину она не умела. Через час дети и старик были накормлены, а с ними и другие несчастные, пришедшие на соблазнительный запах стряпни из соседних клетушек. В награду за милосердие господь бог послал Бенине в числе других нищих безногого калеку, передвигавшегося с помощью рук, который дал ей наконец точные сведения об Альмудене.
Марокканец ночевал в одном из домов Ульпиано, а день проводил в усердных молитвах, подыгрывая себе на двухструнной цитре, которую принес из Мадрида; для этого занятия он облюбовал себе мусорную кучу у станции Пульгас со стороны Сеговийского моста. Туда Бенина и направилась потихоньку, потому что ее провожатый передвигался медленно, под ягодицы у него была подвязана доска, и он перекидывал тело вперед, упираясь в землю двумя колодками, которые держал в руках. По дороге полчеловека позволил себе сделать несколько критических замечаний в адрес Альмудены, осуждая его странное поведение. Он склонен был думать, что у себя на родине слепой был служителем культа этого самого их долговязого и худого пророка, а сейчас у них, видно, магометанский великий пост, когда надо прыгать, хлопая себя по ногам, есть только хлеб с водой да слюнить себе ладони.
— Он тренькает на цитре и поет, должно быть что-то похоронное, так жалобно, что слеза прошибает. Да вон он, сеньора, устроился на колючем мусоре вместо коврика и не шевелится, будто окаменел.
И действительно, Бенина разглядела неподвижную фигуру своего друга на свалке всяческого мусора и отбросов между железнодорожным полотном и дорогой на Камбронерас, на пустыре, где не росли ни деревья, ни кусты, ни даже трава. Безногий отправился своей дорогой, а Бенина, держа на руке корзину, стала карабкаться на мусорную кучу, и это было нелегко, так как мусор под ногами осыпался. Еще не добравшись до той высоты, где находился африканец, стала кричать ему, возвещая свой приход:
— Ну и местечко ты выбрал, дружок, чтобы погреться на солнышке! Хочешь совсем высохнуть и превратиться в барабанную шкуру?.. Эй!.. Альмудена, это я, я поднимаюсь к тебе по этой устланной ковром лестнице!.. Да что с тобой, сынок?.. Уснул ты или очумел?
Марокканец не шелохнулся, продолжая подставлять лицо солнцу, будто хотел его подрумянить. Старушка бросила в него камешком раз, другой, потом наконец попала. Альмудена вздрогнул и, встав на колени, воскликнул:
— Бинина, это ты, Бинина?
Бенина так и поступила, в тот же вечер выполнила поручение, а на следующий день, чуть свет, снова направила свои стопы к Толедскому мосту.
У часовни на улице Оливар она повстречала оборванного старика с ребенком на руках, и тот поплакался ей на свои невзгоды, тяжести которых не вынес бы даже камень. Его дочь, мать вот этой малютки и еще одной, которую из-за болезни он оставил у соседки, умерла два дня тому назад «от нищеты, сеньора, оттого что устала страдать, продавая себя за кусок хлеба для детей». А что ему теперь делать с двумя девчонками, если он не может собрать милостыню и на себя одного? Господь оставил его. И никакие святые ему уже не помогут. Единственное, чего он желает, это умереть, поскорей лечь в могилу, чтобы не глядеть больше на белый свет. Хотелось бы только пристроить обеих девочек куда-нибудь, ведь есть же приюты для младенцев обоего пола. И надо же было так сложиться его несчастной судьбе!.. Уже нашел он добрую душу, священника, который обещал устроить девочек в приют, но тут вмешался дьявол и все нарушил…
— Вы, сеньора, случайно не знаете священника, которого зовут доном Ромуальдо?
— Вроде бы знаю, — ответила нищенка и снова смутилась так, что все поплыло у нее перед глазами.
— Высокий, статный, в сутане из тонкой шерсти, не старый, но и не молодой…
— Вы говорите, его зовут дон Ромуальдо?
— Да, сеньора, дон Ромуальдо.
— А нет ли у него племянницы, которую зовут донья Патрос?
— Не знаю, как ее зовут, но племянница у него есть, и хорошенькая. Но только подумайте, какая злосчастная у меня судьба. Вчера вечером прихожу я к нему за ответом. А мне говорят, что он уехал в Гвадалахару.
— Так оно и есть… — ответила Бенина растерянно, потому что в голове у нее реальность и собственный вымысел совсем уже перемешались. — Но он же скоро вернется.
— Дай бог, чтоб вернулся.
