— Что? Как?
— Помолчите и шагайте…
— Но куда вы меня ведете?
— Тихо, говорят вам, не скандальте, хуже будет… Пошли! В Сан-Бернардино.
— А что плохого я сделала, сеньор?
— Вы попрошайничаете!.. Разве я вам вчера не сказал, что сеньор губернатор запретил попрошайничать на этой улице?
— Так пусть сеньор губернатор меня накормит. Ну что за люди!..
— Придержите язык, сеньора пьянчужка!.. Шагайте, говорят вам!
— Не толкайте меня!.. Я не преступница… Живу в приличном доме, за меня есть кому поручиться… Не пойду я с вами…
И она прислонилась к стене, но агент грубо выволок ее на тротуар. Подошли двое полицейских в форме, которым он и поручил препроводить ее в Сан-Бернардино вместе с другими нищими обоего пола, схваченными на этой улице и в близлежащих переулках. Тогда Бенина попыталась умилостивить полицейских, выказав покорность и свое глубокое горе. Умоляла, горько плакала, но ни мольбы, ни слезы не помогли. Вперед и вперед, а шествие замыкал слепой африканец: как только он узнал, что ее забрали, подошел к полицейским и сказал, пусть заметут и его и ведут хоть к черту в пекло, лишь бы ему не разлучаться с ней. Большого труда стоило бедной женщине смириться с таким жестоким испытанием… Ее ведут в приют для бездомных нищих, как ведут в тюрьму карманников и прочих мелких жуликов! И нет возможности вернуться домой в обычный час, позаботиться о своей хозяйке и подруге! Когда она представляла себе, что в этот вечер донья Пака и Фраскито останутся голодными, ее охватывала ярость, она бросилась бы на стражников, будь у нее силы справиться с мужчинами. Все думала, как ее несчастная госпожа будет ждать час за часом… а Нины все нет. Господи Иисусе и пречистая дева! Что будет твориться в доме? Если мир при таких событиях не обрушится, то будет стоять вовеки веков… Когда миновали Кавалерийские казармы, Бенина вновь попыталась смягчить сердца конвоиров жалобами и мольбами. Но те выполняли приказ начальника, а не выполнишь приказ — хорошего не жди. Альмудена шел молча, держась за юбку Бенины, и казалось, ему нипочем арест и насильственное препровождение в приют для бездомных нищих.
Плакала бедная просительница, и плакало само небо, солидарное с ней в неизбывной печали. Дождь начал моросить во время облавы и все усиливался, а теперь лил как следует. Бенина промокла до нитки. С лохмотьев каждого из нищих стекала вода, широкополая шляпа Альмудены напоминала верхнюю чашу фонтана с тритонами — теперь наверняка заплесневеет. Легкая обувь Бенины, избитая в беготне за последние дни, совсем раскисла от воды и грязи. Когда пришли наконец в Сан-Бернардино, Бенина подумала, что уж лучше было идти босиком.
— Амри, — сказал Альмудена, когда они переступили порог муниципального приюта, — ты не надо плакать… Здесь мы оба хорошо, ты и я… Не плакать… я довольный. Нам давать похлебка, давать хлеб…
Бенина пребывала в таком отчаянии, что ничего ему не ответила. Она бы даже его побила. Да и как понять этому бродяге, почему она жалуется на свою судьбу? Только она и понимает беззащитность и беспомощность своей госпожи, сестры, подруги, понимает, какую ужасную ночь та проведет, не зная, что с ней случилось… А если над ней сжалятся и завтра отпустят, как ей объяснить свое столь долгое отсутствие? Что сказать, что соврать, какую ложь придумать? Ничего не поделаешь, придется раскрыть обман, признаться в попрошайничестве, ведь в этом нет ничего дурного. Но может статься, донья Франсиска ей не поверит, и их старой дружбе придет конец, а если госпожа по-настоящему рассердится и прогонит ее от себя, Бенина умрет от горя, она жить не может без доньи Паки, которую любит со всеми ее достоинствами и недостатками. Наконец, обдумав все это, Бенина, когда их привели в большую, но душную и зловонную комнату, куда затолкали не менее полусотни нищих обоего пола, предалась спасительному самоотречению, сказав себе: «Что будет, то и будет. Как вернусь домой, скажу правду, и если госпожа доживет до моего возвращения и не поверит мне — ну и пусть не верит; коли рассердится — пусть сердится; прогонит — пусть прогонит; а если я умру — пусть умру».
