Днем болела голова — вчера, незаметно, переложил в себя водки. Ходил в Лаврушинский, перебирал книги. В квартире холодно и грязно. Тамара устраивает прописку Дуне. Я взял денег в сберкассе, написал записочку как депутат в деревоотделочный завод где-то за Савеловским вокзалом, чтобы Анне Павловне выдали обрезков. Анна Павловна еле ходит от слабости — видимо, все, что добывает, скармливает дочери. Я оставил денег побольше, — да что купишь на эти деньги?
Завернул в «Известия». Равинский предложил мне напечатать в газете отрывок из романа, статью о капитане Сгибневе, которую я сейчас пишу, и статью о партизанах. Затем опять пригласили на службу. Но так как ничего обольщающего я от них не услышал, то я сказал, что «подумаю».
Только поговорили о партизанах, ан они тут как тут. Пьем вечером с Тамарой чай, — звонят Бажаны: не придете ли повечеровать. Тамара согласна, но с условием: так как Всеволод Вячеславович вчера переложил, то нельзя ли без водки. — «Можно, но ведь водки-то всего пол-литра», — отвечает Нина Владимировна, жена Баждна, красавица-дама.
Пришли к Бажанам. Разговор о пошлости М. Прево, роман которого я дал прочесть Нине Владимировне; о Пастернаке, вечер которого состоится завтра, и его манере чтения и что, возможно, он прочтет отрывки из «Ромео и Джульетты»{357}. Разговор почему-то перекинулся на то, что я сейчас делаю, — я сказал о статье, описывающей какого-либо организатора партизанского, и спросил у Миколы Платоновича:
— А ведь у вас, наверное, есть партизаны знакомые?
Дело в том, что Микол[а] Плат[онович] редактирует газету «За Радянску Украину», которую сбрасывают с самолетов по оккупированной Украине.
— Есть хороший партизан, да он лежит в больнице, как раз там, где Андроников. Хотя позвольте!..
Он взял трубку и почтительно стал разговаривать с кем-то, приглашая зайти. Через полчаса пришел человек с мясистым лицом, подстриженными усами, черными, со шрамом на лбу, в ватных штанах и грубых сапогах. Это — Герой Советского Союза Федоров, бывший секретарь Черниговского Обкома, ныне — вождь украинских партизан «генерал-лейтенант Орленко» на Украине и «генерал-лейтенант Сергеев» в Белоруссии. В Москву, кроме Федорова, прилетели еще двое — маленький, черненький, «боец ГПУ», сбросившийся на парашюте:
— Мне говорят: «Не поедете ли на Украину?» — Отчего не поехать? — «Но придется сбрасываться». — Я думал — приземлился. Сбрасываться, не сбрасывался, с вышки не спускался, но так как люблю спорт, то нырял в воду. Думаю, не страшнее же. Дали парашют. Летим в «Дугласе». Кидаюсь. Рванул за кольцо. Толчок. Опускаюсь. Только говорят, надо слегка поднимать ноги и каблуки рядом, когда опускаетесь, да если ветер несет, надо натянуть передние тросы и завалиться за них, подсечь ветер. Так и сделал. По дороге вставил в автомат, который висел у меня поперек груди, кассету патронов. Снег по пояс. Вижу, бегут с винтовками. — «Кто такие?» — «Партизаны! Мы вас ждем!» Так я и стал партизаном. Очень увлекательно! Если они на нас не воюют, так мы на них. Особенно интересно взрывать машины или поезда.
Едет. Дернешь. Он и летит кверху. Они звери. Детей, малюток в огонь бросают. Ну меня убьют, его, его — понятно. Пусть жгут, но дети при чем! Вот такие. Пришел восьмилетний: «Батько, мамку спалили, хочу мстить». — Он указал на соседа — вот мститель. 63-х убил немцев.
Указанный, белокурый и, видимо, очень сентиментальный человек, с перевязанной узким бинтом головой. Он — бывший студент Нежинского пединститута им. Гоголя. В комнате очень тесно, жена, только что приехавшая к нему, сидит у него на коленях, в завитых покрашенных волосах, лицо испорченное, не в смысле дурной испорченности, а просто от плохого употребления крема, и он играет стеклянным ожерельицем на ее шее. В комнате еще газетчик, лысеющий человек в овчинной безрукавке, отправляющийся к партизанам и уже отточивший (это буквально) финский нож, а для чего — следует дальше рассказ Федорова, после того как А., бывший студент и учитель, — ушел спать, так как недомогает, ибо контужен:
— Он молодец! Приводит шесть немцев. Среди них — обер-лейтенант, такой здоровый кобель. Ну что с ним делать? Нам пленных держать нельзя. Я только трех французов держу для интереса. Говорят, мобилизованные. Они у меня свиней пасут. Один торговец, а другой — учитель, что ли. «Гонку» в лесу давать нельзя, чтобы не открыть место пребывания отряда.
