— Нет, я уверен, что это не так. А я его прошел. Мне казалось в те дни, что слово «свобода» сияет своим особым значением. Но даже тогда я скептически относился к слову «единство» — наше общество состояло из весьма странных партнёров: священники, деисты, атеисты и пресвитериане, мечтательные республиканцы, утописты и люди, которые просто недолюбливали Бирсфордов. Насколько я помню, вы и ваши друзья были прежде всего за освобождение от угнетения.
— За освобождение и реформы. Я вообще не имел никакого представления о том, что такое республика. Разумеется, то же можно было сказать и о моих друзьях из Комитета. Что касается Ирландии, то в ее нынешнем состоянии республика скоро превратилась бы в нечто чуть лучше демократии. Блестящие умы страны довольно сильно возражали против республики. Католическая республика! Как смехотворно.
— В этой бутылке бренди?
— Да.
— Между прочим, ответ на последнюю часть проверки звучал так: «Под короной Великой Британии». Стаканы у вас за спиной. Я знаю, что дело происходило в Ратфарнхэме, — продолжал Стивен, — потому что я потратил целый день, пытаясь убедить лорда Эдуарда не продолжать составлять легкомысленные планы восстания. Я говорил ему, что я против насилия, и всегда был против него, и что даже если бы и не был, то вышел бы из организации, вздумай он настаивать на таких диких, фантастических идеях, которые погубят его самого, погубят Памелу, погубят дело и погубят Бог знает сколько храбрых и преданных людей. Он посмотрел на меня этаким трогательным, озабоченным взглядом, словно жалея, и сказал, что должен встретиться с вами, с Кенмером. Он совершенно не понял меня.
— У вас есть какие-нибудь известия о леди Эдвард — о Памеле?
— Я знаю только то, что она в Гамбурге и что семья приглядывает за ней.
— Она была красивейшей и добрейшей женщиной из всех, кого я встречал. И очень храброй.
«Это верно», — подумал Стивен и уставился на свой бренди.
— В тот день, — сказал он, — я израсходовал гораздо больше душевных сил, чем когда-либо за всю свою жизнь. Даже тогда меня больше не интересовало ни благое дело, ни теория правления на земле. Я и пальцем бы не пошевелил ради мнимой или подлинной независимости какой-то страны. Однако вынужден был вкладывать в свои слова столько пыла, словно я горел тем же воодушевлением, как в первые дни революции, когда нас переполняли добродетель и любовь.
— Почему? Почему вы должны были так говорить?
— Потому что мне следовало убедить лорда Эдварда в том, что его идеи разрушительно глупы, что о них известно правительству, и что он окружен предателями и доносчиками. Я приводил свои доводы последовательно и убедительно — лучше, чем мог себе представить, но он совсем не следил за ними. Он постоянно отвлекался. «Взгляните, — сказал он, — на тисе возле тропинки сидит малиновка». Единственное, что ему было известно, это то, что я настроен против него. Поэтому он остался глух к моим доводам. Если бы он только смог прислушаться к ним, ничего, возможно, не случилось бы. Бедный Эдвард! Прям как тростник! А самого окружали такие криводушные людишки, каких только знал свет — Рейнольдс, Корриган, Дэвис... О, это было жалкое зрелище.
— Неужели вы и в самом деле не пошевелили бы пальцем даже ради достижения умеренных целей?
— В самом деле. После того как революция во Франции окончилась полным крахом, сердце мое заледенело. Увидев в девяносто восьмом году грубую жестокость, дикие безумства, которые творили обе стороны, я стал испытывать такое отвращение к толпам людей, ко всяческим идеям, что не сделал бы и двух шагов ради того, чтобы реформировать парламент, предотвратить создание унии или способствовать приближению золотого века. Имейте в виду, я выступаю лишь от своего имени, выражаю лишь собственные взгляды, но человек как частица какого-то движения или толпы мне безразличен. Он утрачивает человеческие черты. И я не имею никакого отношения к нациям или национализму. Единственные теплые чувства, которые я испытываю, это чувства к людям как индивидам. Мои симпатии лишь на стороне отдельных личностей.
— Вы отрицаете патриотизм?
— Любезный мой друг, я покончил со всякого рода спорами. Но вы, так же как и я, понимаете, что патриотизм — это слово. Причем оно обычно обозначает или «Это моя страна, права она или нет», что звучит подло, или «Моя страна всегда права», что глупо.
— Однако на днях вы остановили капитана Обри, игравшего «Похороним круглоголовых».
— Разумеется, я не всегда последователен, особенно в мелочах. А кто не такой? Видите ли, он не понимал смысла мелодии. Он вообще никогда не был в Ирландии, а во время восстания находился в Вест-Индии.
— А я, слава Богу, был в это время у мыса Доброй Надежды. Это было ужасно?
— Ужасно? У меня нет слов, чтобы описать ошибки, медлительность, убийственную путаницу и глупость всего происходившего. Восстание не добилось ничего, оно на сотню лет задержало предоставление Ирландии независимости, посеяло ненависть и насилие, породило подлое племя доносчиков и таких тварей, как майор Сирр. Кроме всего, оно сделало нас жертвой любого шантажиста-доносчика. — Стивен помолчал, затем продолжил: — Что касается той песни, то я поступил таким образом отчасти потому, что мне было неприятно слышать ее, а отчасти потому, что неподалеку находилось несколько матросов-ирландцев, причем ни один из них не был оранжистом. Было бы жаль, если бы они возненавидели своего капитана, хотя у него и в мыслях не было как-то оскорбить их.
— Мне кажется, вы к нему очень расположены?
— Расположен? Да, возможно, и так. Я не назвал бы его закадычным другом, для этого я знаю его недостаточно долго, но я очень к нему привязан. Жаль, что этого нельзя сказать о вас.
— Мне самому жаль тоже. Я прибыл на судно, полный лучших намерений. Я слышал, что он непредсказуем и своенравен, но хороший моряк, и я очень бы хотел быть им довольным. Но сердцу не прикажешь.
— Это правда. Но вот что любопытно. По крайней мере, любопытно для меня. Я испытываю уважение, больше чем уважение, к вам обоим. У вас есть к нему какие-то определенные претензии? Если бы мы с вами были восемнадцатилетними юношами, я бы спросил: «Что не так с Джеком Обри?»
— И я бы, пожалуй, ответил: «Всё, потому что он командует, а я нет», — с улыбкой ответил Джеймс. — Но послушайте, стоит ли при вас критиковать вашего друга?
— Конечно, у него есть недостатки. Я знаю, он очень честолюбив во всем, что касается его службы, и нетерпим к любым ограничениям. Мне хотелось узнать, что же вас в нём раздражает? Или же это просто: «Non amo te, Sabidi»?
— Пожалуй, что так. Трудно сказать. Конечно, он может быть очень приятным собеседником, но порой он проявляет свою особо здоровую заносчивую английскую бесчувственность… И разумеется, есть в нем одна вещь, которая действует мне на нервы: это сильное стремление к захвату призов. Царящая на шлюпе дисциплина и постоянные учения больше напоминают порядки на голодающем капере, чем на корабле флота Его Величества. Когда мы преследовали тот несчастный полакр, он всю ночь не покидал палубу. Можно было подумать, что мы гонимся за военным кораблем, чтобы покрыть себя славой в конце погони. А этот приз достался «Софи» даже до того, как он смог поупражняться со своими пушками снова, разрядив оба борта.
— А что, каперство — такое уж недостойное занятие? Я спрашиваю из чистого невежества.
— Ну, у капера совершенно другая мотивация. Капер сражается не ради чести, а ради выгоды. Он наемник. Барыш — вот его raison d'être .
— То есть, если бы мы поупражнялись с пушками, то получился бы более славный конец?
— Ну конечно же, нет. Вполне возможно, что я несправедлив, завидую и лишен великодушия. Прошу прощения, если оскорбил вас. И я охотно соглашусь, что он превосходный моряк.
— Господи, Джеймс, мы достаточно давно знаем друг друга, чтобы выражать свое мнение свободно, без обид. Не передадите мне бутылку?
— Ну что ж, — ответил Джеймс, — если я могу говорить откровенно, словно самому себе в пустой комнате, то вот что я вам скажу. Я считаю, что благосклонность капитана к этому типу Маршаллу неприлична, если не сказать грубее.
— Внимательно слушаю вас.
— Что вы знаете об этом человеке?
— И что же с ним?
— То, что он педераст.
— Возможно.
— У меня есть доказательства. И я мог бы их представить в Кальяри, если бы это понадобилось. Он влюблен в капитана Обри — вкалывает на него, словно галерный раб. Если бы ему позволили, он бы драил квартердек песчаником. Он гоняет людей почище боцмана, лишь бы заслужить его улыбку.
— Правда, — кивнул головой Стивен. — Но не думаете же вы, что Джек Обри разделяет его наклонности?
— Нет. Но я полагаю, что ему о них известно, а он потворствует этому человеку. До чего же мы договорились… Я зашел слишком далеко. Возможно, я напился. Мы почти осушили эту бутылку.
— Да нет же, — пожал плечами Стивен. — Полагаю, вы сильно ошибаетесь. Будучи в здравом уме и трезвой памяти, я уверяю вас, что он не имеет об этом никакого представления. В некоторых вещах он не слишком наблюдателен. Он смотрит на мир просто, и, по его мнению, педерасты опасны лишь для юнг, мальчиков из хора и тех бесполых существ, которые водятся в борделях Средиземноморья. Я предпринял осторожную попытку просветить его немного, но он с видом знатока произнес: «Не надо мне рассказывать о задницах и пороках. Я всю жизнь прослужил на флоте».
— Выходит, ему немного недостает практики?
— Джеймс, я надеюсь, в этом замечании не было никакого mens rea?