Затем несчастный старик поведал ей, что умирает от голода, за последние три дня съел только сырую треску — в лавке подали — да несколько черствых корок хлеба, которые пришлось размачивать в бассейне у фонтана, иначе их было не угрызть. От самого дня святого Иосифа, когда общество сердца Иисусова отказало ему в похлебке, бедняге некуда податься, к его мольбам глухи небо и земля. А ему исполнилось уже восемьдесят два года, и случилось это шестнадцатого февраля, в день святого Власия, на другой день после сретенья — ради каких таких благ жить ему дальше? Двенадцать лет он прослужил королю, за сорок пять лет переворочал тысячи тонн камня на строительстве дорог, всю жизнь был на хорошем счету, а теперь ему не осталось ничего другого, как вверить себя заботам могильщика, чтобы тот уложил его на дно могилы и засыпал землей. Как только он устроит обеих малюток, так сразу ляжет и поднимется лишь в день страшного суда, и то под вечер… Он восстанет последним! Бенина была тронута горем старика, без сомнения искренним, и попросила свести ее туда, где лежала больная девочка; скоро они пришли в полутемную комнату в нижнем этаже большого дома с галереей, в этой комнате за три песеты в месяц проживали с полдюжины нищих, не считая детей. Сейчас они почти все добывали в Мадриде заветные «худышки». Бенина увидела лишь маленькую полусонную старушонку, словно одурманенную вином, да пузатую опухшую женщину, у которой кожа была натянута, словно наполненный бурдюк, и кое-как прикрыта лохмотьями, из которых торчало воспаленное, словно от рожи, лицо. На тощем тюфяке под кусками фланели и истрепанным бордовым одеялом лежала больная девочка лет шести с бледным личиком и сосала кулак.
Бенина потрогала лоб и руки больной — они были холодны, как лед.
— Да она у вас больна от голода! — воскликнула добрая женщина.
— Может, так оно и есть, потому что со вчерашнего дня горячей пищи мы не видали.
Бенине этого оказалось достаточно, чтобы милосердие, переполнявшее ее душу, выплеснулось наружу и она, со свойственной ей стремительностью, начала действовать: пошла в лавку, размещавшуюся в том же доме, и купила все, что нужно для похлебки, а еще яиц, трески и немного угля — делать дела лишь наполовину она не умела. Через час дети и старик были накормлены, а с ними и другие несчастные, пришедшие на соблазнительный запах стряпни из соседних клетушек. В награду за милосердие господь бог послал Бенине в числе других нищих безногого калеку, передвигавшегося с помощью рук, который дал ей наконец точные сведения об Альмудене.
Марокканец ночевал в одном из домов Ульпиано, а день проводил в усердных молитвах, подыгрывая себе на двухструнной цитре, которую принес из Мадрида; для этого занятия он облюбовал себе мусорную кучу у станции Пульгас со стороны Сеговийского моста. Туда Бенина и направилась потихоньку, потому что ее провожатый передвигался медленно, под ягодицы у него была подвязана доска, и он перекидывал тело вперед, упираясь в землю двумя колодками, которые держал в руках. По дороге полчеловека позволил себе сделать несколько критических замечаний в адрес Альмудены, осуждая его странное поведение. Он склонен был думать, что у себя на родине слепой был служителем культа этого самого их долговязого и худого пророка, а сейчас у них, видно, магометанский великий пост, когда надо прыгать, хлопая себя по ногам, есть только хлеб с водой да слюнить себе ладони.
— Он тренькает на цитре и поет, должно быть что-то похоронное, так жалобно, что слеза прошибает. Да вон он, сеньора, устроился на колючем мусоре вместо коврика и не шевелится, будто окаменел.
И действительно, Бенина разглядела неподвижную фигуру своего друга на свалке всяческого мусора и отбросов между железнодорожным полотном и дорогой на Камбронерас, на пустыре, где не росли ни деревья, ни кусты, ни даже трава. Безногий отправился своей дорогой, а Бенина, держа на руке корзину, стала карабкаться на мусорную кучу, и это было нелегко, так как мусор под ногами осыпался. Еще не добравшись до той высоты, где находился африканец, стала кричать ему, возвещая свой приход:
— Ну и местечко ты выбрал, дружок, чтобы погреться на солнышке! Хочешь совсем высохнуть и превратиться в барабанную шкуру?.. Эй!.. Альмудена, это я, я поднимаюсь к тебе по этой устланной ковром лестнице!.. Да что с тобой, сынок?.. Уснул ты или очумел?
Марокканец не шелохнулся, продолжая подставлять лицо солнцу, будто хотел его подрумянить. Старушка бросила в него камешком раз, другой, потом наконец попала. Альмудена вздрогнул и, встав на колени, воскликнул:
— Бинина, это ты, Бинина?