Даже если бы Нина ничего не подумала и не сказала, все равно читатель догадался бы, что мое перо бессильно описать тревогу и смятение доньи Паки в тот злополучный вечер. По мере того как время шло, а служанка все еще не возвращалась, росло и беспокойство госпожи: если сначала она думала только о материальных неудобствах, связанных с отсутствием Бенины, то потом стала тревожиться, опасаясь, не случилось ли с ее верной служанкой несчастья: может, попала под колеса экипажа или умерла на улице от внезапного приступа какой-нибудь болезни. Фраскито, добрая душа, успокаивал ее, как мог, но безуспешно. Увядшему кавалеру пришлось умолкнуть, когда его землячка сказала:
— Да такого никогда еще не было, дорогой Понте, никогда! За столько лет она ни разу не задерживалась до ночи, а тем более до утра.
Об ужине в тот вечер нечего было и думать, хотя дочери позументщицы охотно согласились заменить запропастившуюся служанку. Правда, донья Пака начисто потеряла аппетит, то же самое, возможно, в чуть меньшей степени, произошло и с ее гостем. Но чтобы поддержать силы, надо было хоть что-нибудь съесть, и они удовольствовались взбитым в вине яйцом и несколькими ломтиками хлеба. О сне не могло быть и речи! Донья Пака по бою соседских часов считала каждый час, каждые полчаса, четверть часа и все ходила взад-вперед по коридору, прислушиваясь к каждому звуку на лестнице. Понте не желал отставать от нее: воспитание обязывало его не ложиться в постель, пока его добрый друг и покровительница бодрствует, а чтобы примирить требования дворянской чести с потребностями не вполне оправившегося от болезни организма, он задремал сидя на стуле, но для этого пришлось принять не очень удобную позу: скрестив руки на спинке стула, положить на них голову; когда он заснул, голова свесилась, и наутро у него страшно болела шея.
На рассвете донья Пака, сморенная усталостью, задремала в кресле. Во сне она разговаривала и время от времени нервно вздрагивала. Проснулась словно от толчка, ей показалось, что в доме воры, и как только она вспомнила, что Бенины нет, свет божьего дня стал для нее тоскливей, чем ночная тьма. По мнению Фраскито, который все время думал о том же, разумней всего было справиться о Бенине в доме, где она прислуживала по утрам. Донья Пака подумала об этом еще накануне вечером, но она не знала номера дома по улице Греда, поэтому на поиски не отважилась. Утром привратник вызвался пойти поискать этот дом, но через час вернулся и доложил, что во всех привратницких получил отрицательный ответ.
В довершение несчастья, кроме остатков вчерашнего почти прокисшего косидо да черствой горбушки хлеба, никакой еды в доме не было. Спасибо соседи, узнав о такой серьезной беде, предложили благородной вдове кто миску чесночного супа, кто кусок жареной трески, кто яйцо и полбутылки дешевого вина. Горе горем, а пришлось подкрепиться, природа своего требует, надо жить даже тогда, когда душа этого не хочет и лелеет мысль о смерти. Дневные часы тянулись томительно долго, хозяйка и гость только и делали что прислушивались ко всякому шуму на лестнице. Но столько раз им пришлось разочаровываться, что в конце концов оба утратили надежду, сдались и молча сидели друг перед другом с бесстрастными, как у сфинксов, лицами, ибо, не сговариваясь, решили не ломать себе голову и положиться на волю божью. Они узнают, где Нина и почему ее нет, когда господь бог милостиво пошлет им весточку каким-либо ему одному ведомым путем и способом.
Было часов двенадцать, когда у входной двери громко зазвонил колокольчик. Дама из Ронды и кавалер из Альхесираса вскочили, как на пружинах, со своих мест.
— Нет, это не она, — с горьким разочарованием произнесла донья Пака. — Нина никогда так не звонит.
Фраскито хотел было пойти открыть, но хозяйка дома остановила его вполне разумным предупреждением:
— Не выходите, Понте, это, может быть, какой-нибудь нахальный лавочник из тех, что не дают мне житья. Пусть девочка откроет. Селедония, беги, но запомни хорошенько: если кто-то принес известие о Нине, пусть зайдет. А если кто из лавки, скажи, что меня нет дома.
— Что? Как?
— Помолчите и шагайте…
— Но куда вы меня ведете?
— Тихо, говорят вам, не скандальте, хуже будет… Пошли! В Сан-Бернардино.
— А что плохого я сделала, сеньор?
— Вы попрошайничаете!.. Разве я вам вчера не сказал, что сеньор губернатор запретил попрошайничать на этой улице?
— Так пусть сеньор губернатор меня накормит. Ну что за люди!..
— Придержите язык, сеньора пьянчужка!.. Шагайте, говорят вам!
— Не толкайте меня!.. Я не преступница… Живу в приличном доме, за меня есть кому поручиться… Не пойду я с вами…
И она прислонилась к стене, но агент грубо выволок ее на тротуар. Подошли двое полицейских в форме, которым он и поручил препроводить ее в Сан-Бернардино вместе с другими нищими обоего пола, схваченными на этой улице и в близлежащих переулках. Тогда Бенина попыталась умилостивить полицейских, выказав покорность и свое глубокое горе. Умоляла, горько плакала, но ни мольбы, ни слезы не помогли. Вперед и вперед, а шествие замыкал слепой африканец: как только он узнал, что ее забрали, подошел к полицейским и сказал, пусть заметут и его и ведут хоть к черту в пекло, лишь бы ему не разлучаться с ней. Большого труда стоило бедной женщине смириться с таким жестоким испытанием… Ее ведут в приют для бездомных нищих, как ведут в тюрьму карманников и прочих мелких жуликов! И нет возможности вернуться домой в обычный час, позаботиться о своей хозяйке и подруге! Когда она представляла себе, что в этот вечер донья Пака и Фраскито останутся голодными, ее охватывала ярость, она бросилась бы на стражников, будь у нее силы справиться с мужчинами. Все думала, как ее несчастная госпожа будет ждать час за часом… а Нины все нет. Господи Иисусе и пречистая дева! Что будет твориться в доме? Если мир при таких событиях не обрушится, то будет стоять вовеки веков… Когда миновали Кавалерийские казармы, Бенина вновь попыталась смягчить сердца конвоиров жалобами и мольбами. Но те выполняли приказ начальника, а не выполнишь приказ — хорошего не жди. Альмудена шел молча, держась за юбку Бенины, и казалось, ему нипочем арест и насильственное препровождение в приют для бездомных нищих.
Плакала бедная просительница, и плакало само небо, солидарное с ней в неизбывной печали. Дождь начал моросить во время облавы и все усиливался, а теперь лил как следует. Бенина промокла до нитки. С лохмотьев каждого из нищих стекала вода, широкополая шляпа Альмудены напоминала верхнюю чашу фонтана с тритонами — теперь наверняка заплесневеет. Легкая обувь Бенины, избитая в беготне за последние дни, совсем раскисла от воды и грязи. Когда пришли наконец в Сан-Бернардино, Бенина подумала, что уж лучше было идти босиком.
— Амри, — сказал Альмудена, когда они переступили порог муниципального приюта, — ты не надо плакать… Здесь мы оба хорошо, ты и я… Не плакать… я довольный. Нам давать похлебка, давать хлеб…
Бенина пребывала в таком отчаянии, что ничего ему не ответила. Она бы даже его побила. Да и как понять этому бродяге, почему она жалуется на свою судьбу? Только она и понимает беззащитность и беспомощность своей госпожи, сестры, подруги, понимает, какую ужасную ночь та проведет, не зная, что с ней случилось… А если над ней сжалятся и завтра отпустят, как ей объяснить свое столь долгое отсутствие? Что сказать, что соврать, какую ложь придумать? Ничего не поделаешь, придется раскрыть обман, признаться в попрошайничестве, ведь в этом нет ничего дурного. Но может статься, донья Франсиска ей не поверит, и их старой дружбе придет конец, а если госпожа по-настоящему рассердится и прогонит ее от себя, Бенина умрет от горя, она жить не может без доньи Паки, которую любит со всеми ее достоинствами и недостатками. Наконец, обдумав все это, Бенина, когда их привели в большую, но душную и зловонную комнату, куда затолкали не менее полусотни нищих обоего пола, предалась спасительному самоотречению, сказав себе: «Что будет, то и будет. Как вернусь домой, скажу правду, и если госпожа доживет до моего возвращения и не поверит мне — ну и пусть не верит; коли рассердится — пусть сердится; прогонит — пусть прогонит; а если я умру — пусть умру».
Даже если бы Нина ничего не подумала и не сказала, все равно читатель догадался бы, что мое перо бессильно описать тревогу и смятение доньи Паки в тот злополучный вечер. По мере того как время шло, а служанка все еще не возвращалась, росло и беспокойство госпожи: если сначала она думала только о материальных неудобствах, связанных с отсутствием Бенины, то потом стала тревожиться, опасаясь, не случилось ли с ее верной служанкой несчастья: может, попала под колеса экипажа или умерла на улице от внезапного приступа какой-нибудь болезни. Фраскито, добрая душа, успокаивал ее, как мог, но безуспешно. Увядшему кавалеру пришлось умолкнуть, когда его землячка сказала:
— Да такого никогда еще не было, дорогой Понте, никогда! За столько лет она ни разу не задерживалась до ночи, а тем более до утра.
Об ужине в тот вечер нечего было и думать, хотя дочери позументщицы охотно согласились заменить запропастившуюся служанку. Правда, донья Пака начисто потеряла аппетит, то же самое, возможно, в чуть меньшей степени, произошло и с ее гостем. Но чтобы поддержать силы, надо было хоть что-нибудь съесть, и они удовольствовались взбитым в вине яйцом и несколькими ломтиками хлеба. О сне не могло быть и речи! Донья Пака по бою соседских часов считала каждый час, каждые полчаса, четверть часа и все ходила взад-вперед по коридору, прислушиваясь к каждому звуку на лестнице. Понте не желал отставать от нее: воспитание обязывало его не ложиться в постель, пока его добрый друг и покровительница бодрствует, а чтобы примирить требования дворянской чести с потребностями не вполне оправившегося от болезни организма, он задремал сидя на стуле, но для этого пришлось принять не очень удобную позу: скрестив руки на спинке стула, положить на них голову; когда он заснул, голова свесилась, и наутро у него страшно болела шея.
На рассвете донья Пака, сморенная усталостью, задремала в кресле. Во сне она разговаривала и время от времени нервно вздрагивала. Проснулась словно от толчка, ей показалось, что в доме воры, и как только она вспомнила, что Бенины нет, свет божьего дня стал для нее тоскливей, чем ночная тьма. По мнению Фраскито, который все время думал о том же, разумней всего было справиться о Бенине в доме, где она прислуживала по утрам. Донья Пака подумала об этом еще накануне вечером, но она не знала номера дома по улице Греда, поэтому на поиски не отважилась. Утром привратник вызвался пойти поискать этот дом, но через час вернулся и доложил, что во всех привратницких получил отрицательный ответ.
В довершение несчастья, кроме остатков вчерашнего почти прокисшего косидо да черствой горбушки хлеба, никакой еды в доме не было. Спасибо соседи, узнав о такой серьезной беде, предложили благородной вдове кто миску чесночного супа, кто кусок жареной трески, кто яйцо и полбутылки дешевого вина. Горе горем, а пришлось подкрепиться, природа своего требует, надо жить даже тогда, когда душа этого не хочет и лелеет мысль о смерти. Дневные часы тянулись томительно долго, хозяйка и гость только и делали что прислушивались ко всякому шуму на лестнице. Но столько раз им пришлось разочаровываться, что в конце концов оба утратили надежду, сдались и молча сидели друг перед другом с бесстрастными, как у сфинксов, лицами, ибо, не сговариваясь, решили не ломать себе голову и положиться на волю божью. Они узнают, где Нина и почему ее нет, когда господь бог милостиво пошлет им весточку каким-либо ему одному ведомым путем и способом.
Было часов двенадцать, когда у входной двери громко зазвонил колокольчик. Дама из Ронды и кавалер из Альхесираса вскочили, как на пружинах, со своих мест.
— Нет, это не она, — с горьким разочарованием произнесла донья Пака. — Нина никогда так не звонит.
Фраскито хотел было пойти открыть, но хозяйка дома остановила его вполне разумным предупреждением:
— Не выходите, Понте, это, может быть, какой-нибудь нахальный лавочник из тех, что не дают мне житья. Пусть девочка откроет. Селедония, беги, но запомни хорошенько: если кто-то принес известие о Нине, пусть зайдет. А если кто из лавки, скажи, что меня нет дома.