— Мы их, либо «шаблюкой», либо ножом. Приставишь нож к горлу: «капут Муссолини?» — «Капут», — говорит. — «Гитлеру капут?» — «Сталину капут», — отвечает. Ну как тут не зарезать?
С обер-лейтенантом получилось красиво! — говорит Федоров, кладя мне на колено маленькую горячую руку. — Ударил он его ножом. Два раза. Тот плещется на земле и все, как гусак, та-ла-ва-ла, по-своему. Тогда он ему вот сюда, — показывает Федоров место под подбородком, — поворачивает нож, грудь придавил ногой, кровь так и брызжет. Красиво!
— Чего же красивого?
— А как же не красиво? Думаете, нам от них легко? Есть село Елань. Присылают немцы — выбирайте старосту и полицейских… А полицейские есть из наших, жестокие!.. — «Не хотим». Все село сожгли. Они ушли в леса и кое-как живут.
— Чем же живут?
— Посеяли на полянах просо, картофель, пшеницу. С того и живут. Половина у меня в отряде. Живут они там в землянках. Большевики!
«Большевик» — слово у него очень похвальное. Он рассказывает с начала, как они пошли. Несколько месяцев не было связи, наконец, накануне Нового года достали радистов. Усадили в избу… — «Свяжите меня с Никитой Сергеевичем, сидите сутки, двое» — но на всякий случай поставил караул — черт их знает, какие они! Связались, передают привет. — «Ура!» Перепились и партизаны, и пришедшие крестьяне так, что не разберешь кто. Но пришедшие позже были у него тоже партизанами.
— Марков? Замечательный человек! Он бывший директор винокуренного завода. Теперь тот старичок, старичок дает и партизанам спирт, и немцев обслуживает. Дает 25 литров, пожалуйста. Но это не дело. Я послал 100 человек, они взяли 5 тыс. литров, раздали крестьянам, а остальное закопали, дали 50 кг тому, что спали[ли], что сожгли. Приходит Марков: «Восемь человек в отряде, сам девятый». — «Что тобой сделано?» — «Ничего». — «Да, ведь твоя диспозиция в пяти км от винокуренного завода». — «Точно». — «Почему же не взорвал!» — «Как же я взорву. Там рабочие без работы останутся». — Тут я его послал, извините, по-матери, ударил кулаком по столу и наганом популяризацию — «Рабочие — твои кадры. Взорвешь завод — к тебе же пойдут. Куда им идти». — По глазам вижу, человек смелый, но не знает, как организовывать. Я ему придал еще 10 человек. 150 км тащу, рассказал, что и как. Приезжаю. Уже огромный отряд, чуть ли не с мой. Я его и сделал своим заместителем.
— Отступали. Послали 10 дивизий. Фюрер приказал навести «порядок». Они так и назывались: «дивизии порядка». На мою долю достались две — с танками, минометами, артиллерией. Помучили они нас, но и мы их измотали. Вот он, со своей ротою — указывает он на бывшего студента, — шел обманом. Одели мы их в рванье… здесь представляют, что партизаны заросшие волосами, но мы непременно бритые, «на морозе бреет» парикмахер, у нас радио, искусство… они и пошли. Телеги и так далее. «Уходят в Брянские леса». Немцы, дураки, и поверили… А мы покружились, да и опять на прежние места…
— Вот ты, Соня, говоришь, нельзя командира пускать в наряд, — обращается он к грудастой девице, корреспонденту «Комсомольской правды», отправляющейся с ним на фронт. — Это, смотря когда. Приходят остатки отряда, разбиты… «Чего? Испугались?» — «А как же, окружены?» — «Мы все время окружены. Иногда пошире, иногда поуже». Снег по пояс. Впереди поставил с автоматами командиров и политработников. Дал артиллерийский огонь! Прорвали на 2 км, и хлынули! За командирами — красноармейцы. У нас — один убитый, и один раненый. Немцы насчитали более 490 трупов и ушли, а мы долго, не в том дело, — собирали оружие.
— У нас есть чайник. В нем пять литров спирта. Он идет вдоль позиции, — два глотка, посуды нет. У одного глоток со стакан, у другого — с ложечку. Уж тут у кого какое счастье. Кусок колбасы или отварного мяса. Бойцы на морозе стучат сапог о сапог, а здесь забота! он выпьет, — и нет отмороженных. Сто вовнутрь, 50 на растирание, но обычно все в себя вливают.
— Представление о бородачах неправильное. На все мое соединение только два бородача, да и то трусы. Но один хоть статьи пишет.
— Всего прошли по Украине, петляя, 3 тыс. км. Одно время не было хлеба. Отбили у румын коней, питались кониной, несоленой, — три месяца. И только больше злобы. И отряд увеличивали. Чем они больше нас жмут, тем тягче.
— Наскочили на село Холм. Там немцы собрали 5 тыс. пудов пшеницы. Немцев побили. Насыпали в мешки пшеницы, а остальную к 6 ч. 15 м., — раздать населению. Не возьмут — сжечь. Почему не берут? Боятся. Тогда я велел раздавать по 10 кг на человека. Ну, очередь! Стали брать, а то не брали. Докладывает: «Опоздание на 30 минут». Даже и ту пшеницу разобрали, что у нас в мешках. Я отдал. Мы найдем.
— У нас уже идет спор: кто возьмет Киев. Я проведу по Киеву своих партизан. Мне сейчас дали пять областей, я их освобожу, приготовлю для прихода Красной армии, а сам уйду на Западную Украину, где движение партизан, — еще никем не организованное, — принимает сейчас более обширный характер.
— Один мне сказал даже слова Чапаева: «К моей славе примазываются». Я сильный. Он на меня револьвер, а я его схватил за руку, вывернул, — и наган на пол. Сейчас он образумился, а то не хотел входить в Объединение.
Показывает пистолет, подаренный Миколе Платоновичу, и говорит:
— Вы его берегите. Он снят с фона… не помню, как этого майора звали. Ты не помнишь?
— Нет.
— Словом, с фона… Знатный какой-то. Допросили, и затем я его, из его же револьвера, и пристрелил.
— У нас большинство молодежь. 60 % коммунисты, 20 % — комсомольцы. Девушки… Еврейка из Н. Зыбкова. Там согнали в клуб 1700 евреев. Они стали просить СС-овцев спасти ее. Он ее поставил за доску. Очень красивая! 17 лет. На еврейку не похожа.
Он — бытово ей ничего не сделал. Она стояла за доской 4 часа, щит для объявления. А евреям выкопали могилу. Уложили в ряд, лицом вниз. Стреляют из автоматов в затылок. На теплый еще ряд, укладывают следующий, — и стреляют. Стреляют не немцы, а что позор — русские. Есть сын орденоносца…
— Почему его не убили?
— А я обещаю вам его живьем доставить, Нина Владимировна. Вы его в этом коридоре и убьете… Затем эта девушка пошла в наш отряд. Мы ее одевали в лучшее платье. Она ездила. Золота и всего этого у нас много. Ее немцы катали на машине. Она — сестра. Десять сестер готовят обед, — у меня 200 девушек в соединении, — остальные идут в атаку. Ее ранили. Двое красноармейцев несли ее. Их убило. Носилки остались. Немцы к ней бегут. Она разрядила наган — было шесть патронов. Убила четырех немцев, и последнюю пулю в себя!
— Курили «дубнячок» из дубовых листьев. Однажды шли через село. Старуха вынесла в подоле. После обстрела появляются дети, затем старухи из подвалов; мужики в лесу.
— Не мололи хлеб. Приехал. Сто человек. — «Идите на собрание». Пришли. Говорю: «Вот за меня назначено 100 десятин земли, по выбору, и 50 шт. скота. Всюду фотографии расклеены. А не выдают. Почему? Скажите вашим комендантам, что мало назначили. У меня в области, под властью было 3 миллиона десятин, да бюджет у меня несколько миллиардов, да заводы. Просто совестно читать». Ну они и помололи.
Сложил пальцы обеих рук, образовав кольцо. В этом кольце ввел два указательных и сказал:
— Вот это N и разделяет нашу коммуникацию. Сейчас мы его сравняли с землей, и соединились, — и увел пальцы. Теперь у меня радиус сто километров, а линия фронта — больше двухсот.
15. [XII]. Вторник.
Исправлял из романа для «Известий». Вечером позвонили, напечатают, но надо сократить. «Как будто это написано сегодня про Сталинград», — сказала Войтинская. Я ответил: «В этом и секрет красоты».
Миша Левин рассказывал, что студентов ГИКа — Государственного института кинематографии кормят плохо. Но, так как у них для мультипликации есть все графические средства, то они живут тем, что подделывают командировки, удостоверения, и даже хлебные карточки.
В клубе писателей выступал Б. Пастернак, как всегда с большим успехом. Во вступительной речи сказал, что уезжает в Чистополь и желал бы проститься и сказать, что его стесняет. И, — начал: политической поэзии нет, искусству жить нечем, в Чистополь, в прошлом году, — он бежал с удовольствием, — словом — «я сказал то, что думают многие». То-то будет переполоху в правящих кругах литературы!