— Куда эти идиоты едут? В Москву к мужьям! Знаем, знаем! — Она быстро ставит штемпель, скуластая, серая, в вышитой кофточке, — с поездами плохо, все пропуска приходится отсрочивать, а эти идиоты — пиши сегодня же! Идиоты! Питание плохое, света нет, а я — пиши.
Чуть трепещут листья. Много желтых. За несколько дней я видал только однажды, как налетел ветерок — такая тишь, — и сколько их покатилось, желтых, бурых, покрытых пылью, табачного цвета. По дорожкам, — туда и обратно, — ходят толстозадые и грудастые бабищи с косами, — кто их откормил? — думает, наверное, Яравая, и зависть и ярость охватывает этого младшего лейтенанта милиции. Ух!
Город жуликов, сбежавшихся сюда со всего юга, авантюристов, эксплуатирующих невежество, татуированных стариков, калек и мальчишек и девчонок, работающих на предприятиях. Вчера видел толпу арестованных, — бледных, в черной пыльной одежде, — они сидели на корточках, посреди пыльной улицы, ожидая очереди в санпропускник. Мы шли мимо. Я сказал спутнику, так как нас днем еще заставили перейти на ту сторону улицы милиционеры:
— Перейдем на ту сторону.
Стриженные клоками, как овцы, арестантки крикнули:
— Вшей боитесь, сволочи!
А до того на улице меня обругал человек, потому-де, что я не дал ему прикурить. Он не постарался даже разглядеть, что я держал в руке не папироску, а огрызок карандаша.
Десятый на улице — калека. У многих, — тех, что без ноги, но на костыле, ненужная половина брюк не отрезана, а пришита, словно они еще надеются, что нога отрастет.
Любовница Л. умирает от рака. Л. живет с ней потому, что она врач и вспрыскивает ему нечто, избавляющее его от призыва. Вторую свою любовницу Л. — в стихах — сравнивает с «Еленой Троянской», и это — заношенная и заерзанная баба, отвратительная, как давно немытая перчатка.
Ильф умер от туберкулеза, как Чехов, и даже «Записные книжки» оставил. Получив «наследство», Е. Петров зажил славно, все точно рассчитал, — но задел какой-то аппарат и разбился. Это, наверное, очень обидно; все равно, что быть убитым кирпичом. Он был очень исполнительный. Когда нас увозили из Москвы, он называл Сталина презрительно «Усачом» и в голосе его звучала уверенность, что у Сталина ничего кроме усов не осталось. Тем не менее — он исправно ходил на службу и дураку Лозовскому, наверное, и сейчас кажется, что не было человека умнее и дальновиднее Е. Петрова{295}. По его совету выписали жен из Чистополя и отправили в Ташкент, — и я поехал по его совету, в чем, впрочем, не раскаиваюсь, но, боже мой, как он раскаивался.
Скоро будет год, как мы приехали в Ташкент. Я не помню такого общегородского события, которое взволновало бы всех и все о нем говорили бы, — разве бандитизм, снятие часов и одежды. Преимущества централизации!
Листья здесь опадают совсем по-другому. Они сыпятся, словно из гербария — зеленые или золотые, не поковерканные бурей: не мягкие или потрепанные. Они заполняют канавы. Их собирают в мешки. Калека ползет по ним. Спит монтер, исправляющий, но вернее выключающий линию, т. к. без света весь город и только — наш дом!
Пятый час. Опять начинается «ловля» Трекопытова.
Десять часов. Бесполезно. Телефон испорчен.
Люди жаждут чуда. Весь город ходит на фокусы некоего Мессинга, ходил сегодня и Комка. Были все писатели.
Детей в «Доме матери и ребенка» не кормят. Дети грудные, и всю их пищу жрет обслуживающий персонал. Сегодня две матери, нашедшие своих детей, принесли их к Тамаре, в Наркомпрос — показать… тощие, голодные… тянутся за куском…
Читаю «Идиота». На титульной обложке романа штемпель, среди прочих — «Среднеазиатский АГП, Детский отдел». Вечером неожиданно появился Уткин, важный, гордый, с выпяченной грудью. Оказалось, сразу же, что он все знает, — но не хочет говорить, все предвидел и предвидит, — но «по обстоятельствам» вышестоящим не может нас дураков посвятить в эти предвидения, что он смел, чист и т. д… Временами казалось, что это не человек, а плохо сделанный персонаж из плохой пьесы. Попозже он сказал, зачем явился. Оказывается, Фадеев передал ему мое письмо{296}, дабы Уткин от имени Прессбюро ССП «поговорил со мной по всем пунктам». Как я ни мало смышлен, но все же догадался сразу же сказать, что письмо написано А. Фадееву — секретарю Союза писателей, и Прессбюро, и в частности Уткин, — тут ни при чем. Уткин сказал:
— Лучше бы ты ссорился с женой, чем с советской властью.
— Фадеев не советская власть.
— Он член ЦК!
Он попытался мне доказать, что я все-таки выступил против советской власти, — обижаясь?.. Увы, во всех подобных случаях, — и Киршон, и Авербах, и Воронений{297} — пихали мне под нос на своей ладони советскую власть, как будто бы я не представляю этой советской власти, и как будто много лет спустя после того, как протухнет и сгниет Фадеев, Уткин и сам я — ярчайшим представителем именно советской власти, — противоречивой, капризной, мечтательной и в конце концов мудрой, — не будет Всеволод Иванов!
(«Дом матери и ребенка». Дети тощи, а ноги опухли.)
23. [Х]. Пятница.
Телефон испорчен не только на «84-м», но и у нас. Однако есть просвет — рейсовый самолет может нас взять. Денег нету. Тамара пошла добывать в Литфонд. Миша вернулся с «84-го», куда я посылал его к директору и парторгу с унизительным, для русского писателя, прошением. И этот хам Калошин, который извивался у моих ног, когда завод был в прорыве и нужна была статья в «Известиях», сказал мальчишке:
— Звоните Трекопытову в 10 вечера. Он всегда там в это время бывает.
Болит голова. Порошки не помогают. Читаю «Идиота». Роман кажется неправдоподобным, — отношение к князю Мышкину (Достоевский плохо подчеркнул это), несомненно, было лучше и оттого, что он князь.
Весь день, с утра, несмотря, на головную боль, вертится в голове «Золотой жук»{298} и почему-то три коробка табака «Золотого руна», выхлопотанные вчера Тамарой. Не помню, записывал ли я? Ведь дерево, где лежит мертвая голова («Золотой жук»), кажется, не было всегда сухим. А если не было сухим, то значит сук отодвигался, — и выходит все расчеты не правильны? Клад не вырыт! Ложь! Можно его найти, — лишь бы время было.
Вчера Уткин проговорился:
— Резервы везут. И, может быть, их больше всего в Средней Азии.
Т.е. он думает, что возможен сепаратный мир? Конечно, трудно, и даже глупо гадать на эту тему, — но зачем нас заставляют гадать, когда сегодня утром в двух выпусках «Последних известий» ни слова не было о загранице?.. После длительного солнца и тепла всю ночь шел дождь. Голубые вьюны, величиной с чайную чашку, закрывают стены террасы. Небо в тучах. Все желтые листья с деревьев опрокинуты на землю. Заметно потемнело. Но еще тепло и уютно на улице.
Человек, в массе, никогда не был добрым, — и не будет!
Людей классифицировали всячески: по экономическим признакам («материализм и классы»), по политическим системам, по системам искусства (например, «люди Возрождения»), по религиям, по этическим запросам, по способности воспроизведения подобных, — но почему бы не попробовать расклассифицировать людей по их злобе! Какая бы получилась библия! Сколько измышленной подлости, лжи, коварства, а главное — притворства. Класс «А»: наиболее злобные. Подкласс: 1) открыто злобные, 2) скрыто… 3) с отвращением злобные, 4) с наслаждением… вплоть до принужденно злобных, которых, кстати сказать, меньшинство.
Забронированы места на самолет. Начальник аэропорта сказал: «Если самолет вылетит вовремя, т. е. в 3–4 часа утра, будет в Москве в 16 часов дня по расписанию».
Пришла телеграмма от Гусевых. Они ехали до Москвы девять дней, телеграмма шла восемь.
Борис Горбатов, встреченный Тамарой, сказал:
— Куда вы едете? Поезжайте в декабре. В ноябре Гитлер собирается штурмовать Москву. Там к этому готовятся. Тамара сказала:
— Как раз Гитлер делает то, к чему мы обычно не готовимся. Вы думаете в ноябре, а он пойдет в январе.
Теперь крайне трудная задача — найти машину: аэропорт в 7-ми км от города, а авто без бензина. Ну, в крайнем случае, дойдем пешком, — лишь бы уехать, раз уж поехали, хотя повторяю, ехать абсолютно не хочется, да и ничего, кроме неприятностей, не ждет меня. Тяжелого нрава у меня мамаша!
24. [X]. Суббота.
Сборы. Хлопоты. День пасмурный, всю ночь шел дождь. Того гляди, либо рейс отменят, либо погода нелетная, либо не доберемся до аэродрома. Впрочем вчера Тамара обнаружила комиссара Анисимова — пойду к нему днем, добывать авто. Уже третий, кажется, день радио не передает ничего из-за границы. Рассердились! Сердиться следует, но «Федул, что губы надул…» тоже глупо.
— Малаке, малаке… — кричит узбек, уходя по улице. Кашель. Чих. Состояние отвратительное, как всегда перед отъездом.
24. [X]. Суббота.
Я набил письмами ягдташ — единственная дичь, вывезенная мной из Средней Азии. Вечером пришел Ив[ан] Н[иколаевич] Берсенев. Он рассказывал, с каким успехом прошел «Фронт», благодаря постановке которого он переехал со своим театром в Ташкент. С гордостью он сказал:
— Мы приехали с чемоданчиками в Фергану, а сейчас у нас 8 вагонов имущества.