Карина решила, что лучше она сама поразмыслит над тем, откуда под дверью профессора оказался труп. Она налила себе горячего молока с несколькими крупинками растворимого кофе — ну хоть четверть ложечки можно? — и приготовилась рассуждать системно. Так учила их Любочка, которая сама переняла эту науку от Сережи Градова, мужа их второй парикмахерши Наташи.
Системность помогала плохо. Выяснилось, что у нее есть целая обойма вопросов и гораздо меньше ответов.
Первый вопрос: а было ли вообще убийство? Люди иногда умирают внезапно, например от сердечного приступа.
Ответ: было, иначе Барбос не сделал бы стойку до неба, не опрашивал бы соседей, не вызывал опергруппу. И в салон бы не побежал.
Второй: был ли неизвестный убит у них на этаже, в том месте, где его нашли, или же тело откуда-то принесли? Опытный сыщик, например Барабас, мог бы определить это по положению трупа. Наверняка он и определил, но Карине об этом не скажет. Стоп! Милиционер ведь осматривал квартиру Мурата Гусейновича — значит, предполагал, что труп вынесли оттуда. Или искал орудие убийства. Хотя нет, он объявил, что это осмотр, а не обыск…
Короче, ответа нет.
Третий: чем и как его убили? Крови на полу вроде не было. Опять же, Барабас это знает, но что толку? Может, натравить на него Марину Станиславовну, пусть выясняет? Хотя Любочка наверняка уже дала заведующей такой задание.
Вообще приятное занятие — сидеть одной дома и размышлять, кто убил человека у тебя на лестничной площадке. Карине даже стало не по себе. Кстати, заперла ли она дверь после того, как все разошлись? В такой суматохе могла и забыть. А ведь вполне возможно, что убийца еще находится где-то рядом или… или даже живет в одной из соседних квартир! При этой мысли Карине стало холодно и она почувствовала подступающую к горлу уже привычную тошноту. Почему она раньше не задумалась, что, если в подъезде совершено убийство, то и ей грозит опасность? Неужели потому, что с легкой руки Любочки и других подруг по «Шпильке» она привыкла в игре «сыщик-ищи-вора» играть роль сыщика, того, кто догоняет, а не убегает? Но ведь преступник-то не знает, что Карина принадлежит к славному детективному агентству. Для него все вокруг — жертвы…
Хватит ныть, одернула она себя. Представь, что твой ребенок уже родился, лежит в кроватке, а ты сидишь рядом и дрожишь, думая о том, что вас обоих могут убить. Что толку от твоих догадок? Встань и проверь замок.
Карина встала и прошла в коридор, на ходу растирая ледяные ладони, хотя в квартире было тепло. Взялась за ручку двери, но подумала, что открывать ее, даже на секунду, на пробу, слишком страшно. Протянула руку к рычажку замка, чтобы повернуть его еще раз, пусть даже будет лишний, — не помешает.
Звонок прямо над ее головой ударил с такой силой, что она в панике едва не бросилась обратно в комнату. Неужели это тот самый звук, который из глубины квартиры кажется таким нежным и мелодичным? Весь коридор гудел от его раскатов. Кто это звонит? Кто еще мог прийти к ней?
Опасаясь случайным шорохом выдать свое присутствие в квартире, Карина посмотрела в глазок. Темнота! Непрошеный гость залепил глазок, чтобы она его не увидела! О господи, да ведь они с Сашей сами закрыли глазок, не подумав, когда вешали на дверь рождественский веночек. Что же теперь делать? Не отвечать, не открывать? А если дверь не заперта? А если за ней — убийца?..
Снова грянул звонок, оставляя в воздухе тонкую звуковую пыльцу. Карина облизала разом пересохшие губы. На глаза ей попался тяжелый хозяйский рожок для обуви. Эта металлическая штука могла бы стать орудием самообороны… если б Карина понимала, как ею обороняться и как вообще люди обороняются. Она чувствовала, что звонки будут продолжаться. Тот, кто стоит там, за дверью, знает, что она дома, и он не уйдет. Он будет звонить, пока у нее не сдадут нервы и она сама не откроет. «По ком звонит колокол…» — пронеслось в ее голове. «Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол…»
— Смотри, — сказал Севка, — это Потапов!
Валя лениво оглянулся.
Они ходили по фотовыставке, открывшейся месяц назад и широко разрекламированной по всему городу. Выставка была чудовищной. Сева отмечал это почти у каждого экспоната со смешанным чувством удовлетворения и обиды. Удовлетворение происходило от гордого понимания, что он может лучше. В десять, в сто и в тысячу раз лучше, чем эти пустозвоны, бездарные работы которых были развешаны по голубоватым стенам. А обида была неизменным привкусом гордости, поскольку все-таки не его профессиональные, а их бездарные работы висели в зале, грамотно подсвеченные с потолка. И он, который может лучше, платит деньги за билет, чтобы попасть в этот престижный зал и посмотреть на их фотографии — а не наоборот.
Посетителей на выставке было немного: видимо, публика успела оценить ее качество, и народ проголосовал ногами. Это, с одной стороны, утешало, хотя с другой — чужое бесславье не добавляет собственной славы. Да и как можно добавить то, чего нет?
В общем, настроение колебалось от «ничего» до «сносно», пока в дверях не появился Потапов — кудлатый, толстый, стремительный, увешанный кофрами, в жилетке с кучей карманов, негласной униформе фотографов всего мира. Вот тут настроение у Севы упало ниже нуля, и он даже пожалел, что окликнул Вальку, чтобы показать ему великого художника нашего времени. Тем более что Валентин все равно не в состоянии оценить масштаб этой личности.
— А кто это — Потапов? — не понижая голоса, спросил Валя. Сева пихнул его, испугавшись, что великий художник может их услышать, но тот не слышал ничего. Быстро двигаясь по залу, едва поворачивая могучую голову вправо-влево и на секунду замедляя шаг, он присматривался к какой-то детали и вновь пускался дальше. Ловить ему на этом мелководье было нечего. Наверное, кто-то из здешних авторов с ним знаком, вот и попросил маститого мэтра пробежаться по выставке и оценить его шедевры. А может, у этих ребятишек «шоколадные папаши», вроде Валькиного, — ведь кто-то заплатил и за зал, и за рекламу.
В том-то и дело, что одного таланта мало. Нужны бабки на раскрутку или спонсор с бабками, что одно и то же. Фотография — дорогое удовольствие, особенно сейчас, когда прогресс обгоняет человеческое понимание. У него, Севы, цифровая камера первого поколения, какой щелкают сейчас барышни на курортах. И хотя даже этой штукой он умудряется создавать удивительные вещи, без профессиональной аппаратуры далеко не пойдешь. Например, без цифрового «кэнона» последней модели, который висел с открытым забралом на шее у Потапова. Такие Севка мог лишь изучать в интернет-магазинах или фотосалонах и облизываться, как школьник на голые попки красоток с порносайтов.
Великий между тем закончил свой рейд по залу, по-свойски раскланялся со смотрительницей и возвращался к выходу. В этот момент у него зазвонил мобильник. Потапов остановился, что и позволило Севе получше разглядеть заветный «кэнон».
— Да! Да, дорогой! — крикнул мэтр в трубку высоким фальцетом, неожиданным для столь крупной фигуры. — Нет, не отвлекаешь. Я уже бегу домой. Ты ко мне заскочишь сегодня? Почему? Ай-ай, как жалко. Думал, повидаю тебя перед отъездом. Прямо завтра, да. Да, купил. Купил, вот он со мной, родимый. Обязательно беру, куда же я без него.
Тут Потапов нежно погладил пальцами матово-черный бок «кэнона», и Сева понял, что речь идет об аппарате. Видно, мэтр только что его купил и теперь не мог удержаться, чтобы не похвастаться знакомым, да и спрятать в кофр тоже не мог, пока не налюбовался. Это трепетное отношение к технике было Севе понятно и знакомо. Ему даже в голову не пришло отойти, чтобы не слушать чужой разговор. Наоборот, он был счастлив, что личная жизнь одного из самых уважаемых им фотографов ненароком осенила его своим крылом.
— Ну, вообще-то я никому, — продолжал между тем Потапов, — но тебе скажу, так и быть. Клянись, что ни одной живой душе… Да не хочу я, чтоб знали! И там достанут. А я отдыхать еду, и тем более не один. В Таиланд. Ага. Но только между нами, ладно?
Он говорил еще что-то, постепенно удаляясь в сторону выхода, но Севе и этого было достаточно, чтобы потонуть в волнах душной черной зависти. Нет, не таланту Потапова он завидовал, а тому, что этот состоявшийся, благодушный, уверенный в себе человек только что купил за восемь с половиной кусков камеру, за которую Сева отдал бы год жизни, и отправляется с ней на Таиланд. Будет, наверное, такое снимать, э-эх!..
— Так что это за фрукт? — прогудел над ухом Валька. И Сева даже слегка успокоился. Пусть он фраер и неудачник, но все-таки не такое убоище, как Валентин, сын богатенького папы, не имеющий за душой ни единого таланта, кроме дара просаживать деньги все равно где — в казино или в кабаке. Он, Сева, хотя бы знает, для чего он существует и к чему стремится, а Валя — просто амеба, несет его по жизни без цели и смысла. Вот уж кому он никогда не будет завидовать, несмотря на папины деньги и связи. Пустой человек Валька, пустоцвет, хоть товарищ хороший. И на том спасибо.
— Потапов — один из лучших современных фотографов, — объяснил Сева. — Его в самых крутых журналах печатают. Помнишь, мы с тобой видели на Крымском Валу его снимки? «Высота», «Под занавесом»?
Валька пожал плечами. Ничего он, разумеется, не помнил.
— Пойдем? — спросил он тоскуя. Ему уже давно надоело кружить по залу и смотреть на фотографии, которые для него все были одинаковы и которые только из уважения к Севке он не называл фотками.
Сева и Валя дружили с четырнадцати лет, если это можно было назвать дружбой. Они познакомились в фотостудии, которую один пожилой и именитый в прошлом мастер открыл в районном клубе для окрестной детворы. Мастер жил по соседству с Валькиными родителями, даже был знаком с ними, тогда еще не вполне раскрутившимися со своей импортной мебелью и не оторвавшимися от народа. И Валентин, которому дома вечно надоедали с предложениями «заняться делом», решил, что фотография вполне может сойти за имитацию такого дела. Благо аппарат у него был, и не из худших.
Собственно, студия, или, как по старинке именовали ее бабушки в клубе, кружок, и была рассчитана на мальчиков и девочек из хороших семей, которые не прочь были узнать, для чего служат кнопочки и колесики на их навороченных «мыльницах» и как запечатлеть своего друга с полным ртом чипсов, чтобы получилось похоже на рекламу. Фотокамера в обеспеченных кругах считалась идеальным подарком для подростков обоего пола: и со смыслом, и интеллигентно, и дорого.
Сева Грищенко в этой компании оказался белой вороной — у него не было богатых родителей, он уже умел снимать и пришел, чтобы научиться настоящему мастерству. Аппарат у него был старый, трофейный дедушкин «Лингоф». Илья Владимирович, увидев его первый раз, восхищенно поцокал языком: «Вот это техника! Германия, ручная сборка. Продать не хочешь? Я бы купил».
Студийные «мажоры» Севку не любили, но не за принадлежность к низшим слоям общества, а за талант и одержимость. Он относился к занятиям серьезно, нарушая неписаный молодежный кодекс пофигизма, на-все-покладизма. И мэтр Илья Владимирович его выделял, обсуждая с ним такие темы, в которых остальные ребята просто ни слова не понимали.
Только Валя Красильников благоволил к Сявке, как за глаза называли Севу в студии. Валя вообще был человеком незлобивым и радушным. Что касается пофигизма, то это популярное качество для Красильникова являлось не просто чертой характера, но физиологической особенностью организма. Если можно было представить себе двух совершенно разных по темпераменту людей, то это были Сева Грищенко и Валя Красильников.
У Вальки, впрочем, была одна цель в жизни — все попробовать. Но диктовалась она не жадностью до впечатлений, а тем же пофигизмом. Испытать, понять, что не хочу, и на этом успокоиться, как пытался сформулировать сам Валентин. С формулировками у него тоже было неважно. Сева в ответ напоминал ему анекдот про медведя, который находит на дороге кучу дерьма, нюхает его, набирает лапой, кладет на язык и удовлетворенно говорит: «Дерьмо! Хорошо, что попробовал, а то бы вляпался». «Во-во!» — жизнерадостно соглашался Валька.
Однако к окончанию школы под нажимом семьи Валентин Красильников сформулировал цель своей жизни: он сделает свои увлечения работой. Его бизнес (если так хочется родителям), а может, и не бизнес будет связан с индустрией развлечений. Папа-Красильников недоверчиво пожал плечами, но отправил сына изучать менеджмент. Валька продолжал оттягиваться теперь уже на законном основании, чаще один, но иногда в компании с Севой Грищенко, которому в его планах была отведена особая роль.
Их дружба выросла из делового сотрудничества. Вначале четырнадцатилетние мальчишки заключили договор. Он существовал лишь в устной форме, но соблюдался неукоснительно в течение многих лет. Валя, как сын бизнесмена, конечно, знал, что все серьезные соглашения надо подписывать, но ему было лень.
Суть договора была простой: Валя резвится, Сева снимает. Вальке казалось скорее забавным, чем лестным, иметь в столь юном возрасте собственного фотолетописца. А Севка, у которого наконец появился почти профессиональный «никон», радовался любой возможности репортажной съемки, тем более что с помощью козырного друга он мог проникать в такие места, куда его одного в жизни не пустили бы.
Еще до института Валя успел попробовать себя в ночных клубах, наркопритонах, казино, борделях разного уровня, гей-саунах, равно как на поле для гольфа, картинге, ипподроме и под парусом дядиной яхты. Особняком стояли авиашкола и посещение тайных собраний московских неофашистов. Все это, как и многое другое, было запечатлено, зафиксировано и в виде негативов и контролек аккуратно разложено по коробочкам и конвертикам с подробными ярлычками. В том, что касалось техники и отснятых пленок, довольно рассеянный в остальных делах Севка был зануден до фанатизма.
— Когда я стану великим человеком, ты будешь стричь с меня купоны, — мечтал Валька. — Представляешь, сколько лет через пять начнут стоить мои фотки с клюшкой для гольфа или голым в бассейне?
— И с Мариком на коленках, — добавлял Севка. — Твои конкуренты за такой кадр отвалят мне лимон баксов не глядя.
У него в архиве действительно накопилось достаточно компромата на Вальку, стань он политиком или общественным деятелем, чтобы утопить его либо безбедно прожить весь остаток жизни на деньги за молчание. Но, к сожалению, Валька ни политиком, ни общественным деятелем никогда не станет, а следовательно, ни он сам, ни его конкуренты за компромат платить не будут. Будь Красильников способен сделать серьезную карьеру, у него даже в нежном возрасте хватило бы мозгов не давать повода для шантажа никому, хоть бы и лучшему другу. Но нет, их высочество грезят только о карьере шоумена — либо продюсер, либо, на крайний случай, модный ведущий, а для этого и Марик на коленках, и мутный взгляд сквозь только что опустошенный стакан, и младенческий сон со шприцем в руке, и прочие шедевры, отснятые Севой, — именно то, что доктор прописал. С дальним прицелом на эту «славу» Валентин и припахал верного Севку фиксировать его подвиги с самого начала «славных дел», а позже даже начал ему за это приплачивать.
У нерасчетливого, неорганизованного Вальки была какая-то своя, непостижимая умом и логикой дальновидность: он порой тратил кучу сил и времени на вещи, которые могли бы пригодиться лишь в далеком будущем, да и то гипотетически. Такой подход отличает гениального бизнесмена от просто хорошего, считал Валькин отец. Сева втихомолку предполагал, что папаныч отсыпает сыну комплименты в надежде разбудить в нем предпринимательские амбиции и наставить на путь истинный. Валя похвалами гордился, но слалом по злачным местам не прекращался и по-прежнему оставался главным делом жизни Красильникова-младшего. Этому делу посвящалось практически все время, свободное от учебы в Плешке — экономическом институте им. Плеханова, куда Вальке все-таки пришлось поступить, а вернее, позволить запихнуть себя заботливому предку.
Что касается Валькиного отца, которому, возможно, и не понравились бы слишком замысловатые художества отпрыска, то Севка его просто боялся. Мысли подкатиться к Красильникову-старшему с материалами, изобличающими Вальку, появлялись у него в голове просто в порядке бреда. Он же не собирался всерьез подставлять друга. И Сева Грищенко тут же понимал, что дело заведомо гнилое — торговец мебелью одной левой сотрет его в порошок вместе с собранием негативов. А из посторонних никто эти фотки не купит: Красильников богатый человек, но все же слишком мелкая сошка, чтобы кого-то заинтересовала голая задница его сына в интерьере гей-клуба.