— Тот самый, который убил троих киллеров в Нью-Йорке, полез с пистолетом на автоматы? Почему-то я совсем не удивлен…
Ну не объяснять же ему, что в Москве, в спортивном костюме и на грязном огромном джипе Кореец выглядел куда опаснее, и Москва — совсем не Лос-Анджелес, и в московских джунглях выжить посложнее, чем во вьетнамских. Нет, не стоит…
Затягиваюсь вместо ответа, смотрю на него, зная, что глаза мои подернуты еще не ушедшей никуда чувственной поволокой, а на лице выражение томности и довольства, и тело под тонким черным халатом наверняка выглядит сытым и счастливым. Что ж, видит — так видит, что я могу поделать? Я же не звала его, он сам ворвался — и, кажется, ушел чуть ли не сразу после того, как я удалилась в ванную. Думаю, что огляделся быстро и сразу ушел, и я слышала, по-моему, как хлопнула за ним дверь.
А когда вышла — нескоро, через полчаса где-то, отходя в воде после животного совокупления с самой собой и с экранным Корейцем, вдруг явившимся сюда и ушедшим после того, как сделал свое дело, — решила проверить, не спит ли он, отметив, что на попавшихся на пути часах уже начало второго ночи, что значит, что где-то с час я развлекалась сама с собой. Может, стоило просто пойти спать: ноги были как ватные, и все тело и голова плыли слегка, и глаза полузакрыты, — но подумала, что если он не спит, то надо бы переговорить с ним чуть-чуть. В конце концов, голой он меня уже видел не раз, и в сексе с самой собой под порнографическую видеозапись опять же с собой ничего такого я не вижу — и потому стесняться мне нечего, я и раньше не стеснялась этого, в шестнадцать лет, а уж сейчас и подавно. Заодно и посмотрю, ханжа он или нет, и проверю, хочет ли он меня — то, что не получит, неважно, но посмотреть интересно, и в любом случае стоит как-то сгладить ситуацию. Все же разбудила его своими воплями, выдернула из сна, заставив примчаться сюда, готовясь по пути к перестрелке.
Но как, интересно, я могла его разбудить, если закрыла дверь, а комнату звукоизолировали специально по моей просьбе? Или не спалось ему и он ошивался поблизости? Или планировал пробраться ко мне в спальню, вынашивая нескромные планы? Или зря я его подозреваю, и просто слух у него слишком острый, и он слышит даже, как травинки прорастают сквозь землю? Вот сейчас и проверим.
Естественно, он не спал — сидел себе в обжитой им гостиной на первом этаже, смотрел телевизор и курил мою сигару. Я, кстати, против этого не возражала совсем — сама ему предложила, зная, что сигара здесь символ богатства и вкуса, но хорошие сигары, кубинские, немногим доступны. Это они в Москве стоят копейки, а тут цены дай бог: контрабанда же, как-никак, — хотя власти на эту контрабанду закрывают глаза, для них запрет на ввоз товаров с Кубы — решение политическое, но устаревшее и надоевшее давно. Правда, первую сигару он вытащил без спроса, когда пробрался ко мне в дом и сидел в моей спальне, но дальше, когда он согласился на меня работать, я ему сама сказала, чтобы курил, подумав при этом, что он, с его наглой рожей, и так бы их курил. Но, несмотря на всю наглость, денег он с меня пока не просит, даже небольшого аванса не потребовал, и когда я предложила оплатить текущие расходы — аренду машины, взятки администраторам мотелей, бензин и все такое — он отказался, просто махнул рукой.
И вот он сидел себе, все в тех же джинсах и том же свитере, и пил сок — и рядом второй стакан стоял, уже полный, только безо льда, словно он знал, что я появлюсь, только не знал, когда точно.
— Прости, что ворвался, — произнес, глядя в телевизор, от которого оторвал глаза на секунду при моем появлении, тут же убрав их обратно, словно смущаясь смотреть мне в лицо.
— Да ладно, это ты меня прости — подняла посреди ночи и вдобавок шокировала, наверное.
— Да я не спал, бродил по дому, ну и услышал, и рванул на крик. — Ага, вот мы и докопались до истины, почти докопались. Что же не давало ему уснуть, хотела бы я знать?
