Пробовали мы и Олега Ефремова. Он замечательно сыграл сцену, но, увидев его в роли Деточкина на экране, наш художник Борис Немечек сказал: «Товарищи, это же волк в овечьей шкуре!»
И действительно, Олег Николаевич мастерски изображал этот персонаж, но не был им. Сквозь мягкость, добросердечие и наивность проглядывал волевой, железный человек. И тогда мы приехали к нему в театр «Современник», которым он руководил, и предложили без всякой кинопробы роль Максима Подберёзовикова, следователя, антагониста Деточкина. Я до сих пор вспоминаю об этом разговоре с чувством огромной симпатии и уважения к Ефремову. Без малейшей амбиции и обиды согласился он играть Подберёзовикова, хотя ему очень хотелось сыграть именно Деточкина.
Итак, мы нашли следователя, но героя у нас по-прежнему не было. Мы пробовали ещё несколько артистов, но все они по тем или иным причинам не подходили. И тут, отчаявшись, я поступил совершенно неожиданно…
…Когда я вышел из «Красной стрелы» на площадь перед Московским вокзалом в Ленинграде, лил проливной дождь. Я позвонил Смоктуновскому домой, но телефон молчал. На «Ленфильме» в группе «На одной планете» мне сказали, что Иннокентий Михайлович болен и живёт на даче, в ста километрах от города.
На всякий случай ещё в Москве запасся рисуночком, как проехать к нему на дачу. И вот, взяв такси, я отправился в сторону Финляндии.
После долгих блужданий по просёлочным дорогам, где машина увязала в грязи, я подъехал к дачному посёлку, и какой-то парнишка указал на дом Смоктуновского.
Когда я вошёл, Иннокентий Михайлович спал. Шум разбудил его. Он проснулся — в проёме дверей стоял толстый человек в плаще, с которого стекала вода. Меньше всего он ожидал увидеть в этот момент меня. Он не поверил своим глазам, но это не было кошмарным сном, а, как он потом сам говорил, оказалось кошмарной действительностью.
На Смоктуновского произвело впечатление, что режиссёр приехал так далеко, в скверную погоду, нашёл его в этом заброшенном посёлке. Но, главное, ему нравилась роль Деточкина, он действительно хотел её сыграть. Однако чувствовал он себя больным и снова долго отказывался. Я уговаривал как мог. Я уверял, что в случае необходимости мы перенесём действие фильма из Москвы в Ленинград. Мы создадим ему царские условия для работы. Я не скупился на посулы и обещания. И я не врал.
Я и впрямь собирался облегчить ему жизнь. Я видел, что Иннокентий Михайлович очень переутомлён.
Вернулась из магазина его жена и, увидев меня, сразу поняла, зачем я пожаловал. Она не сказала ни одного приветливого слова. Она молча жарила яичницу — нужно было накормить непрошеного гостя, — но всем своим видом выказывала явно неодобрительное ко мне отношение.
Хозяйка не вмешивалась в наш разговор. Она лишь изредка бросала на мужа презрительные взгляды — они были достаточно красноречивы. Она давала ему понять: если он согласится сниматься, она будет считать его полнейшим ничтожеством.
То, что меня накормили яичницей, оказалось, конечно, ошибкой со стороны хозяйки дома. Я подкрепился и решил про себя, что не уйду, пока не вырву согласия. Отступать мне было некуда. Наконец под моим напором Смоктуновский сдался и, тяжело вздохнув, проговорил:
— Ну ладно, хорошо, вот где-то в конце августа я кончу картину «На одной планете». Мне нужно несколько дней, чтобы прийти в себя, и я приеду.
Я сказал:
— Хорошо, Кеша, спасибо. Я очень рад. Но после твоей телеграммы с отказом мне никто не поверит, что ты согласен. Телеграмма — это документ, и я должен противопоставить ей другой документ. Я должен показать дирекции студии бумагу. Поэтому пиши расписку с обещанием, что сыграешь Деточкина.
Это был беспрецедентный случай — режиссёр взял с актёра расписку, что он будет сниматься! И до сих пор в архиве в папке фильма «Берегись автомобиля!» вместе с приказами, сметами и календарными планами лежит расписка, в которой сказано: «Я, Иннокентий Михайлович Смоктуновский, обязуюсь не позже 20 августа приехать в Москву и приступить к съёмкам в роли Деточкина в фильме «Берегись автомобиля!»».
Здесь тоже можно поразмышлять на морально-этическую тему, имел ли я право оказывать такое давление на нездорового человека. Может, стоило пожалеть Смоктуновского и отступиться. А вместо него сыграл бы кто-нибудь другой, похуже. Где тут правда, я не знаю, но вести себя иначе я уже не мог…
А в 1973 году я снимал трюковую комедию «Невероятные приключения итальянцев в России», совместное детище «Мосфильма» и итальянской фирмы «Дино де Лаурентис». Кроме всех тех проблем, которых хватает по горло в отечественном кинопроизводстве, здесь добавляется уйма новеньких. Для начала нужно, чтобы сценарий устраивал обе стороны. Но при наличии разных художественных взглядов и несхожих эстетических вкусов советских и итальянских авторов работа над литературной основой картины напоминала известную басню Крылова о лебеде, раке и щуке. Но решающее значение итальянцы придавали срокам производства. Чем быстрее будет снята картина, тем дешевле она обойдётся.
