— Берем гитару! — прохрипел я, укладывая свою красавицу в чехол. — Найдем где-нибудь укромное место, и я тебе сыграю. Оля покраснела. И я понял, что наверное, сморозил глупость. Сыграю некрасивой девчонке? Провались бы эта толстуха! Злость на Олю не прошла и на улице. Ну и какого черта она за мной увязалась? И теперь ходит хвостом, как привязанная. А мы даже не друзья. Мало того, я не хотел дружить с дурнушкой. Мне нужна была только Лена. Мой красивый ангел Лена, а не эта толстая, уродливая девчонка.
— Давай остановимся, — тихо попросила она. Я обернулся. Оля тяжело дышала. Лицо ее покраснело, на этот раз не от смущения, а от одышки. Только сейчас я понял, что гнал, как сумасшедший, не разбирая дороги. А теперь и сам не сильно-то теперь понимал, куда мы забрели и как вернуться обратно. Никогда не был в этом месте. Узенькая улочка со старыми, еще довоенными домами. Потемневшими от времени, заброшенными и никому не нужными. Справа от меня — выше человеческого роста, деревянный забор, а через дыру в заборе видно покосившееся, явно заброшенное здание. Здание это не было похоже на жилое, скорее на общественное: тяжелые, полуоткрытые двери, украшенные арочным порталом и колоннами. Ведущие к дверям крутые, побитые временем ступени. И в то же время — на удивление маленькие размеры. Как будто перед нами была миниатюрная, запорошенная прошлогодними листьями, копия чего-то монументального. Но даже эта копия производила впечатление.
— Пойдем, — я взял Олю за руку и потянул к дыре в заборе. Перед входом в здание был небольшой, округлый дворик, через который вела к ступенькам тропинка, едва заметная в зарослях сухого, прошлогоднего чернобыльника. Под пушистыми стеблями пробивалась густо-зеленая, еще нежная трава.
— Я боюсь, — замялась вдруг Оля.
— Чего ты боишься! Идем! Только под ноги смотри и все будет отлично! Я оказался у открытой двери первым. Заглянул внутрь. Всего лишь небольшой холл, закиданный тут и там старыми газетами. Справа — лестница, ведущая наверх. Слева — плотно закрытая, тяжелая дверь. На потолке и поверху стен — остатки какой-то лепнины. От грязи и не разобрать. Сами стены были когда-то выложены тонкими, деревянными панелями, но теперь тоже облезли и выглядели плачевно. Остаток былой роскоши. И этот проевший все запах отбросов, мокрой бумаги и пыли.
— Паша, — Оля неуверенно прикоснулась к моему плечу. — Может, там кто есть? Давай не пойдем… Не пойдем? Счас! Меня прям тянули к себе свисающие с потолка, тяжелые портьеры неопределенного оттенка. Они явно скрывали что-то интересное. И я узнаю, что!
— Да кто там может быть? — автоматом возразил я Оле. Любопытство прям съедало меня изнутри.
— Бомж… или какой-нибудь… маньяк?
— Маньяки жертв ловят, им недосуг по таким местам ходить, — ответил я, схватив Олю за руку. Девчонка вспыхнула как маковый цвет.
Сделав вид, что не заметил ее смущения, я потянул ее за собой, к портьерам.
— Паша… — сама того не заметив, Оля прильнула к моему боку.
— Чего ты боишься, дурочка? — усмехнулся, вдруг поняв, что не хочу ее отталкивать. — Идем. Я осторожно отодвинул тяжелую ткань. Оля чихнула от поднявшегося облачка пыли. Внутри оказался небольшой зал со сводчатым, местами обвалившимся потолком. Сквозь дыры в своде светило яркое, апрельское солнышко, медленно витали в воздухе шаловливые пылинки. Но внимание мое приковало нечто внизу, за ступенчатыми рядами прогнивших, поломанных скамеек.
— Сцена! — выдохнул я. — Оля, это настоящая сцена! В настоящем театре! Маленькое здание вдруг показалось мне волшебным.
— Не понимаю твоего восторга, — холодно ответила Оля. Я вновь схватил ее за руку и потащил вниз, по укрытым запылившимся ковром ступеням.
— Здесь опасно, — продолжала ныть Оля. — Посмотри, потолок обвалился. Это здание может рухнуть!
— Да брось ты! — засмеялся я.
— Сядь там! — я потянул Ольгу к первому ряду. Девушка выбрала место на скамье покрепче и почище. Неуверенно села, устроив рядом сумку. Я забрался на сцену. Прогнившие половицы опасно поскрипывали, но мне было пофиг. Я хотел играть. И я буду играть. Тут. Для единственного, и даже, как ни странно, несимпатичного мне зрителя.
Но буду играть, и это — главное. Я достал из чехла гитару, сел прямо на пол, перебрал струны пальцами, как бы пробуя их, примериваясь. По груди растеклось знакомое тепло, пересохло в горле, мир вдруг исчез, и пальцы сами начали перебирать струны, заставляя их издавать нужные звуки. Звук был великолепен. Совсем иной чем дома. Акустика в театре оказалась офигенной, потому и сама мелодия звучала совсем иначе.
Сильнее. И все же не достаточно хорошо. Я перебирал струны пальцами, смакуя каждый звук, открывая его заново. Несколько раз останавливался, пробуя сыграть иначе, исправлялся, начинал сначала, вновь останавливался. Возвращался назад, чтобы попробовать снова и еще, и еще, пока мелодия не зазвучала идеально, вся, до последней ноты. Чувствуя себя обессиленным, но довольным, я отложил гитару. И все же мне даже повезло, что Лена не взяла диска. Теперь моя песня звучала гораздо лучше!
— Что это? Я вздрогнул. Надо же, забыл о зрителе. Оля ошеломленно поднялась со скамьи и подошла к сцене. В ее широко распахнутых глазах застыл такой восторг, что я даже опешил. Надо же… Кажется, ей, действительно понравилось.
— Что это было?
— Моя музыка.
— Она великолепна…
— Думаешь? — смутился я. — Вообще-то это песня. Вот слова… Некоторое время Оля стояла неподвижно, уставившись в листок и бесшумно шевеля губами. По сути, я не обращал на нее внимания. Я отдыхал. Даже больше — я находился в волшебной прострации, в какую частенько впадал после хорошо сделанной работы.
— Поиграй еще раз, — попросила вдруг Оля. — Пожалуйста… Странная просьба. Но руки сами запросились к гитаре, будто соскучившись, и я начал играть… Аккорд, еще. Чарующая мелодия, казалось, окутавшая весь зал, мягким, нежным одеялом. И что-то в ней было новое, с одной стороны чужое, а с другой — до боли знакомое и родное. Оля пела. Мои пальцы остановились. Оля замолкла на высокой ноте и посмотрела вдруг на меня испуганно.
— У тебя хорошая память, — прошептал я. — Но не надо. Я писал эту песню не для тебя.
— Давай попробуем, — умоляюще попросила она. — Пожалуйста. Один раз… только один раз. Послушай, как она звучит… Она звучит у меня в голове. Спетая голосом Лены. Она звучит не умолкая… Но… а если, Оля права? А если песня не совершенна? Если Лене не понравится?
— Давай! — выдохнул я, вновь потянувшись к инструменту. Моя верная подруга-гитара откликнулась, музыка расправила крылья и вспарила над залом. Оля пела. Не так, как я хотел, чуточку иначе, но голос… будто сливался с мелодией, дополнял ее, наделял душой. Да… да! Эта песня должна звучать именно так. Восторг, желание, чтобы этот момент продолжался вечно, и мир, растворившийся в нашей игре. Так! Это должно быть именно так! И восхитительное ощущение полета, когда уже и не важно, ни где ты, ни зачем, ни даже — слушают тебя или нет. А когда песня закончилась — дрожь во всем и томительное ощущение нереальности…
— Я и не думал, что у тебя такой сильный голос, — сказал я, разрывая ставшую томительной тишину.
— Не сильный… это музыка… слова… — прохрипела Оля. — Они гениальны, понимаешь? Я просто… чувствую эту мелодию. Мы с ней… будто одно целое. С одной стороны ее заявление было приятно, с другой стороны — меня пробрал неприятный холодок отвращения. Это все не так, совсем не так. Оля прикоснулась к чему-то, что ей не принадлежало. И никогда принадлежать не будет.
— Я написал песню для Лены, — зло отрезал я. — Я слышал, как она поет. Ее голос совершенен, как и ее тело. Она великолепная вокалистка, и я хочу писать песни только для нее. Только для ее голоса. Не для тебя. Оля молчала, казалось, задохнувшись невысказанными словами.
— Я хотел пригласить ее поехать вместе на конкурс. Ей надо только услышать эту музыку… и тогда… Если даже ты поняла, то и она тоже поймет.
— А если нет? — сжала кулаки Оля.
— Я напишу новую песню, я найду в сети новый конкурс и попытаюсь еще раз.
— До каких пор? — неожиданно зло прошипела Оля. Я упрямо улыбнулся:
— Пока не получится.
— А если не получится? — вскричала Оля. Я начал злиться. Да что она орет-то? Это моя песня. Я и буду решать. А она продолжала:
— Если Андрей вновь тебя изобьет? И на этот раз — покалечит? Тогда что?
— Тогда не буду больше писать, — холодно ответил я и знал, что сказал правду. — Если Лене мой дар не нужен, то и мне — тоже.
— Дурак! Такой талант… И гниет ради крашенной куклы? Ну почему!!! Это было уже слишком.
— Я пишу только для нее. Ни для кого больше. Мой талант это дар ей. Большего я дать не могу. Тебе не понять.
— Ну за что ты ее любишь? — рыдала Оля. — Скажи! За что ее любить? Я опешил. А потом вдруг сказал, желая поскорее закончить этот проклятый, никому не нужный разговор:
— Она похожа на ангела… а ты… Оля вдруг вздрогнула, и мне показалось, что из нее ушла вся жизнь.
Я хотел что-то сказать, но девушка лишь попятилась назад, схватила судорожно сумку, и, прохрипев: