Женщина эта была работницей у одной нашей знакомой, — не помню фамилии, такая кругленькая, белокурая, — была одно время у художника Тышлера{328}. Затем поступила в типографию, — и вот муж ее — капитан из штаба генерала Жукова. По прежним масштабам, Жуков вроде генерала Брусилова, — кто же был бы этот капитан? Сын банкира, крупного помещика, университетское, может быть и академическое, образование, — а теперь? И жена его не придает этому значения, да и он, небось, не очень — «направили на работу — и работаю». Отрадно, но и грустно.
Иногда думаешь, что знания отстают от должностей. Ложь «Фронта» не в том, что таких событий не бывает, что люди не хотят учиться, а в том, что учиться некогда, да и не у кого и самое главное — короткое время. Мы его укорачиваем, столетие хотим вместить в пятилетку, а оно, окаянное, как лежало пластом, так и лежит.
Немножко правил роман. Тамара пошла к брату. Бедняга лежит уже неделю почти. От донорства он обессилел и болезнь переносит плохо — 38,7, он уже бредит.
Зашел в квартиру на Лаврушинском. Холодно. Трубы не нагреты. На лестнице темно. Переулок разгружен и подметен. Ни звука, ни телеги, ни автомобиля. Утром оттепель, к вечеру подтаяло. Небо в тучах, и льдинки на асфальте блестят как-то сами по себе. Снег в канаве грязный.
Весь город в кино: первый день идут «Три мушкетера».
Тамара пришла от брата. Ник[олай] Вл[адимирович] держит собаку, овчарку, на которую и получает паек. На днях было собрание собачников. «Прорабатывали» людей, которые сами съедают собачий паек, а собак кормят раковыми опухолями, получая их в Раковом институте. Когда Тамара, возмущенная и потрясенная, спросила:
— Но кто же дает им раковые опухоли?
— По блату сейчас все возможно.
И он же рассказал случай на даче. Упросили повара, кормившего какую-то военную часть, давать им остатки от обеда — для собаки. Послали домработницу за остатками. Повар получил 50 рублей. Смотрит — он наливает в ведро прямо из котла, из которого кормят и красноармейцев. Дня через три, повар требует денег:
— Позвольте, мы вам дали!
— Мало.
— Что же мне собаке ведро надо?
— А мне меньше отпускать какая выгода?
Хлопочем у начальника московской милиции Романенко о прописке бывшей нашей домработницы Евд[окии] Труниной. Хлопочем, звоним, умоляем, письма шлем, Союз писателей шлет письма Романенко — неделю, другую. И, конечно, отказывают. А домработница Сельвинских прописалась через какого-то мелкого милицейского чина, дав ему литр водки. — Жидкая валюта!
19. [XI]. Четверг.
Обедал в Союзе, рядом с Леоновым. При дневном, убогом московском свете, видно, что он сильно состарился. Пониже щек — морщины, углы губ опущены, лицо дергается. Зашли к нему. Кактусы. Мне кажется, он их любит за долговечие. Смотрели книгу «Правда о религии в России»{329} — неправдоподобно хорошо изданную. Так издавали только Пушкина в юбилей его смерти. Книга внушает какое-то горькое неприятное чувство. Религия и попы не только не раздражают меня, — но удивляют и наполняют уважением. Следовательно, вопрос здесь не в религии и попах, а в чем-то другом. Книга мне кажется нескромной, визгливой. Если это для заграницы, то все равно там книги издают лучше и никого не удивишь, не поразишь. Если для нас, — то кого можно из нас обмануть?
Леонов, как обычно, ничего не говорил о себе конкретно, а вздыхал неопределенно — что будет после войны, кто уцелеет, как дотянет, взорвется ли Германия сразу или будет тянуть. Так же неопределенно и я ему отвечал, — с чем и расстались.
Вечером — худ[ожник] Павел Дмитриевич Корин{330}. Раньше него пришла жена, круглолицая и молчаливая. Теперь она разговорчива — но говорит языком, как бы определить, популярным, книжным. Так, например, она совершенно точно, словно для экскурсии, описала, как в Музее изящных искусств провалился от бомбы стеклянный потолок, чердак завалило снегом (это было в прошлом году) и когда оттаяло, то потекло в подвалы, где лежали картины. Летом картины вытащили в зал — сквозняк от выбитых окон — просушит. Их обтирали пуховками. Белая плесень образовалась от лака. Но очищать нельзя, т. к. мастичного лака нет… Попозже несколько пришел Корин, в бобровой, на беличьем меху шубе, в сапогах и черной суконной рубахе, — и тоже изменившийся, если не внешне, то внутренне. Он стал суетлив. Разговор шел об их жизни здесь, и как они писали плакаты в Большом театре, как получили группу «Б» ЦДРИ. Что-то упомянули Кончаловского, о его религиозности. Тогда Корин сказал:
— Чтобы говорить о своей религиозности, надо выстрадать это право. Хорошо теперь быть религиозным, когда это можно, а что раньше? Кончаловский — артист. Талантливый, свою полку будет иметь в истории живописи, но это только художественная кожура, а не великий художник, как А. Иванов, Суриков, Серов, Нестеров. А он ведет себя как великий, и — не умно. Он не религиозен. Он играет в религиозность, как, впрочем, играет и в искусство.
От Кончаловского перескочили на капусту, которую заготовляет Корин, чтобы питаться зимой. С трех огородов он собрал два мешка картофеля, и тем сыт. В прошлом году, когда в городе ждали немцев, он отрастил бороду: «Я с виду моложавый, а борода у меня седая, думаю — не возьмут на работы», боялся, что соседи — ненавидящие, что он живет в особняке, а они в доме, и говорящие, что он «чекистский художник», могли донести немцам, — «и тогда б меня повесили». Два месяца, пока были запасы и пока ждали немцев, он не выходил из дома и только ночью ходил гулять с собакой. Да, растил бороду. Корин напоминает Леонова, Клюева. Когда они ушли, Тамара сказала:
— М[ожет] б[ыть], это случайное наблюдение, но все наши знакомые, которые религиозны, из Москвы не уехали.
Вечером говорили по телефону с Виртой. Он советует продать машину. Федин продал свою за 16 тыс. рублей. Хорошо, чтобы мы свою продали и за 10! Ходил в кабинет, отбирал книги. Знаю, что бомбежки возможны, что дом развалят, а продавать — жалко.
Приехала Ек[атерина] П[авловна] Пешкова. Корин сказал, что бандиты в Каларовском, ранили и обобрали Александра Николаевича Тихонова, который будто бы лежит в больнице.
20. [XI]. Пятница.
С утра температура у Николая Владимировича — 39. Диагноза, кроме гриппа, нет. Может быть, уже начались осложнения?
Пробовал работать. Бесполезно.
Тамара пришла от Пешковых, принесла письма от детей, с припевом: «Здесь все хорошо, лучше чем в Москве». Должно быть, им не очень хочется в Москву. Да они и правы. — А. Н. Тихонова, действительно, ограбили, и только он лежит не в больнице, а дома. Начальник милиции Ташкента Саитбаев высказал подозрение, что Тихонова ограбил Корней Чуковский, у которого Тихонов сидел в гостях перед ограблением. После этого подозрения Саитбаева стали подозревать, что он дурак, — и сняли.
Поздно ночью позвонил Ливанов. Пошли к нему. Он сидит расстроенный, без пиджака. В «Правде» напечатана статья о «Фронте», доказывающая, что Худ[ожественный] и Малый театры ничто по сравнению с театром Горчакова{331}. Т. е. Ливанов оказался в таком же положении, как и Горлов, которого он свергал в роли Огнева{332}. Механически положение с комсоставом перенесено в область искусства. Ливанов метался, ворошил остатки волос, кричал о себе, — что он погиб, уйдет из театра:
— Мне дали понять, что это не пьеса, а играли «Фронт», как директиву! Смотрели шестого Александров, Храпченко… Почему они мне не сказали — изменить то-то и то-то?
Около часу пришел Корнейчук — с ватной грудью, поднимающейся к подбородку. Военный портной сказал ему — «У нас все генералы на вате». Было собрание генералов в Доме Красной Армии по поводу его пьесы. Началось с того, что генерал-лейтенант, с лицом, как абажур, сказал:
— Известно ли товарищу Корнейчуку, что «Фронт» играется в Берлине? — Словом, пьесу охаяли, как могли.
Сидели мы до четырех. Вспоминали Париж, прогулки, орали об искусстве. Корнейчук во время печатания «Фронта» в «Правде» был приглашен к Ярославскому{333}. Обедали. Ярославский предложил ему написать статью об антисемитизме: «Вот дал согласие Всеволод Иванов, а не написал». Тогда Корнейчук сказал:
— А они, евреи, сами виноваты. Почему они, оставив Гитлеру [нрзб.] ремесленников в Виннице, Житомире, Бердичеве, унесли свое бюрократическое брюхо в Ташкент?
Получилась неловкость. Корнейчук узнал позже, что Яросл[авский] — еврей.
Сегодня же, оказывается, Корнейчук был у еп. Николая, «экзарха Украины», как он сказал. В декабре исполняется 25 лет Украины советской. Он договаривался, чтобы организовать молебен по случаю освобождения Украины. Ливанов, еще не сориентировавшись, видимо, засмеялся. Корнейчук остановил его движением руки и сказал:
— Епископ Николай очень почтенный человек. У Ливанова глаза на лоб полезли.
— Ну, ну — только и мог сказать он.
До прихода Корнейчука жена Ливанова рассказывала о светской жизни. Есть какая-то грудастая дамочка. Она пришла к ним в номер, села на диван и сказала:
— А напрасно МХАТ приехал сюда. Он хочет нас загнать на задворки? Думаете, И[осифу] В[иссарионовичу] неизвестно, что мхатовцы продавали получаемый картофель на базаре? Ему все известно.
Каплер одевает шубку…
— Мне известно. Мне Вася{334} говорил.
Сидевший у них журналист-фронтовик написал на афише — «Болтун — помощник шпиону». Они ехали через город в машине — «гоном» после двух часов. Раздавались свистки. Кинооператор гнал. Около гостиницы кинооператор сказал: «Выскакивайте, а я погоню».
Пьяный Ливанов стоял, шатаясь, в дверях и кричал — «До свидания», а жена его тащила в гостиницу. Какие-то темные фигуры уже бежали к ним.
21. [XI], суббота — 22. [XI]. Воскресенье.