Тут-то он и спросил про Корейца, и когда помолчали после его слов о том, что он не удивлен, что Кореец мог с тремя вооруженными людьми расправиться в одиночку, я вдруг подумала, что вот и пришел момент поговорить о личном, все равно собиралась, чтобы контакт между нами был покрепче и не только деньги заставляли его защищать меня — впрочем, пока я и не видела, что деньги для него так важны, хотя, возможно, он просто скрывает это. Но он сам прервал тишину:
— Ты, кажется, говорила, что предпочитаешь женщин?
Слава богу, снова наглость к нему вернулась — точнее, видимая наглость, потому что вопрос вполне нормальный. У Лешего всегда была такая вот наглая маска на лице — словно он вызов бросал всем окружающим, и ждал, кто его примет. Где он сейчас, интересно, Леший, — если жив, почему не связался со мной, не сообщил, что с Юджином? А с другой стороны, кто я для него — он же не знает, что я твоя жена, та самая Оля Сергеева, ожившая чудесным образом, только изменившаяся сильно внешне, — я для него просто любовница Корейца.
Вот был бы смех, еще и Леший бы тут объявился и начал требовать бы с меня Корейцеву долю от вложений в фильм — но я ему бы быстро объяснила, кто я такая, да и не знает он, где меня искать, ни адреса, ни телефона. Хотя ему Виктор может сообщить — Леший же не знает, что тот предатель. Кстати, о Викторе: если он не здесь, не с Ленчиком, то это плохо, потому что тогда придется по пути в Мексику заехать в Нью-Йорк, что равноценно тому, как из Москвы ехать в Берлин через Вашингтон. Но эту тварь в живых оставлять нельзя — после Ленчика он второй, кого закопать жизненно необходимо.
— Ты спишь, Олли?
— Да нет, просто расслабилась, — улыбаюсь, чтобы он не видел, что думаю о чем-то серьезном сейчас, и специально настраиваюсь на прежний лад, вспомнив, как все было полчаса назад. — Да, ты прав, я предпочитаю женщин — после него.
Может, не очень корректно звучит — зато поймет, если есть у него мысли в отношении меня, что, кроме Юджина, мне никто не нужен.
— Ну уж раз ты так много про меня знаешь теперь, Рэй, давай и я что-нибудь про тебя узнаю. Постоянная герл-френд имеется?
— Нет, так, время от времени.
Опять молчим, на сей раз он, кажется, задумался о чем-то серьезном и не очень приятном. На лбу у него складка появляется, и сам он весь ссутуливается, старея на глазах.
— Я был женат, знаешь. Целых восемь лет. И дочка была — ей уже двенадцать сейчас, совсем большая. Ты, наверное, заметила, когда я рассказывал про Джима, то сказал, что не люблю семьи, в которых главное деньги, — вырвалось. У меня была такая же семья — когда все шло нормально, меня любили, как только начались проблемы, выяснилось, что я никчемный неудачник, так что я уже пять лет как в разводе…
— Часто видишь дочку, Рэй? — спрашиваю из вежливости: детей у меня не было и тяги к их рождению не испытываю, и поэтому лишь отвлеченно могу понять, что детей хотят и любят, что почему-то считается, что без них нельзя, что они цветы жизни, умиляющие и радующие в молодости и поддерживающие в старости. Как говорила мне моя бабушка, когда я выходила замуж за Лешика, ребенок необходим для того, чтобы семья была счастливой, а вслед за первым надо родить и второго. Я в ужасе была от такой перспективы: я ведь помнила, как мы, я, отец и мать, жили у его родителей в трехкомнатной квартире, в которой кроме нас еще пятеро обитало, до тех пор, пока мне не исполнилось десять. Помнила, как плакала от счастья моя мама, когда отцу наконец дали на работе квартиру — двухкомнатную, маленькую, но — свою.
Я тогда не хотела иметь детей не только потому, что от Лешика, не только потому, что не хотела плодить нищих, — я искренне боялась, что роды испортят мою фигуру, которой я так гордилась, испортят тело, грудь опадет, и растяжки появятся, и все такое. А вот от тебя готова была родить ребенка, если бы ты захотел — но ты не хотел, ты понимал, что не та еще ситуация, знал, что рискуешь ежедневно, и потому сказал мне незадолго до смерти, когда мы были в Штатах, что со временем, когда мы переберемся сюда, у нас будет двое детей, но возиться с ними будет няня, потому что нам некогда этим заниматься.
И мне так это понравилось — то, что у нас с тобой будут дети, но возиться мне с ними не придется: я ведь до сих пор плохо себе представляю, как можно жить ради ребенка, посвящать ему все свое время, жертвовать чем-то ради него. Кто-то скажет, что я плохая — мне на это плевать, — а на самом деле я просто другая. Я для другого предназначена, для другого рождена. Может, если бы твоя мечта осуществилась, я бы изменилась к тому времени — это были бы твои дети, твои! — но осуществиться ей было не суждено, они погибли, не родившись, вместе с тобой. И я тогда поняла, что и мне не суждено стать матерью — ни-ког-да.
— Рэй, ты меня слышишь?
— Да, извини, задумался. Нет, она живет в Майами, у нее другой отец. По закону жена, бывшая жена, должна хотя бы раз в год, на летние каникулы, скажем, отдавать мне дочь — ей уже двенадцать, кстати, совсем взрослая, — но я понимаю, что не смогу быть с нею рядом с утра до вечера в течение этих двух месяцев. Получается, что я не могу создать ей надлежащие условия — и под этим предлогом жена мне ее не отдает, а я не настаиваю. Я ее видел в последний раз два года назад…
Слава богу, что произносит он это спокойно, без сентиментальной нотки, без слез в голосе.
— Иметь дочь — не лучший вариант, Рэй. Посмотри на меня и увидишь, что получается из хорошеньких маленьких девочек, а я все же не самая скверная…
Он поворачивается ко мне и широко улыбается — на это я и рассчитывала и рада, что все сработало, — но в глазах его вижу немного грусти.
— Это точно, Олли, это точно…
А утром все по-новой началось. В девять подъем, а спать легли почти в три — завершив беседу на его рассказе о семье, потому что хоть он и улыбнулся после моих слов, но чувствовала, что дальше говорить ему не хотелось совсем, и не стала настаивать. И так, видно, случайно задела за живое — и превращение наглого Мэттьюза в печального философа мне не понравилось совсем. Пять лет в разводе, а до сих пор болит, видно. Вот тебе и крутой парень — это я не в упрек, а с пониманием.
Итак, в девять подъем, и полтора часа на сборы, и пара чашек кофе и стакан сока на кухне. Он еще и хлопья съел, а я с утра вообще есть не могу, а тут особенно, потому что чувствовала легкое возбуждение от мыслей о предстоящем дне.
Маршрут прежний — только с утра заехала на студию, к удивлению своему не обнаружив там Боба. Мартен себя в последнее время вообще странно вел — я ему предлагала встретиться и переговорить, потому что мне надо вытаскивать наши пятьдесят миллионов из студии, а он отнекивается, проявляя беспокойство о моем самочувствии, уверяя, что понимает, что мне сейчас не до работы: то ФБР бесчинствует, то Стэйси убивают и приходится давать полиции показания. Вот и решила заехать без предупреждения, зная, что с утра он всегда там, на ланч обычно уезжает в час — а его вообще нет.
Даже в офис свой не стала заходить, просто поболтала немного с секретаршей и поздоровалась с двумя нашими помощниками (в самом начале договорились, что берем минимум персонала до запуска второй картины), и то же впечатление, что вчера от Лос-Анджелеса. Красиво, и вспомнить приятно, и посидеть здесь немного — но все чужое уже, не мое, и такое ощущение, что и я для них чужая и что-то они не договаривают.
А потом снова в Западный Голливуд, и снова магазины — и единственной покупкой стал парик белый, на всякий случай. Жутко непривычно было смотреть на себя с длинными светлыми волосами — ну не жутко длинными, до плеч, но мне, с моим коротким каре, показалось, что длина прямо непозволительная, и цвет чужой, мне совсем не идущий. С трудом верилось, что я когда-то была сероглазой блондинкой — не совсем я, а Оля Сергеева, у которой и лицо было другое. А потом вспомнила, как, выйдя из госпиталя после ранения, подбирала себе парик, чтобы прикрыть короткий ежик волос, оставшийся после операции, и вдруг поняла, что к новому лицу светлые волосы не идут, и черный померила последним, перемерив до него все остальные. Не верилось, что черный мне пойдет, а он оказался в самый раз, равно как и ярко-синие контактные линзы под него оказались в самый раз.
И я за два года так привыкла к парику, что не надевала его только дома, — и не пыталась отращивать собственные волосы, тоже крашенные в черный, оставив под париком постоянно подстригаемый короткий ежик. Парики меняю, это да — и в последний год предпочитаю короткое каре всем остальным, — а волосы отращивать не хочу. И сейчас подумала, что это очень удобно, кстати: если вдруг кто-то заподозрит, например, при пересечении мексиканской границы, что я ношу парик, чтобы в противозаконных целях изменить свою внешность, я всегда могу его снять и показать шрам под ежиком, и все подозрения отпадут.
“Далась тебе эта мексиканская граница — вот в кино ее пересечь ничего не стоит, никаких виз не надо, как и в Канаду, поэтому в фильмах все преступники именно в Мексику и бегут. А может, пограничники с обеих сторон, насмотревшись этих самых фильмов, усилили охрану так, что через нее не то что “бронепоезд не промчится”, а муха даже не пролетит?” Подумала об этом и отмахнулась от тревожных мыслей, и купила парик, и еще флакон духов приобрела в форме голубой неправильной звездочки, “Энджел” от Мюглера, которые у меня к концу подходили, — правда, запах, на мой взгляд, сочетается с поздней осенью и зимой, а весной и летом мне лучше пользоваться духами от Готье, дерзкими и вызывающими. Но коли все равно зашла в парфюмерный, то и покупку сделала — вчера еще думала, но забыла.
И пошла не спеша обратно к машине и, как и вчера, к двум была в мексиканском. И поела с аппетитом, и кофе пила, и аромат его смешивался с сигарным дымком, и я посмотрела на часы и отметила, что три уже, а Ленчика так и нет. Хрен с ним, не сегодня, так завтра, но появится — и решила, что еще минут пятнадцать посижу и уйду, и заказала официанту еще чашку кофе и добавила, чтобы счет принес. И он вернулся и снова ушел с моей кредиткой, и тут-то и состоялось явление Ленчика народу.
Он вошел так быстро вместе с тем отморозком, с которым уже садился за мой стол, что я сразу решила, что они пасли меня здесь. И еще это значило, что Рэй их прощелкал или слишком поздно заметил, чтобы звонить мне и предупреждать. И что, возможно, это показатель его способностей, а может, и нет. И лучше бы верным оказалось последнее предположение.
Я так думала, выдавливая мысли, освобождая голову для той пустоты, которая необходима была для предстоящего разговора, чтобы ничто не помешало инстинктам и рефлексам находить точные ответы, и жесты, и движения лицевых мускулов, и настраивалась, глядя, как он идет ко мне через весь зал, и злоба чувствовалась в нем, словно что-то очень темное ко мне приближалось, готовое захлестнуть меня этой темнотой, подавить и пожрать.
И я смотрела ему в глаза, видя злобу в них и говоря себе, что это хорошо: он неуравновешен сейчас, а неуравновешенный человек себя не контролирует и допускает ошибки. Кореец мне рассказывал когда-то, еще после твоей смерти — специально, видимо, рассказывал, видя, что я внешне спокойна, на людях слез не лью, — что несколько раз разбирался с кавказцами, пользуясь как раз их неуравновешенностью. Те горячие, и особенно молодого вывести из себя парой едких фраз ничего не стоит, особенно такому хитрому и невозмутимому, как Кореец, — и тот уже не видит ничего, кроме якобы оскорбившего его врага, и бездумная слепота в глазах, и при всех лезет на рожон, не слушая своих, оскорбляя в ответ, и тут его и валить можно, и по всем понятиям именно он неправ и оказывается. Не контролирующего себя человека вывести на конфликт просто, и его можно ко всему подтолкнуть, заставить сделать то, что максимально выгодно для тебя и максимально невыгодно для него, — и всем третейским судьям продемонстрировать, что он сам этого хотел. Стреляет тот, кто спокоен и заранее все рассчитал, это и дураку понятно.
И мы с Рэем так все и обговаривали: что я вывожу того из себя, а он уже вмешивается и стреляет. Но не здесь и не сейчас, и, в любом случае, мы хотели взять, по меньшей мере, неделю передышки — если получится.
Все, время!
Они уже оба стоят передо мной, и тот, второй, просто дышит ненавистью, смотрит на меня так, словно думает, что может взглядом убить, — типичный бык, упирающий налитые кровью глаза в тореадора. Хорошее сравнение, потому что тореадор обычно уворачивается и под аплодисменты публики ослепшего от ярости быка убивает — но бывает, что оказывается на рогах, кстати…