— Мне надо на палубу, — произнес Диллон, взглянув на часы.
Он вернулся через некоторое время, постояв за штурвалом и проверив курс. Джеймс притащил с собой облако холодного ночного воздуха и сидел молча до тех пор, пока не согрелся в освещенной лампой каюте. Стивен откупорил ещё одну бутылку.
— Временами я не вполне справедлив, — сказал Диллон, протянув руку за своим стаканом. — Я знаю, что чересчур обидчив. Но иногда, когда ты окружён этими протестантами и терпишь их глупые, хамские речи, то рано или поздно взрываешься. И поскольку ты не можешь поставить на место того, кого следует, срываешь злость на ком-то другом. И постоянно находишься в напряжении. Уж кому-кому, а вам-то это известно.
Стивен очень внимательно посмотрел на собеседника, но ничего не сказал.
— Вы знали, что я католик? — произнёс Джеймс.
— Нет, — ответил Стивен. — Разумеется, я осведомлён, что некоторые из вашей семьи были ими, но что же касается вас… А вам не кажется, что это ставит вас в трудное положение? — неуверенно произнес он. — С этой присягой… уголовные законы…
— Ничуть, — отозвался Джеймс. — Совесть моя чиста, если уж на то пошло.
«Это вы так думаете, мой бедный друг», — мысленно произнес Стивен, наполняя стаканы, чтобы скрыть выражение своего лица.
На мгновение показалось, что Джеймс Диллон разовьет свою мысль, но этого не случилось. После того как установилось хрупкое равновесие, разговор принял дружеский характер, и оба стали вспоминать общих друзей и лучшие дни, давно и безвозвратно канувшие в Лету. Скольких они знали! Какими разными — практичными, веселыми или почтенными людьми были окружены! За разговорами они осушили вторую бутылку, и Джеймс снова поднялся на палубу.
Через полчаса он вернулся и, спустившись в каюту, продолжил, словно разговор и не прерывался:
— И потом, конечно, существует вопрос продвижения по службе. Скажу по секрету вам одному, и хотя это звучит отвратительно, но я считал, что после случая с «Дартом» командование шлюпом должны были поручить мне. То, что меня обошли, было жестокой несправедливостью. — Помолчав, лейтенант продолжал: — О ком это говорили, что своим членом он добился больше, чем службой?
— О Зельдене. Но в данном случае я считаю, что пошлые сплетни неуместны. Насколько я понимаю, это чистая случайность. Заметьте, я не заявляю о выдающейся безгрешности. Я просто говорю, что в отношении Джека Обри такие умозаключения неуместны.
— Как бы то ни было, я мечтаю о повышении. Как и для любого другого моряка, для меня это очень важно, скажу вам без утайки. А служба под началом охотящегося за призами капитана — не самый близкий путь к этому.
— Ну, я ничего не знаю о ваших морских делах, но удивлён. Я удивлён, Джеймс, разве богачу не просто презирать деньги и ошибаться в подлинных мотивах?.. Придавать слишком большое значение словам и…
— Господи, неужели вы считаете меня богачом?
— Я бывал в ваших владениях.
— На три четверти — это горы и на четверть — болото. Даже если бы мне платили аренду за остальное, она составила бы всего лишь несколько сотен фунтов в год — не больше тысячи.
— Мое сердце обливается кровью от жалости к вам. Я еще никогда не встречал человека, который бы признался, что он богат или высыпается. Возможно, бедняк и страдающий бессонницей получают больше морального преимущества. Каким образом так получается? Однако вернемся к предмету нашего разговора. Уверен, что более бравого командира вы не могли бы и желать, и, наверное, он один из тех, кто способен повести вас за собой к вершинам славы.
— А вы сможете поручиться за его храбрость?
«Наконец-то мы добрались до основного пункта обвинений», — подумал Стивен, а вслух произнес:
— Нет, не могу. Я недостаточно хорошо его знаю. Но я бы очень, очень удивился, если бы он оказался из робкого десятка. Но что заставляет вас думать, что он именно таков?
— Я не говорю, что он такой. Мне бы очень не хотелось безосновательно сомневаться в чьей-то храбрости. Но нам следовало захватить ту галеру. Еще двадцать минут, и мы бы взяли ее на абордаж и захватили.
— Да? Мне об этом ничего не известно. В это время я находился внизу. Но, насколько я понимаю, самое благоразумное решение состояло в том, чтобы повернуть, дабы защитить остальной конвой.
— Конечно же, благоразумие — великая добродетель, — заметил Джеймс.
— Вот именно. А продвижение по службе для вас много значит, не так ли?
— Разумеется. Нечего делать на флоте тому офицеру, который не хочет добиться успеха и, по крайней мере, не поднять свой флаг. Но по вашим глазам я вижу, что вы считаете меня непоследовательным. Поймите мое положение. Мне не нужна никакая республика. Я выступаю за устоявшиеся, зарекомендовавшие себя институты власти, пока они не станут тиранией. Единственное, что мне нужно, это независимый парламент, который представляет ответственных граждан королевства, а не просто жалкую шайку чинуш и искателей должностей. Если это так, то я буду вполне доволен связью с Англией, вполне рад иметь два королевства. Уверяю вас, я с удовольствием и не поперхнувшись выпью за здоровье короля.
— Зачем вы тушите лампу?
— Рассвело, — улыбнулся Джеймс, кивнув в сторону серого сурового пятна света, пробивавшегося сквозь окно каюты. — Не хотите подняться на палубу? К этому времени мы, возможно, достигли плато Менорки, или очень скоро там будем. Думаю, вы сможете увидеть птиц, которых моряки называют буревестниками, если мы подойдем к утёсу Форнеллс.
Встав одной ногой на трап, Диллон обернулся и посмотрел в глаза Стивену.
— Не знаю, что на меня нашло, что я наговорил столько гадостей, — сказал он, проведя ладонью по лбу с несчастным и изумленным видом. — Мне кажется, прежде такого со мной не случалось. И я не так выражался — неуклюже, неточно, говоря вовсе не то, что хотел сказать. Словом, до того, как меня понесло, мы, кажется, лучше понимали друг друга.
Мистер Флори, хирург, жил холостяком. У него был большой дом в верхней части города, возле церкви Санта Мария. Будучи широкой натурой, гостеприимным и не обремененным семьей человеком, он предложил доктору Мэтьюрину останавливаться у него всякий раз, как «Софи» будет заходить в порт за припасами или для ремонта, предоставив в его распоряжение комнату для багажа и коллекций — комнату, в которой уже размещался гербарий, который собрал в бесчисленных пыльных томах мистер Клегхорн, почти тридцать лет занимавший в гарнизонном госпитале должность главного врача.
Этот дом чудесно подходил для размышлений. Опираясь задней стеной о скалу Маона, он нависал на головокружительной высоте над купеческой набережной. Он стоял так высоко, что шум и гам гавани если и достигал его, то лишь как тихий и неназойливый аккомпанемент для дум. Комната Стивена находилась на задней, северной, прохладной стороне, смотревшей на море. Он сидел у открытого окна, опустив ноги в таз с водой, делая записи в своём дневнике, в то время как стрижи (обыкновенные, бледные и альпийские) с криками носились в знойном дрожащем воздухе между ним и «Софи» (похожей на игрушку, расположенную далеко, на другой стороне гавани, где судно пришвартовалось у провиантского причала).
«Итак, Джеймс Диллон — католик, — написал он в своём дневнике секретными стенографическими знаками. — А раньше не был. То есть он не был католиком в том смысле, в каком его поведение заметно отличалось или сделало бы принятие присяги невыносимо мучительным. Он отнюдь не был религиозен. Явилось ли это каким-то пересмотром своих взглядов, своего рода сменой имени, как у иезуитов? Надеюсь, что нет. Сколько же скрытых католиков служит на флоте? Хотелось бы спросить у него, но это было бы невежливо. Я помню, полковник Деспард рассказывал мне, что в Англии епископ Шаллоне ежегодно выдавал дюжину разрешений на разовое принятие причастия по англиканскому обычаю. Полковник Т., участвовавший в восстании Гордона, был католиком. Неужели замечание Деспарда относится только к армии? В то время мне не пришло в голову задать ему такой вопрос. Не в этом ли причина возбужденного состояния ума у Диллона? Да, пожалуй, что так. Определённо на него оказывается довольно сильное воздействие. Более того, кажется, для него наступил критический период — переломный момент, который направит его на тот определенный курс, с которого он больше уже не свернёт, и будет придерживаться его остаток своей жизни. Мне часто казалось, что в это время (в котором мы все трое в известной степени находимся) у людей появляются постоянные черты характера, или же эти черты вбиваются в них. Веселье, хохот и хорошее настроение, затем срабатывает стечение случайных обстоятельств или некое скрытое (вернее, врожденное) пристрастие, и человек оказывается на пути, с которого он уже не может свернуть, и должен следовать по нему, превращая колею в глубокую канаву до тех пор, пока не перестанет быть человеком, а станет рабом своих привычек. Джеймс Диллон был воплощением жизнерадостности. Теперь он замыкается в себе. Странно — или можно сказать печально? как уходит жизнерадостность — веселость ума, природная, фонтаном брызжущая радость. Власть — вот самый большой ее враг — обладание властью. Мало мне известно людей старше пятидесяти, которые, в моем представлении, остались настоящими людьми. Среди тех, кто долго властвовал, таких и вовсе нет.
Возьмем старших по чину капитанов. Адмирал Уорн. Усохшие людишки (усохшие по содержанию, увы, не в талии). Напыщенность, вредная пища — вот что вызывает желчь, — запоздалая и слишком дорогая плата за удовольствия вроде объятий страстной любовницы. Однако лорд Нельсон, судя по рассказам Джека Обри, — прямой, открытый и любезный человек, каких поискать. Таков же во многом сам Д.О., хотя власть порою проявляется в его некоторой небрежной заносчивости. Однако, как бы то ни было, его жизнерадостность всё ещё с ним. Как долго она продлится? Какая женщина, политическая причина, разочарование, рана, болезнь, непослушный ребенок, поражение, какой внезапный несчастный случай лишит его этого? Но меня заботит Джеймс Диллон: он деятелен, как никогда, только теперь он на десять октав ниже и мрачнее. Иногда мне кажется, что своим черным юмором он губит себя. Я многое отдал бы за то, чтобы они с Джеком Обри стали настоящими друзьями. У них так много общего, а Джеймс создан для дружбы. Неужели, поняв, что ошибся в отношении поведения Д.О., он не поменяет свои взгляды? Но произойдет ли это, или же Д.О. так и останется главной причиной его недовольства? Если это так, то надежды мало, поскольку недовольство и внутренняя борьба могут подчас принимать самые невероятные формы у человека, теряющего чувство юмора (иногда) и щепетильного в вопросах чести. Он вынужден мириться с непримиримым гораздо чаще, чем большинство других людей; и он в меньшей степени готов к этому. Что бы он ни сказал, он знает не хуже меня, что ему грозит опасность чудовищного противостояния — а что, если это именно он взял Вольф Тона в Лох-Суилли? Что, если Эммет убедит французов вторгнуться снова? А что, если Бонапарт подружится с Папой Римским? Это не так уж невозможно. Но, с другой стороны, у Д.Д. переменчивая натура, и на подъеме он может подружиться с Д.О., как и должен. Он никогда не изменится — никогда не станет большим лоялистом, чем сейчас. Я обязательно должен постараться сделать их друзьями».
Он вздохнул и положил перо на крышку банки, в которой находилась одна из красивейших кобр, каких ему доводилось видеть. Толстая, курносая, свившаяся кольцами, она лежала в спирте, глядя на него сквозь стекло своими щелевидными зрачками. Эта кобра стала охотничьим трофеем в один из дней, проведенных в Маоне, до того, как туда пришла «Софи», буксируя третий приз — испанскую тартану приличных размеров. Рядом с коброй лежали два наглядных результата деятельности «Софи»: часы и подзорная труба. Часы показывали без двадцати минут час, поэтому он взял трубу и навел её на шлюп. Джек все еще находился на борту, щеголяя своим лучшим мундиром. Вместе с Диллоном и боцманом он суетился в центре палубы, обсуждая какой-то вопрос, связанный с верхним такелажем. Все показывали наверх и время от времени одновременно наклонялись то в одну, то в другую сторону, производя забавное впечатление.
Облокотившись о перила небольшого балкона, Стивен провёл подзорной трубой вдоль причала в направлении выхода из гавани. Почти сразу он увидел знакомую багровую физиономию матроса второй статьи Джорджа Пирса. Закинув голову назад, тот весело ржал: рядом с ним стояла небольшая группа его приятелей, расположившихся рядом с кварталом одноэтажных винных лавок, тянувшихся в сторону дубилен. Они развлекались тем, что пускали «блинчики» по гладкой поверхности воды. Эти матросы входили в две призовые команды и им разрешили остаться на берегу, в то время как остальные члены экипажа «Софи» всё еще находились на борту. Обе команды уже получили свою долю призовых денег и теперь внимательно наблюдали за серебряным сверканием скачущих снарядов и за бешеными нырками нагих мальчишек на зловонной отмели. Стивен смотрел, как они с величайшей быстротой освобождались от своего богатства.
В это время от борта «Софи» отошла шлюпка. Стивен видел в подзорную трубу, с каким чопорным, важным видом старшина прижимал к себе футляр скрипки Джека. Отпрянув от перил, он вынул одну ногу из остывшей воды и стал разглядывать ее, размышляя о сравнительной анатомии нижних конечностей у высших млекопитающих — лошадей, человекообразных обезьян, описанных путешественниками по Африке или шимпанзе, которого изучал месье де Бюффон — спортивного вида, общительный в молодости, с возрастом ставший хмурым, угрюмым и замкнутым. Каков же истинный статус человекообразной обезьяны? «Кто я такой, — думал доктор, — чтобы утверждать, будто веселое молодое животное не является своего рода куколкой, зародышем, из которого разовьется мрачный старый отшельник? Что вторая стадия не является естественной и неизбежной кульминацией — увы, истинного состояния этого животного?»
— Я размышлял о человекообразной обезьяне, — произнес он вслух, когда дверь открылась, и вошел Джек с выражением радостного ожидания и свертком нот.
— А как же иначе! — воскликнул Джек. — О чем же еще можно размышлять? А теперь будьте молодцом, вытащите из таза и другую ногу — зачем вы ее, черт возьми, засунули туда? — и наденьте чулки, я вас умоляю. Нельзя терять ни минуты. Нет, не синие чулки: мы идем к миссис Харт, у нее раут.
— Я должен надеть шелковые чулки?
— Конечно же, вы должны надеть шелковые чулки. И поторопитесь, дружище. Если вы не добавите парусов, мы опоздаем.
— И вечно-то вы спешите, — сварливым тоном произнес Стивен, роясь в своих вещах. Изящно изгибаясь и держа голову дюймах в восемнадцати от пола, по комнате прошуршала ящеричная змея.
— Ох, ох, ох, — воскликнул Джек, вскочивший на стул. — Змея!
— Такие чулки подойдут? — спросил Стивен. — Они с дыркой.