Позвонил М. Ройзман и сказал, что редактор «Гудка» выхлопотал мне паек, лишь бы я поступил туда на службу. Но я что-то не рвусь.
Дети, чаще взрослых, попадают в новые положения. Вот почему ища выхода, они поддаются внушению. Человек на войне — дитя. Отсюда, в войне и в продолжении ее — революции, так много детского и доверчивого, и так часты и могущественны учителя, хотя, казалось бы, революция и стремится к тому, чтобы свергнуть учительство, и ученье (все прошлое, ненавистное революции, — ученье).
16. [XII]. Среда.
Были Б. Пастернак и Асмус. Позже читал стихи — хорошо о парке, дурные — о войне{358}.
Днем пришли Гусевы — говорили по телефону с Ташкентом. Наш Миша, — с 9-го — болен брюшным тифом. Слышать это — очень тяжело; потом он — квелый, все время хворал. Состояние наше отвратительное. Тамара бросилась добывать телефонный разговор с Ташкентом, через «Известия». Беседа с Героем СССР Игнат [нрзб.].
Правил для «Известий» отрывок из романа.
17. [XII]. Четверг.
Тамара все хлопочет о телефонном разговоре. Ни работать, ни думать не хочется. В голове все мальчик.
Отрывок напечатали{359}. Затем в «Молодую гвардию», обещал отдать читать роман. Получил письмо, — пишут, что послали со знакомым письма и машинку, но знакомый сказал, что письма — он привез, а машинку оставил дома. Обещал вечером занести письма, но, конечно, не занес. — Читал в «Комсомольской правде» отрывки из романа. Идет разговор о том, чтобы печатать роман в газете, — сокращенный, конечно.
18. [XII]. Пятница.
«Известия» так и не добились телефона. Помог актер Райкин{360}: у него знакомая телефонистка, она и дала провод. У Миши десятый день температура 40°,— какая-то нервная форма тифа.
Встретил партизана Федорова. Они, видимо, утром улетают. Уже вылетали вчера, кружились в метели несколько часов над немецкой территорией и вернулись. Они в ватных куртках, штанах. Рядом с ним грудастая девка из «Комсомольской правды» с вытаращенными от патетики глазами. Но все остальные строги, и, кажется, того гляди пойдут в атаку.
Разговаривал с «Гудком» на предмет поступления туда.
19. [XII]. Суббота.
Глупое и бездарное заседание в НКО, ПУРе. Холодная и грязная комната. Холодные и грязные люди, — буквально, а не иносказательно. Выступил начальник агитации и пропаганды, — и стал доказывать нам, — уже поседевшим в боях, — что он умнее нас и знает больше нас. Ну, а мы, как всегда, промолчали, — да и всех не научишь. Однако, даже этот тупой и глупый человек понимает, что наша бездарная и сухая пропаганда, как и бездарная литература, приелись и никто читать эту «муру» не желает. Он выдвинул необходимость создания приключенческой литературы. Я напомнил ему, что надо опубликовать анекдоты, что анекдотом и шуткой можно бить врага не хуже, чем пушкой — «при условии, если и пушки хороши», и ушел.
Вечером у Николая Владимировича на кухне справляли его день рождения. Они, как ни странно, живут «„на собачий счет“, преимущественно», т. е. получают большой паек на овчарку, едят его сами, а собаку кормят тем, что берут помои из столовой. Они Довольны — договорились с «донорской заведующей», что кровь сдавать не будут, а вместо того Марина Ивановна будет преподавать ей английский язык, а «начальница» даст им донорскую карточку. Для того чтобы стать донором — дать кровь, дают взятки. Марина Ивановна за урок с одной ученицей, каждый раз, получает одно кило картофеля, — и очень довольна.
Получил категорическое приказание уехать из гостиницы. Пока сижу. Получил для Тамары командировку в Союзе — на Ташкент, в «Гудке» получил билет… Уф!..
20. [XII]. Воскресенье.
Тамара пошла к знакомому врачу{361} достать лекарства для Миши. С утра множество телефонных звонков — посылки и письма в Ташкент.
Дочь профессора Сыромятникова — мужа матери Тамары — седая женщина, работающая во «Всекохудожнике»{362}, имеет лимит, достаточный ей для того, чтобы три часа в день жечь пят-надцатисвечовую электрическую лампочку. Горячей воды не пьет — согреть не на чем. От «ознобления» — есть такой термин — у нее язвы на концах пальцев, суставы рук и ног распухли. Она живет с матерью на 400 рублей в месяц, в комнате 4 градуса выше нуля и столько же на службе. Когда Тамара, месяц назад, передала ей письмо от ее отца, она попросила послать ему телеграмму. Вера Борисовна не послала, и только позднее Тамара догадалась, что не послала она из экономии. Тамара дала 10 рублей на телеграмму — и та взяла.
21. [XII]. Понедельник, 22. [XII]. Вторник.
Выселение из гостиницы, петиции к Пронину. Пронин прочел фамилии всех сорока заявлявших — и отказал. Я не подавал заявления и, наверное, потому меня не выгоняют. Впрочем, это, несомненно, явление временное. Но я не огорчен. Уже все вещи, понемногу, перенес на Лаврушинский, оставив самые необходимые.
Хлопоты — доставание билетов, машины, продуктов, веревок, чтобы перевязать вещи, телефонные разговоры с Ташкентом. И государства, которое должно, казалось, помогать — не существует, т. е. Союза. Союз выдал Тамаре командировку, — и то слава богу. Билет достали через «Гудок», машину — через Райкина, веревки дал Хесин и его машинистка, лекарство через главного терапевта Армии получили из Кремлевки, продукты — и те Тамара с руганью отвоевала в Союзе. Но, как бы то ни было, наконец, собрали и отправили! Уехали в начале восьмого, и даже на автомобиле. Сейчас половина десятого. Я на вокзал не поехал, т. к. обещал прийти украинский партизан — рассказать. Но партизан, конечно, как и подобает партизану, пьян и, хоть пообещал прийти, но вряд ли придет… Только что позвонил Николай Владимирович: Тамара уехала, и очень хорошо, даже одна в купе. Сегодня, перед отъездом, говорила с Ташкентом. Миша, как будто бы, лучше — днем 38, вечером 39.3, но, что самое главное, спит. Захворал Кома, говорят — ангиной. Если не врут, то ангина ничего. У Татьяны были неприятности: Мишу хотели перевозить в больницу, Татьяна отстояла.
Есть еще добрые люди на свете! Прошлый раз Тамара говорила по телефону. Телефонистка, слушавшая ее, так была поражена разговором о болезни мальчика, что сказала после разговора Тамаре по телефону: «Я вас понимаю. Через неделю, во вторник, будет мое дежурство, я вам устрою еще разговор с Ташкентом». И устроила. Мы просто были счастливы, — а то бы несчастной Тамаре ехать 7–8 дней и думать — как там Миша?
Нынче мне сказали самый лучший комплимент, который когда-либо я слышал в жизни. Утром, в 9.20, я читал по радио отрывок из романа, тот, что напечатан в «Известиях»{363}. Целый день бегал — за деньгами, веревками, билетом и, наконец, в пятом часу подхожу к черному дому — клубу писателей. Захлопнув дубовую дверь, выходит из клуба человек, голодный, злой. Раскланиваюсь. Лицо знакомое, но так как у меня плохая память на лица, то дело тем, думаю, и ограничится. Однако, человек остановился и сказал:
— С большим удовольствием, утром, слушал ваш отрывок. Что это за актер? Так хорошо читал.
— Читал я.
— Не может быть! У вас же совсем другой голос. Я сказал:
— В плохом репродукторе плохой голос преломляется в хороший.
Мне всегда хотелось, чтобы меня хоть однажды посчитали за превосходного актера!
Чтобы получить краски и полотно для Зинаиды Владимировны и Миши, Тамара написала во «Всекохудожник», что я, Всеволод Иванов, занимаюсь живописью. Ей выдали краски и холст, и были очень польщены. Но, я, действительно, мечтаю о живописи!
23. [XII]. Среда.
Написал статью для «Известий» о Федорове{364}.
Вечером сидели у Бажана, потолковали, выпили кофе, — и вот 3 часа ночи, а заснуть не могу.
24. [XII]. Четверг.
Статья напечатана.
Вчера был в ЦК комсомола, говорили о литературе. Я высказал то, что думаю, — и меня пригласили высказать это на совещании о работе издательства «Молодая гвардия», которое происходит у них. Дали серию книжек о Героях Советского Союза. Дрянь ужасающая.
Проснулся в 6 утра, и весь день ходил с пустой головой и с слипающими[ся] глазами. Гусевы переезжают в «Метрополь», их пускают туда на две недели.
Читал книжку русских юмористов, относящуюся, примерно, к 1912 году. Боже мой, какое гигантское влияние Чехова — на всех! Почему-то раньше этого не было заметно.
Окончательно придумал сюжет «Сокровищ Александра Македонского», — и очень доволен им: много неожиданностей, препятствий, поисков. Если бы удалось сделать характеры, — было бы чудесно. Уже хочется писать, хотя «Проспект Ильича» еще никак читают.
25. [XII]. Пятница.
День мелких и весьма чепуховых неудач. Утром — беспричинная тоска. К полудню позвонили, требуя, чтобы очистил номер. Обещал. За столом, напротив, сидит пьяный Л. Соловьев{365}, автор «Возмутителя спокойствия», называет меня «гением», а Тамару — никудышной, загубившей меня. Ругаться с пьяным? Не хочется. Голова будет болеть, да и как злиться на дурака, который и себя называет гением, да еще, вдобавок, больше меня. Идет война, погибают миллионы, а быт остается бытом. Писатели пьют водку, чествуют друг друга «гениями», — и пишут вздор, как прочтенная, например, вчера книжка о Героях Советского Союза. Скучища. Пошел по книжным магазинам, и только рассердился. Книг нет, за прилавком в холоде стоят неграмотные девчонки в длинных штанах. Ну, я понимаю, что раньше, мерзли книжники, люди дела, а теперь? Пришел домой, — а ужинать нечего: дал официанту свой талончик на ужин, фамилию у него не спросил, и он, вместе с моими деньгами, исчез бесследно. — Идет митинг — 25-летие Украины. «Известия» спросили у меня год рождения и место рождения, — но билета не послали. Во время обеда узнал, что убит Дарлан{366}. То-то работы историкам и романистам! — В «Правде» статья: прямой отклик на мою: Федоров написал о своем отряде и подписал «Орленко». Хоть одно удовольствие. Из Ташкента вестей нет, и это меня очень беспокоит: не болен ли Комуся?
Завтра уйду из гостиницы, где я прожил два месяца — ровно, так как приехал в Москву 26-го. А сегодня Рождество, 9 часов вечера, сижу в комнате один, выпил кофе и даже ознаменовал праздник тем, что съел два куска сахару. На душе томление — по ребятам, по Ташкенту, по глупой и неустроенной жизни, по желанию писать, и по желанию печатать, а печатать я могу только статьи, которые мне писать скучно. На дворе мороз, градусов 10 не больше, вообще зима снежная и мягкая, мальчишки катаются на салазках, так как подметки у мальчишек рваные, то у них проволокой подмотаны куски шинельного сукна. В столовой разговоры о лимите и водке, да о табаке, вонюче, грязно; из рупора непрерывно несутся аплодисменты. Матовый шар с медным поясом, похожий на глобус, свисает с потолка.
Позавчера был Б. Д. Михайлов. Он сказал: