Деньги у Валентина Сева Грищенко брал несмотря на дружбу и на то, что эти подачки его, как ни крути, унижали. Но, во-первых, стоимость пленки и печати — он не обязан это оплачивать за свой счет. Во-вторых, потраченное время, за которое он мог бы что-то заработать в другом месте. Никто его, правда, ни в какое другое место не звал, но это уже другой вопрос. Наконец, моральный аспект. На всех Валькиных тусовках Сева, хоть и считался формально приглашенным гостем, почти не ел предлагаемых деликатесов и вовсе не пил алкоголя, не кололся, не трахался, со знаменитостями не обнимался, в бассейне с шампанским не плавал и даже в разговорах не участвовал — только снимал. За одно это положена компенсация.
Со временем дружба Вали и Севы покрылась толстой скорлупой отношений заказчика и исполнителя. Грищенко это, конечно, задевало, и он защищал свое больное самолюбие растущим презрением к приятелю, чего легкомысленный, но чуткий Валька, конечно, не мог не замечать. Они уже почти не встречались просто так, без необходимости, но под всеми наслоениями, обидами и расчетами по-прежнему жила пылкая и доверчивая мальчишеская дружба. Потому Валя Красильников был не просто ошеломлен, а плакал навзрыд и кричал: «Вранье, не верю!» — когда ему сказали, что Сева Грищенко убит.
Нет, но кто мог убить Севку? Мало того, сжечь весь его архив, все найденные в комнате бумаги, фотографии и негативы? Об этом Валентину рассказал строгий оперативник, похожий на персонажа какого-то старого советского фильма вроде «Подвига разведчика». Валя, конечно, таких отстойных картин, как эта, не смотрел, но почему-то представлял себе ее героев именно так. А может, старые кадры мелькали по телевизору в рекламе или хронике и незаметно отложились у него в памяти. В сознании современного человека, как на городской свалке, навалено столько понятий и образов, непонятно как туда попавших, что выяснять их происхождение — дело серьезной науки, дело интересное, но не для Валентина Красильникова.
Услышав от подтянутого разведчика, что Севкин фотоархив был уничтожен, Валентин сразу насторожился и понял, что ему надо молчать в тряпочку. То есть не вообще молчать, а молчать о той роли, которую фотограф Сева Грищенко играл в жизни будущей звезды Валентина Красильникова. Проще говоря, никто не должен узнать, что Севка был его личным фотографом и располагал огромной коллекцией довольно двусмысленных кадров с его, Вали, участием. Если милиция об этом пронюхает, то Красильников станет главным подозреваемым.
К счастью, их последние встречи были абсолютно невинны, и о них можно было честно рассказать доблестному милиционеру. Например, незадолго до Нового года они ходили на выставку в одну из фотогалерей. То есть на самом деле они встречались для того, чтобы Валя передал другу деньги за последние съемки в кабаре «Малина» — кстати, ничего предосудительного, Красильников просто уже начал пробовать себя в роли ведущего и ему по знакомству разрешили выйти на сцену и объявить пару номеров. Севка молодец, снимал и из зала, и из-за кулис, и потом за кулисами в обнимку с полураздетыми кисками из кордебалета — Валентин весь в помаде и страусиных перьях, но стильно, черт возьми! Ах, Севка, что ж ты так неаккуратно! И что ты такого натворил, если у тебя отняли самый лучший на свете подарок, который мы получаем на день рождения, — жизнь?..
Итак, два друга встретились, посидели в кафе, совершенно безалкогольно, потому что впереди еще был длинный рабочий день. То есть для Вали он не был рабочим, наоборот, у него начиналась сессия, иными словами, предканикулярный отпуск, поскольку готовиться к экзаменам он считал ниже своего достоинства. Но Сева-то пахал как Папа Карло, и на выставку пошел не для развлечения, а из профессионального интереса.
Где работал Грищенко? Вот на этот вопрос Валентин затруднялся ответить. Знал, что он учится в каком-то непрестижном институте, не то библиотечном, не то педагогическом, в общем, где много девчонок и можно на пять лет отмазаться от армии. За пять лет Севка собирался то ли родить ребенка, то ли стать великим фотографом, заработать денег, чтобы откупиться от службы в армии. Подробными планами он особо не делился и вообще был не из болтливых ребят. Да, так о чем мы?
— Вы говорили, что не знаете, где ваш друг работал, хотя он все время был занят, — спокойно напомнил опер.
— Ну, то, что он был занят, на самом деле ничего не значит. Фотограф — это не профессия, это диагноз. Это вы приходите вечером домой и забываете о работе. — Милиционер заерзал, скривил рот, и Валя поспешно поправился: — Положим, не вы, а большинство нормальных людей. А Севка снимал везде и всегда. Не потому, что ему заказали какой-то кадр или тему, а потому что это НАДО было снять. Не понимаете? И никто не понимает. А фотограф идет по улице, видит что-то, и ему необходимо снять это, хоть умри. Это как… — Валя поколебался, не уверенный, что такое сравнение будет уместным и доступным для собеседника, но все же закончил: — это как эрекция. Если встал, то нужно кончить. У настоящего художника (поскольку фотограф — это художник) его творческое начало встает в самые неожиданные моменты и требует своего законного выхода. А кроме того, вообще по жизни хочется. Вот как нам с вами хочется тр… женщину, так ему хочется снимать.
Милиционер ничуть не смутился, только сделал пометку в своем блокноте и спросил, известно ли Валентину Алексеевичу что-то о личной жизни Грищенко. Кстати о женщинах.
Валька помотал головой. Если у Севы и была личная жизнь, то он ничего о ней не рассказывал. Как уже говорилось, он был довольно-таки скрытен. Но не исключено, что он спокойно обходился без баб, потому что у художника слишком мощная сублимация, то есть выход сексуальной энергии в творческую, как писал старик Фрейд.
На сублимацию и Фрейда оперативник и ухом не повел и предложил вернуться к теме занятости. Если он правильно понимает, пленка, проявка, печать, а главное, фототехника — недешевые удовольствия. На что вообще жил Всеволод Грищенко, у которого не было богатых родителей?
Валька, в свою очередь, богатых родителей проглотил не поморщившись — впервой что ли? И ответил, что Сева печатал свои фотографии в кое-каких журналах. Однажды выиграл какой-то конкурс на одном из фотосайтов в Интернете. Вот на это и жил. Квартира ему досталась после смерти бабушки, если это можно назвать квартирой, — голые стены и обломки допотопной старушечьей мебели. Но Севке было все равно, лишь бы где-то спать и держать свой архив. Все это Валентин знает лишь со слов друга, сам он у него дома никогда не бывал.
— В каких журналах публиковались фотографии Грищенко? — спросил милиционер. Валя сделал усилие, чтобы вспомнить его имя, сообщенное в начале беседы, и не смог — у него в голове лишняя информация не застревала. Он даже звание забыл, а в погонах не разбирался. Однако Красильников отметил, что взял правильный тон — заговорил собеседника, засыпал его мелкими подробностями, отвлекающими мыслями, и тот уже стал уставать.
Но про журналы Севкины он тоже не знал! Это было чистой правдой, хотя милиционер мог ему не поверить. Сева со своими безмерными амбициями считал, что издания, где его печатают, — где его пока печатают! — недостойны того, чтобы о них упоминать. Вот если бы его фотографии начали выходить в «Time» или «Schpiegel», он бы, конечно, тут же примчался показывать журнал. Разумеется, он был честолюбив, любой фотограф честолюбив, как же иначе!
Кстати, кстати, кстати! Они ведь встречались еще раз, но это было мельком, буквально на пять минут. Вернее, они просто столкнулись на улице, что неудивительно, они ведь с детства живут недалеко друг от друга, потому и пересеклись в одном фотокружке. А почему «кстати» — да потому, что Севка был как-то особенно воодушевлен, весел, что с ним редко случается, и сказал, что у него хорошие новости. Какие — расскажет потом, когда все получится, чтобы не сглазить. Красильников спешил на экзамен, Грищенко тоже куда-то бежал, и долго разговаривать было некогда.
Собственно, и с ментом больше не о чем было говорить. На стандартные вопросы о врагах и недоброжелателях, а также об употреблении убитым алкоголя и наркотиков (не употреблял, не замечен) Валя ответил в самом начале допроса. Ах, пардон, конечно, не допроса, а беседы со свидетелем.
Свидетелю подписали пропуск, попросили звонить, если вспомнится что-то новое, и отпустили с миром. Выйдя за ворота на заснеженную Петровку, Валентин с чистой совестью порвал и развеял по ветру визитку оперативника, только потом спохватившись, что так и не посмотрел его имя и звание. Ну и шут с ним, если мент его снова вызовет, то снова и представится. А вызовет наверняка. Должен же он сообщить лучшему другу Севы причину его гибели, которую наша доблестная милиция, судя по всему, выяснить пока не может.
Хорошо, что он вспомнил о той случайной встрече на улице, думал Валя, усаживаясь в свой «форд фокус» и заводя мотор. Если бы она вдруг всплыла, получилось бы нехорошо, как будто он что-то скрывает — а значит, есть что скрывать. Но ему скрывать нечего, он рассказал все, в том числе и об этой встрече. Ну, почти все, скажем так, — все, что было нужно. Остальное к делу не имеет отношения. И вообще только больной на голову лох будет рассказывать обо всем милиции.
Если начнут глубоко копать, то их деловые отношения «клиент — фотограф» выплывут на поверхность, и это будет кисло. Но Красильников надеялся, что копать не будут — кому интересна смерть безвестного фотографа? Мало, что ли, у милиции хлопот с политиками, судьями и бизнесменами, которых что ни день стреляют и грабят на улицах Москвы. Севкино дело скоро закроют, и никакой памяти в веках не останется от несостоявшегося великого фотографа, ведь архив его сожгли, как сказал оперативник. У Вали имеется подборка фотографий, запечатлевших их похождения, но самого невинного характера, которые можно хранить дома, не опасаясь пронырливой домработницы — все откапывает, старая сука, и стучит папанычу.
А ведь Севу замочили из-за съемок, как пить дать, раз уничтожили негативы и фотографии. Что же он такое нащелкал, во что вляпался, вот бестолочь?! Задумавшись о безвременной кончине друга, Валя загрустил и решил, что сегодняшнюю программу в кабаре посвятит ему. Сегодня Красильникову дадут вести целое отделение. Это будет просто супер! Он попросит заранее расставить свечи на столах, и по его призыву все посетители поднимут их вверх и начнут раскачивать в память о замечательном фотографе Всеволоде Грищенко. В зале погаснет свет, а на сцене будет происходить что-то подобающее с лирической музыкой. Надо посмотреть программу, тьфу, с этой сессией не успеваешь заниматься действительно важными делами.
В голове у Вальки вдруг возник потрясающий номер — траурный стриптиз. Девушка раздевается, вспоминая о своем погибшем друге. Грустная медленная мелодия, плавные движения, приглушенный голубоватый свет. Нет, это просто супер, это обязательно надо сделать. И как бы Севка мог это снять!..
Ольга Васильевна вернулась в свою будочку — стерва Изольда так сверкнула на нее глазами, что пришлось ретироваться в самый интересный момент. Оказалось, вовремя — как раз приехали еще милиционеры, целой толпой, с чемоданчиками и какими-то треногами, наверное, фотографировать место происшествия. Потом явился сердитый врач из «скорой», предупредив, что в нужный момент войдут два «мальчика» с носилками. Жильцы смотрели на непривычных гостей с любопытством, особенно дети, которые как раз потянулись домой после елок с разноцветными пирамидками подарков в руках. Их родители шепотом спрашивали у вахтерши, что случилось, но она лишь пожимала плечами, понимая, что надо хранить военную тайну, не дай бог паника поднимется в доме.
Ей и самой нужно было успокоиться. Она выпила чаю, съела бутерброд с сыром и два кусочка шоколадки «Аленушка», попыталась сначала смотреть сериал, потом юмористическую передачу и наконец концерт, но мысли ее были далеко, и сердце колотилось так, что пришлось принять корвалол. Она то думала об этом бедном парне (почему-то убитый казался ей молодым, хотя лица его она не видела), то о том, что происходило на седьмом этаже после ее ухода. Чем закончился «осмотр» квартиры Мурата Гусейновича, что делали новые милиционеры, было ли продолжение скандала — все это Ольге Васильевне страшно хотелось узнать, а неоткуда. Вот уж милиционеры со своими чемоданами и треногами ушли, переговариваясь. Спустился врач, постоял у окошка вахтерки, пока она пропускала двух санитаров, но на ее робкие вопросы отвечать не стал, пробормотал: «Мне бы ваши заботы, бабушка» — и вышел. Наконец санитары вынесли из грузового лифта носилки с длинным серым кульком, пристегнутым двумя ремнями, — слава богу, в вестибюле в этот момент никого не было. Ольга Васильевна привстала, глядя на серый продолговатый груз, перекрестилась, скорбно покачала головой. Вот так — был человек, еще вчера бегал, дышал, смеялся, застегивал куртку, звонил в двери — а теперь лежит бревном на носилках и тащат его чужие люди, матерясь на поворотах и беспокоясь только о том, чтоб не свалился на пол и поднимать не пришлось.
От этих философских мыслей Ольга Васильевна еще больше разволновалась, позвонила дочке, чтобы узнать, все ли у них в порядке, и рассердилась, потому что они там смотрели какой-то фильм и были так увлечены, что отвечали в трубку только «да» и «хорошо», а сами, наверное, и вопросов не слышали — ни Аня, ни Андрюшка.
А толстый участковый все не спускался. Должно быть, соседей опрашивает, догадалась Ольга Васильевна, которая в своей жизни прочитала, наверное, миллион детективов, а потому хорошо разбиралась в процедуре следствия. Или Изольда Ивановна ему голову морочит, что гораздо хуже. Ольга Васильевна надеялась милиционера все-таки перехватить на выходе и попробовать из него что-то вытянуть, но после разговора с Изольдой он наверняка будет разозлен и еще одну бабку с ее расспросами пошлет куда подальше.
Участковый Казюпа появился, когда Ольга Васильевна уже третий раз ставила чайник. Он был с еще одним милиционером — наверное, остался из той большой компании, — а потому заговорить с ним было вряд ли возможно. Тем более она с этим чайником возилась в глубине вахтерки, и задать вопрос как бы невзначай, из окошка, все равно не получалось.
Но Ольга Васильевна не успела расстроиться. Участковый поговорил о чем-то в вестибюле со своим коллегой, попрощался с ним и направился прямиком к вахтерскому окошку. Мало того: знаком спросил у Ольги Васильевны, которая как раз заваривала чай у противоположной стенки, мол, можно ли ему войти и где дверь. Ольга Васильевна растерянно и радостно закивала — надо же, добыча, можно сказать, сама идет в руки — и впустила милиционера.
— Ольга Васильевна? — спросил гость, боком протискиваясь в слишком узкую для него дверку.
Вахтерша подивилась было осведомленности нашей милиции, но потом сообразила, что ее имя-отчество, конечно же, сообщила Изольда Ивановна.
— Она самая, — кивнула с достоинством. — Чаю будете?
— Спасибо, не откажусь, — пробурчал милиционер. — Меня зовут Виктор Семенович. Сесть можно?
Он уселся на хлипкий вахтерский стульчик. Стульчик под ним жалобно пискнул, и Ольга Васильевна торопливо пододвинула гостю более основательную табуретку.
— Да, не развернешься у вас, — заметил участковый, пересаживаясь.
— А мы не жалуемся, нам места хватает, мы люди маленькие, — скороговоркой ответила вахтерша, опасаясь проявить слишком много смышлености. Чем глупее кажешься людям, тем свободнее они с тобой говорят.
— Дело у меня к вам, Ольга Васильевна, — произнес участковый давно ожидаемую фразу, и Морозова изобразила на лице внимание и готовность помочь.
— Ну, во-первых, то, что произошло, вы знаете. Желательно, чтобы слухов об этом распространялось поменьше. Хотя… шила в мешке не утаишь, как говорится.
Ольга Васильевна сочувственно покачала головой. Участковый сделал паузу, с удовольствием прихлебывая чай, который неожиданно оказался горячим и крепким, а не бледными старушечьими помоями, которые много лет назад соседка маленького Вити Марья Давыдовна называла «писи сиротки Хаси».
— Ну, и пара вопросов. — Он допил чай, вытер усы тыльной стороной ладони и выпрямился на неудобной жесткой табуретке. — А поясница-то ноет, пора на пенсию. Вы видите всех, кто входит в подъезд, ведь так? Если это не жильцы дома, то именно вы им открываете дверь?
Изольда просветила, догадалась Ольга Васильевна. А вслух произнесла:
— Так положено. Но бывает, что кто-то входит вместе с жильцом, у которого ключ.
— А вы не всех своих жильцов в лицо знаете?
Ольга Васильевна пожала плечами:
— Кого знаешь, кого нет. Люди уезжают, приезжают, они нам не докладываются. Мы ж документы не проверяем.