— Очень просто. Скажете, что будете год учиться в Высшей партийной школе на полном гособеспечении и что зарплату будете целиком отдавать ей. Она наверняка останется довольна.
Нет, я не выполнил рекомендаций товарища Акулова и все рассказал своим близким. Отец прореагировал индифферентно: «Это, сын, ты должен решать сам. Никто тебе не советчик в таком деле». Отец вообще любил, когда я все решал сам, и поэтому давал свободу моей инициативе с тех пор, как я пошел в первый класс. Мать тяжело болела. «Что же тебе не сидится на месте, Ленька, — устало сказала она. — Не рискуй зря и выполни три мои просьбы. Брось пить, курить, а если окажешься в Италии, то привези мне на могилу крест из каррарского мрамора, из которого Микеланджело изваял своего Давида…» Жена, Ева, нисколько не взволновалась. «Зарабатывать будешь больше? — деловито спросила она. — Да? Очень хорошо. Тем более что в перспективе Италия. Я ведь тоже знаю итальянский. Так что буду помогать тебе в трудах праведных…»
Да, тогда я, видимо, очень понравился товарищу Акулову и даже с необыкновенной легкостью проскочил через окулиста, когда проходил медицинскую комиссию. Он даже не обратил внимания на то, что я дважды закрывал свой левый сверхблизорукий глаз, когда называл буквы, глядя на таблицу здоровым правым оком. Этому, кстати говоря, меня тоже научил кадровик. Много позже я узнал причину столь благосклонного ко мне отношения. «Во внешнюю разведку, — пояснил мне однажды многоопытный коллега, — не берут тех, кто или очень хочет, или очень не хочет туда идти. Ты, мой дорогой, оказался просто золотой серединой…»
Так или иначе, но ранним утром 1 сентября 1960 года я в назначенный час слонялся у выхода одной конечной станции метро. Оказался не один. Уже около двух десятков молодых людей с чемоданчиками в руках фланировали вокруг и около. Потом появился один субъект, который, подойдя к автобусу, зычно крикнул: «Кто едет на экскурсию, прошу сюда». Парни с чемоданчиками послушно выстроились в очередь. «Экскурсовод» брал у нас паспорта и ставил галочки в потрепанном блокнотике. После часа-полутора тряской езды мы оказались в Балашихе у ворот лесистого участка, на деревянном заборе которого какой-то хулиган написал мелом «Школа шпионов». Но за забором конспирация началась сразу же. И очень жесткая. Сначала нас накормили в весьма приличной столовой «номенклатурным» завтраком. Потом стали вызывать в кабинет начальника школы. Вскоре подошла и моя очередь. Начальник оказался симпатичным, но почему-то очень грустным человеком в сером, хорошо сшитом костюме английского покроя, при галстуке.
— Отныне ваша фамилия, Леонид Сергеевич, будет не Колосов, а Корзин. Запомните?
— Конечно.
— Но это на год. Затем в конторе вы получите псевдоним. О своей прежней работе не распространяйтесь. Жить будете в коттедже номер четыре втроем. Ваши двое коллег — дипломаты, уже с опытом работы. Держитесь с ними по-дружески, но не панибратски.
— Это как?
— Старайтесь больше слушать. А впрочем, режим у нас весьма демократичный. Имеется буфет, где можно немножко выпить в свободное время. Немножко. Вы уже взрослый человек и понимаете, о чем я толкую. У нас богатая библиотека, где вы найдете произведения всех классиков марксизма-ленинизма, проповедников мирового империализма и врагов народа: Троцкого, Бухарина, Рыкова, Сокольникова и так далее. Читайте без страха, но критически. Все это вам пригодится в будущей зарубежной работе. Заниматься придется много. На первом месте спецпредметы, иностранные языки, спортивная подготовка, автомобильное дело, ну и общеобразовательные науки. Впрочем, что касается последних, то вы ведь, кажется, состоявшийся ученый муж?
— Я только что защитил кандидатскую диссертацию на тему «Экономические связи Италии после…»
— Это не важно, после чего. Итальянский знаете в совершенстве?
— Нет, в совершенстве — французский. Пять лет изучал в институте, по два часа в день, а вот итальянский надо подшлифовать с точки зрения грамматики…
Я нагло врал. За пять лет предыдущей работы в Италии я освоил язык блестяще на уровне профессионального переводчика сначала со специально выделенной мне преподавательницей-итальянкой, а затем в каждодневных переговорах и чтении многочисленных итальянских газет, журналов и прочей литературы. Мне просто не хотелось заниматься языком. Но начальник поверил. И я целый год кайфовал в группе итальянского языка, изумляя не очень молодую учительницу своими познаниями сладкозвучного языка. Учебные группы были небольшими, по три-четыре человека, посему «язычниц» — преподавательниц языка — было немало. В конце разговора, когда я уже превратился в товарища Корзина, начальник школы вдруг задал неожиданный вопрос:
— Вы обладаете какими-нибудь талантами?
— То есть?
— Ну, поете, играете на аккордеоне или хотя бы на балалайке…
— В институте я играл в студенческом театре, а в Италии руководил драматическим кружком.
— Прекрасно, у нас есть художественная самодеятельность. Ведь, помимо одногодичников, в школе обучаются трехгодичники. Вечерами надо всех чем-то занимать. Хор имеется. А вот драмкружок — это уже высший класс. Поставьте что-нибудь героическое к ноябрьским праздникам.
Мои соседи по коттеджу номер четыре мне не очень понравились. Одного звали Стасом — из мидовцев. Он сразу же стал нашим партгрупоргом. Серьезный такой малый был. Второй представился Валей, тоже из молодых дипломатов. Этакий кудрявый мальчик с приятным голосом и блудливо бегающими глазками. Он оказался одним из тех, которые много-много лет спустя закладывали меня на кагэбэшных перекрестках. С первых дней пребывания в разведшколе началась работа. Вставали мы в семь утра. Интенсивная физзарядка с бегом. Затем душ, бритье и прочие туалетные частности. Вслед за этим завтрак. Потом каждодневный ритуал, который назывался у нас «противостоянием». К девяти утра на территорию школы въезжал автобус с преподавательницами языков. Они шли к учебному корпусу, покачивая бедрами, делая вид, что не замечают страстных взглядов наиболее сексуально озабоченных «студентов», у которых «противостояло» все, что только могло.
Через какое-то время я сблизился с двумя слушателями-трехгодичниками. Один из них Олег Адольфович (тогда я еще не знал, что он Лялин), другой — Владимир Павлович, ныне покойный разведчик, хороший человек, погребенный на Донском кладбище. Мир праху его! Володя был уже майором и в школе пополнял когда-то упущенное гуманитарное образование. Он руководил певческим секстетом, который исполнял английские песни. «Ю-ю-ю…» — до сих пор помню, как старательно выводил секстет модных в то время «Битлов». Шестым в шеренге стоял Олег Адольфович. У него был сильный голос, высокий рост и артистическая внешность. Я решил «перевербовать» его в драмкружок на предмет постановки отрывка из бессмертной пьесы Тренева «Любовь Яровая» к 7 ноября 1960 года. Олег согласился, Володя не возражал, и репетиции начались. Я играл матроса-революционера Швандю, Олег — белогвардейского конвоира, еще какой-то малый — «старшого» конвоя. Пьесу, конечно, все забыли. Но в отрывке я (меня вели на расстрел беляки) убеждал конвоира (Лялина) перейти на сторону красных, что он и делал по сценарию, застрелив (холостым патроном) «старшого» и освободив Швандю, то бишь меня. Отрывок имел грандиозный успех. Помимо этого, я поставил для равновесия сцену из пьесы Булгакова «Дни Турбиных», где играл белогвардейца Шервинского, соблазнявшего в любовной сцене чужую жену. В роли Елены, чужой жены, была задействована преподавательница шведского языка. Она была не очень молода, но очаровательна и безусловно талантлива. А от ее бюста сходили с ума не только слушатели, но и наши наставники, даже пенсионного возраста. Эта любовная сцена вышла за рамки театральных подмостков, но партнерша имела характер «нордический». «Леня, — говорила она, когда моя вспотевшая ладонь ложилась на ее пышный бюст во время репетиций, — наш фейерверк, возможно, состоится только через год, когда ты окончишь школу…» Не довелось…
А потом нагрянуло несчастье… Поздно ночью 12 октября позвонил отец по «секретному телефону» школы, который я ему оставил на крайний случай. Меня разбудил дежурный. «Леонид Сергеевич, — тихо сказал он, — ваша мама в очень тяжелом состоянии. Начальство разрешило дать вам машину. Быстро собирайтесь и поезжайте домой». Оперативная машина мчалась по ночной Москве с сумасшедшей скоростью. В четыре часа утра мы приехали. Я позвонил в дверь квартиры, открыл плачущий отец: «Мама умерла двадцать минут назад. «Где Леня?» — вот ее последние слова. Да, еще. Она на днях сказала, что очень не хочет, чтобы ты стал разведчиком. У нее, мол, нехорошие предчувствия».
Мне дали несколько дней на похороны. Я официально предупредил начальство, что буду отпевать маму в церкви на улице Неждановой, где она венчалась с отцом, и хоронить с попом, хотя мне вроде бы ото не с руки, как члену КПСС. «Что вы, Леонид Сергеевич, — ответило начальство, — какой может быть разговор? Действуйте по совести. Мы вам даже транспортом поможем и ребятами, если нужно».
Хоронили маму солнечным октябрьским днем. На Востряковское кладбище пришли родственники, институтские друзья, двое ребят из разведшколы, включая Володю, руководитель нашего студенческого театра, доброй памяти артист Малого театра Сергей Маркушев. Он первый и сказал о моей матери очень теплые слова. Я, прячась, глотал слезы, все вспоминал и вспоминал, глядя в родные и ставшие вдруг такими чужими черты лица, как иногда был к ней несправедлив, невнимателен, как скупо любил и не всегда понимал. А когда заколотили крышку гроба, когда застучали о нее стылые комья земли и вырос холмик, меня охватило такое жуткое, непереносимое чувство, что, не стесняясь никого, я завыл… Отец стоял молча, потупив глаза. «Успокойся, Леня, — сказал Сергей Алексеевич, — успокойся. Маму не вернешь. Слезами горю не поможешь. Терпи, родной…» А над могилой стояли три березки и протягивали ко мне ветви с увядшими листьями, словно навеки уходящая мать попросила их не оставлять в беде сына и утешить его.
Жизнь между тем неслась своим чередом. Я очень благодарен балашихинской разведшколе номер 101. Там я окреп физически, научился многим премудростям, о которых потом читал только в джеймс-бондовских похождениях, вообще-то не зря выдуманных Флемингом, и избавился, может быть несколько преждевременно, от идеологических иллюзий. Если в день похорон товарища Сталина я искренне плакал, то потом только ухмылялся, слушая очередные «плачи» с Мавзолея по поводу безвременной кончины «верных ленинцев», которые передавали эстафету не менее глупым антиленинцам, обреченным или на проклятие, или на забвение многострадальной Россией. Именно в разведшколе, благодаря ее уникальной библиотеке, я понял, что Маркс и Энгельс во многом уступают Гегелю и Ницше, а уж Смит, Рикардо и наш Плеханов ни в какое сравнение не идут с великим путаником Ульяновым-Лениным, который больше переписывал, чем писал, заводя в тупик Россию и передав ее в наследство горцу Джугашвили. А вот он уже превратил ее при помощи ГУЛАГов в великую державу, которую боялись и одновременно уважали во всем мире.
Моим же «классиком» стал наставник из 101-й школы, старый разведчик-нелегал, оставивший мне в наследство несколько заповедей, которые помогли мне в последующей жизни, хотя и не во всем. Перечислю их: «Никому не верить. Считать, что профессия разведчика — это по гроб жизни. Не вступать в интимную связь без оперативной необходимости. Не лезть в дела своих коллег — это влияет на продолжительность жизни. Быть безжалостным к предателям. Никогда не ходить даже на самые опасные операции с оружием. Самое главное оружие офицера внешней разведки — мозговые извилины и хорошо подвешенный язык. Без этих качеств в этой элитарной секретной службе делать нечего. Бить первым, даже если противников больше и их не удалось уговорить…»
Что еще? Разведшкола пробудила во мне чувство авантюризма, развила интуицию и сделала веселым циником, со скепсисом относящимся к любым авторитетам прошлого и настоящего. Добавлю, что, может быть, сие не очень хорошо в плане морали, но тем не менее у меня выработалось свое определение сущности разведки, которое в окончательном варианте я сформулировал бы примерно так: «Профессия разведчика — это, на мой взгляд, не только профессия, но и свойство характера, в котором обязательны такие качества, как авантюризм, звериная интуиция, смелость, обаяние и, разумеется, особый талант, который даруется не каждому смертному. Разведчик должен быть верен стране, на которую работает, вне зависимости от смены ее правителей, равноудален от любых политических партий, кристально честен при выполнении заданий. И наконец, соблюдать две заповеди: «не убий» и «не навреди». Если позволяют обстоятельства, конечно…»
Попал я после окончания школы в Балашихе в один из европейских отделов Первого главного управления КГБ СССР и сразу же понял, что завет моего наставника: «Чем меньше знаешь, тем дольше живешь» — очень правильный. Даже самая пустячная бумажка несла на себе гриф «совершенно секретно», не говоря уже о документах «особой важности», то есть делах зарубежных агентов. Зато уж здесь я приучился к «немецкому» порядку: попробуй забудь что-нибудь на столе или, не дай Бог, потеряй…
Между тем я продолжал изучать опыт итальянского государственного капитализма для использования его в деле строительства светлого коммунистического общества в отдельно взятой стране. Затем я опубликовал несколько статей о политике и экономике Италии в некоторых журналах и газетах, в том числе во «Внешней торговле» и в «Известиях». Однажды меня вызвал в свой кабинет начальник отдела. Перед ним на столе были разложены мои статьи.
— Вы, оказывается, обладаете еще и журналистскими способностями?
— Да, пописываю кое-что. Вот диссертация…
— О диссертации потом. А что, если вам поехать в Италию корреспондентом «Известий»? Алексей Иванович Аджубей — мой приятель. Ведь журналистское прикрытие — самое надежное из всех…
Через неделю я сидел в кабинете главного редактора «Известий» и зятя Никиты Сергеевича Хрущева Алексея Ивановича Аджубея.
Разговор состоялся для меня неожиданный и стремительно короткий, как автоматная очередь.
— Мы читали ваши статьи по Италии.
— Большое спасибо.
— Плохие статьи, унылые, не для широкого читателя.
Моя челюсть отвисла от такого поворота разговора.
— Хотите опять в Рим? Собственным корреспондентом «Известий»?
Я промычал что-то нечленораздельное.
— Завтра выходите на стажировку в отдел. Я уже дал соответствующее указание. Стажировка будет максимально короткой. В августе вы должны быть в Риме. Пишите о политике, скандалах, мафии и даже о проститутках. Это же колоссальная социальная проблема в Италии. К тому же вам необходимо заявить о себе как о смелом и скандальном журналисте. Понимаете? Поэтому возьмите интервью у какой-нибудь достаточно яркой и интересной проститутки. Заплатите ей. Расходы мы возместим. Но только интервью, понимаете? Использовать ее по назначению запрещаю. Иначе положите партбилет. С Богом…
Да, первое журналистское задание от главного редактора было более чем оригинальным. О проститутках я только читал и полагал, что платить деньги за любовь для такого красавца, как я, просто позорно. И еще я знал, что проституция — самая что ни на есть первая древнейшая профессия. Но оказывается, ошибался. Постараюсь это доказать в следующей главе…
У нас принято называть первой древнейшей профессией проституцию, а ночных бабочек — представительницами этой профессии. Но это не совсем так. Вернее, совсем не так. Самая древнейшая и самая загадочная, кстати, профессия родилась, когда обезьяна, если следовать теории Чарльза Дарвина, превратилась в человека. Эта профессия — разведчик или шпион. Кстати, только у нас слову «шпион» придается этакий презрительный оттенок, а в других странах-государствах это слово воспринимается нормально, как название любой другой профессии, будь то инженер, врач, бизнесмен… Почему? Потому что разведчик и шпион работают в одинаковом режиме, одними и теми же методами. Важно только, на кого они работают. Если на свою страну, это нормально. Если же они являются «двойниками», то этих представителей древнейшей профессии называют предателями Родины и приговаривают, как правило, к высшей мере наказания — расстрелу, электрическому стулу, газовой камере и так далее в зависимости от обычаев того или иного государства.
Разведка, безусловно, — явление историческое. Многообразие взглядов историков на социальный характер разведки или шпионажа объединяет их в одном. Все сходятся на том, что секретные службы существуют не менее тридцати трех столетий. Точнее говоря, они родились тогда, когда начались войны. В любом военном или политическом столкновении, будь то побоище диких племен на заре цивилизации, Первая и Вторая мировые войны, «холодная война», имеет место тактическая хитрость, рассчитанная на обман противника. Но чтобы победить противника или обмануть его, необходимо знать его планы, не забывая при этом, что вчерашний друг может стать завтрашним врагом. Поэтому разведка работает и в мирное время.
История складывала века в свою копилку. На смену одним формациям приходили другие, и время меняло само понятие секретной службы, а вместе с нею сущность военной и государственной тайны. Трансформировалось и отношение общества к тем, кто посвящал свою жизнь этому опасному ремеслу. С одной стороны, на них смотрели как на героев невидимого фронта, с другой — как на презренных наемников. Испокон веков слово «разведчик» было окружено почитанием и глубоким уважением, а слову «шпион» история придавала весьма нелестный оттенок.