Съёмочный период у них примерно в два раза короче, чем у нас. Девять десятых фильма — всё, что происходит в Советском Союзе, мы отсняли за два месяца. Для сложной постановочной картины, изобилующей огромным количеством труднейших трюков, это своеобразный рекорд. Итальянцы, с которыми мне довелось сотрудничать, как правило, профессионалы высокой марки. Но и мы, работая с ними, как мне кажется, сдали «экзамен на профессионализм». Нашей съёмочной группе удалось выдержать бешеный ритм, безостановочный натиск — результат до предела уплотнённого графика…
Постоянная дипломатия, подчёркнутая вежливость, я бы даже сказал, политес, должны были сопровождать эту нашу нервную, напряжённую, стремительную работу. Каждый этап производства фильма осложнялся тем, что у итальянского продюсера была иная точка зрения, нежели у руководства «Мосфильма» или у меня. И на достижение согласия уходило очень много душевных сил.
И тем не менее съёмки в Советском Союзе были проведены дружно, на одном дыхании.
Нам предстоял последний съёмочный рывок в Италии. В Риме нужно будет снять все начальные сцены фильма. С хорошим настроением, с ощущением выполненных обязательств съёмочная группа отправилась в столицу Италии.
И тут случилось неожиданное. На аэродроме Фьюмичино в Риме администрация фирмы нас встретила хмуро и недружелюбно.
Группу привезли в третьеразрядную гостиницу, расположенную километрах в двадцати от центра, что-то вроде римского Чертанова, и разместили в крохотных конурах. Нашими партнёрами сразу же был нарушен элементарный закон ответного гостеприимства — ведь итальянские коллеги жили в Москве и Ленинграде в прекрасных гостиницах, в хороших номерах. И это естественно. После трудного, напряжённого дня человек должен иметь возможность отдохнуть.
Следующий удар нам нанесли в помещении фирмы, куда мы отправились, бросив вещи в отеле. Нам недвусмысленно заявили, что в Риме работа пойдёт иначе, чем в России. Здесь другая страна и другие условия. «То, что можно было совершить у вас, — говорили нам, — здесь снимать нельзя. В Италии всё стоит больших денег. (Как будто у нас всё бесплатно!) Например, вы даже не будете иметь возможности в городе поставить камеру на асфальт — все съёмки придётся вести с операторской машины».
— Почему? — удивились мы.
— Потому что иначе нужно заплатить крупные деньги муниципалитету.
Потом мы выяснили — это стоило копейки. Но фирма, видно, решила больше на картину денег не тратить. С самого начала нас стали держать в ежовых экономических рукавицах.
Сейчас, по прошествии времени, я себе представляю, какой сговор состоялся у итальянских партнёров перед нашим приездом. Они собрались, и де Лаурентис, видимо, сказал:
— Картина практически готова. Для итальянского зрителя интересно только то, что происходит в России, и неинтересны римские сцены. Поэтому мы должны дать русским возможность снимать лишь минимум, без которого фильм не сможет обойтись.
Я не присутствовал при этом разговоре и могу его только вообразить. Но все последующие события подтвердили мои догадки — де Лаурентис занял твёрдую «плюшкинскую» позицию.
Ничего не подозревая, мы были открыты для честного сотрудничества. Мы выполнили все договорные обязательства и хотели одного — хорошо завершить фильм. Но в Риме ощущение, что мы приехали к друзьям и единомышленникам, быстро пропало.
Вечером в день прилёта, подавленный, возмущённый, обиженный, я вернулся в гостиницу, увидел свою камеру-одиночку, в которой я с трудом мог повернуться, перебрал в памяти оскорбительный разговор и решил, что буду протестовать.
Но как? У меня не было никаких прав, я находился в чужой стране. Жаловаться на то, что нас плохо встретили и не дают снимать, казалось унизительным. И кому жаловаться? Найти бы какой-то более эффективный и действенный способ! И во мне внезапно, интуитивно, что ли, взыграли классовые инстинкты. Я понял: надо объявить забастовку!
Я не стал звонить на студию и согласовывать с дирекцией, можно ли мне объявить забастовку или нельзя! Я решил этот вопрос самостоятельно. На следующее утро, когда в отель прибыли итальянские директор картины, художник, оператор, чтобы ехать на осмотр натуры, я объявил, что на работу не выхожу. Я бастую!
Я не распаковывал чемодан, не брился. Я лежал на кровати несчастный, но непреклонный. Рядом на столике валялся тюбик с валидолом.
Вызвали де Лаурентиса. В моей клетушке собралось около десяти человек. Сесть некуда, все стоят как в метро в часы «пик», а я лежу и заявляю:
— Во-первых, я не буду работать до тех пор, пока всей съёмочной группе не переменят гостиницу. Вы жили у нас в прекрасных условиях. И я считаю, что мы должны жить у вас в нормальной обстановке. Я требую также, чтобы вы предоставили нам возможность снять все сценарные кадры, утверждённые обеими сторонами. Иначе я на работу не выйду. Далее. Вы вычеркнули из списка нашей съёмочной группы художника по костюмам и ассистента режиссёра. А по нашей прежней договорённости они должны прилететь на съёмки в Италию. Я настаиваю на их вызове.
Луиджи де Лаурентис, брат и заместитель хозяина, глядя на моё небритое, озлобленное, решительное лицо, понял, что на этот раз лучше уступить. Требования бастующих, как пишут обычно в газетах, были удовлетворены полностью.
Когда по приезде в Москву я рассказывал дома о своей героической борьбе с капиталом, дочь Ольга критически посмотрела на мою фигуру и вздохнула:
— Лучше бы ты объявил голодовку!
Но у меня ещё не было опыта! В следующий раз я обязательно поголодаю!
Чужая страна, недостаточное владение языком, незнание законов и обычаев — всё это, конечно, сковывало.
Но главные трудности заключались в другом.