С криками ужаса бежали из шатра, метались по площади.
— К берегу, братец! — крикнул Джойс.
Между Сциллой и Харибдой плыл древний серый трехтрубный крейсер.
И когда Сцилла совершила прыжок навстречу сестре, сдавили они с Харибдой ненавистную крейсерову тушу, и оба острова с добычей ушли под воду, братья прыгнули во вскипающую волну и поплыли к еле видным вдали бригантине, гребентине и баркентине.
— Эй, братишки! — послышался знакомый голос. — У нас как раз двух гребцов не хватает, вас-то и надеялись подцепить, не будь я старый Дизи.
В шлюпке сидели нелегальные экскурсанты на Харибду.
Рассказав про Сциллу, братья выслушали рассказ про ее близняшку.
— Харибда, ребятки, — молвил Дизи, — за сотни веков, как и ее сеструха, сменила сотни названий; впрочем, кто считал? Только что называлась она ТТ, в переводе ТехноТриллер. На ней наличествовали: два хрена на разных оконечностях острова, оба тронутые изобретатели (один совсем шизо, второй так, с придурью), местные жители посередке (все до единого бессмертные, их изобретатели своими разнообразными гениальными изобретениями травили, а потом оживляли для продолжения сюжета), киношники, снимавшие всякие спецэффекты, взрывы, лазеры-мазеры, хронобукеры-хроношмукеры, прочую хренотень, а также надзиратели типа полицейских с надписью на униформе «ТТ».
— А зачем надзиратели? — спросил Джеймс.
— Чтобы никто с острова не свалил, для обеспечения нон-стоп эффекта.
Джеймс сидел на левом борту и плюнул через левое плечо, а Джойсу пришлось плевать через правое.
— И что же теперь будет со Сциллой и Харибдой? — спросил Джойс.
— А ничего. Полежат на дне несколько недель или лет, как понравится, мертвецов съедят рыбы, все смоет подводное течение Мойстрим, острова поднимутся на поверхность в первозданном виде, сплошная зелень, да и начнется что-нибудь новенькое. Потому что, дети мои, все меняется и все течет.
С этими словами негр пошел на корму и помочился.
В ближайшем порту на борт гребентины взят был новый кочегар. Звали его Старина Ник. Он отрекомендовался специалистом по машинам и грозился привести по совместительству машинные отделения флотилии в полный ажур.
Его лодчонка сновала от бригантины к баркентине, от баркентины к гребентине и обратно целыми днями.
Однажды Дизи вместо своего сундучка открыл сундучок кочегара и обнаружил, что сундучок набит часами всех видов, времен и мастей, от будильников до брегетов. Может, расскажи он кому о содержимом сундучка, кочегар с сундучком вместе был бы списан на берег, но Дизи по причине гибели Окассена и Николетты давно не слушал арий из опер и не плясал самбу, отчего впал в глубокую задумчивость и забывчивость.
Кочегар же под шумок поменял в машинных отделениях трех судов двигатели на машины времени.
Настала минута отплытия.
— Полный вперед! — приказал капитан на гребентине.
— Полный вперед! — раздалось с капитанского мостика на бригантине.
— Полный вперед! — словно эхо отозвалось на баркентине.
И все три судна, «Авось», «Небось» и «Тотчас», нарастив скорость, перешли из пространства во время под адский хохоток кочегара.
— Примите поздравления! — сказал критик режиссеру, помахивая щупальцами. — Это неподражаемо! А главное — совершеннейшая документальность и историческая точность! Никто так не вжился в жизнь землян, как вы. Вы — лучший голографорежиссер планеты.
— Таков уж мой принцип, — сказал режиссер, оттопыривая жабры; в речи его заметны были некоторые терранизмы и легкий земной акцент, — истина и ничего кроме истины. Нагой реалистизм и ни фиты имажинаторства. На том лежали, на том и лежать будем!
Все было прекрасно в этом южном дворике: покосившиеся балясинки гаремного открытого балкона второго этажа, открытые лестницы на второй этаж, беленые стены соседнего дома, хаотическая жизнь, плещущая разноцветным сушащимся на веревках бельем, нескладица и разностилье. Только голуби и глицинии раздражали его. Их было слишком много. И они никак у него не получались. Он и рисовал, и лепил их. Выходило хлипко, нелепо, то лишку реалистично и робко, то грубо и нарочито.
— Зачем ты их лепишь?
Речь шла о его бесчисленных скульптурах, расставленных во дворике там и сям. Он любил работать под открытым небом.
— Зачем? — переспросил он. — Право, не знаю. Я скульптор.
— Зачем вообще скульптуры?
— Да ты философ, — сказал он. — Зачем, ты хочешь сказать, вообще искусство?
— Картины я понимаю. Они плоские. И играют в то, что в них можно войти. А скульптуры… Они как живые.
— Объемные, ты хочешь сказать?
— Ну да. Их можно пощупать? Они как люди и как куклы. Они такие белые. Тебе с ними не страшно?
— Бывает, — сказал он.
— Но они у тебя какие-то кривые. И не гладкие. И немножко нескладные,
— Это чтобы было не так страшно, — сказал он. — А что у тебя за книга?
— Это не книга. Старинный альбом. Пустой. Я в нем пишу.
— Что же ты пишешь? — спросил он рассеянно, поправляя глиняной балерине нос, то есть сворачивая его слегка на сторону и преувеличивая на нем горбинку.
— Трактат.
Он рассмеялся.
— Как называется?
— «Роща лука».
— В каком смысле?