Разговор с генералом: «Самая бессодержательная беседа, которую я когда-либо вел». Типография. Бумага. Сообщение по телефону о фронтах, две тысячи пленных. Планы поставок: не надо кроличьих шкурок. Медь, свинец, олово, во вторую очередь — кожи. Указывает пункт, куда надо сдать. Затем разговор о кинематографии: нет фильмов. Гербы государственные. Типография.
Затем, у зав. АХО — похожего на Александра I, шампанское. Спутал меня с Вишневским. Прошли к нему, он спросил — «Мой ли „Пархоменко“», — и выдал все, даже хотел выдать генеральскую фуражку. Завтра обещали машину.
У репортера — две машины, он требует еще. Печи с вьюшками, очень низкие, кафели — очень нежные. Журналист и матрос, девушка, выскочившая из кровати. Письмо кинооператоров: заставили оборонять город от пленных немцев, которые едут в тыл к нам.
В Познани. Дочку четверо насилуют, послал двух автоматчиков, а они добавили — очень вкусна. Плошка. Варенье и джем вместо чаю.
Кинооператор. Художники украли картину Рембрандта. Башенные часы. Возвращается кинорепортер:
— Кюстрин? Одни развалины. Ходят, что-то ищут. Много трупов. Гнали тысячу овец, но ехал не туда, и не мог захватить. По цитадели еще бьют. Семьсот немцев сопротивляются. Кинооператоры собирают старые фотографии. Журналы. Снимал — кассету и объектив — «братья-славяне» взяли объектив и разбили. Стены и потолок в АХО забрызганы чернилами.
Офицер связи. Парашют. Радист и его смерть. Девушки. Идут через водосточные трубы. Немец с гранатой. Как плыл: доски, автокамеры и документы в велосипедной камере. Один струсил плыть и вернулся обратно по трубам. Слепые евреи в трубах.
25/III.
Прием у маршала Жукова. Три адъютанта. В комнате — вешалка и два кожаных пальто. Карты: ближайших сражений, карта Берлина, Европы. И на столе карты — три — все мельче и мельче. Три телефона: белый, красный и черный. Мебель светлого дуба, желтая кожа: немецкий ковер — мохнатый. Модель танка — 60. Настольной лампы нет. — Большая челюсть, губы, в конце надломленные; говорит несколько замедленно, словно протискивая слова. Иногда говорит, глядя пристально. Белесые брови, редеющие волосы, короткие руки — лицо измазано чернилами.
— Противник серьезный. Он стоит против меня. Он располагает резервами. Гитлер ему дает все. Берлин можно было взять сходу, но фланги тогда б, Померанский, растянулись бы в ниточку. Союзники? Идут хорошо, но можно б лучше. Они ждут, когда мы будем напирать. Самолеты у них есть. Мы попросили отбомбить. Свинемюнде, там противник сосредоточил пятьдесят кораблей. Они послали тысячу бомб в сопровождении трехсот истребителей, но мы нашли только несколько воронок — все упало в море.
Спрашивает у меня:
— Вы из Москвы? Были на других фронтах?
— Нет. Меня специально послали к вам. Ему, видимо, приятно.
— Мне много пишут. Прислал мальчик из Ленинграда письмо: «Поспорил с мамой, мама — за Рокоссовского, а я за вас. Не проиграйте! Не подведите». Я ответил, что не подведу. — И он смеется, показывая боковые верхние зубы. — Мне много пишут. Просят тетрадки, обувь. Я посылаю. Я сам вскрываю все письма. — Он говорит о своей семье. — Давно, два месяца не видел, младшая — учится в пятом, и тоже требует с меня. У нас с нею договор. Две дочери, вторая учится в школе, в девятом классе.
Он ничего не спрашивает, а ждет вопросов. Спросили о Крымской конференции: о фильме, который мы видели сегодня.
Берет белую трубку: «Идите через болото. Лаву. Противник в пункте 1 — батальон, 2 — два батальона. А, вы? Идете на него с половинными силами. А надо послать два полка, усилив их артиллерией. Они бьют на восемнадцать километров». — Затем он объясняет: «Это средний командир. Одними усами не победишь». Он переходит к описанию другого:
— От него все старались избавиться. Есть такие люди, на которых другие, высшие, сваливают все неудачи. Его снимали несколько раз. Я приехал к нему и говорю: «Я буду говорить прямо, как солдат. Что с вами? Почему вас отовсюду снимали?» Он отвечает: — «И сам не понимаю». — Я пробыл у него на КП весь день. Вижу, командует хорошо. Я уехал. Теперь, я его представил на звание генерал-полковника и Героя Советского Союза.
Разговор переходит на охоту. Он — коренастый, такого же роста, как и я, или Славин{451}, но приземистый:
— Весной охота плохая, — говорит он, смеясь. — Утка ученая, ее стреляли уже не раз. Осенью — утки глупы. Я убил восемь кабанов, по два каждый раз. Сделали окорока, закоптили. Отправил в Москву знакомым, пальчики оближешь, — особенно хороши, как закуска. Поляки умеют это делать.
— У союзников в глубину 250 километров все дороги разрушены. Хорошо бы встретиться на западной окраине Берлина. Мы его возьмем. Затем спустимся к Мюнхену.
— Риск — хорош. Но нельзя рисковать без смысла на войне.
Вышли. Голубая тьма. Месяц на ущербе. Разлив. Отсвет на воде. Полузатопленные дамбы. Славин говорил о Халхин-Голе, где маршал начал свою карьеру. Тот хвалит книгу — «Для служебного пользования». Черепичные крыши, разбитые на квадраты стены домов. Мой зелено-серый дом, куда меня не пускают. Нас сопровождал казах, учившийся в Ташкенте, в сельскохозяйственной школе — «А теперь я солдат, работаю не по специальности».
27. [III]. Драмбург.
Ездили на склад кожи. Ружья. Очереди немцев. Идут несколько человек, подталкивая колясочку почти детскую, где наложены их вещи. «Некоторые уже улыбаются». Озеро. Утки. Бьют по ним из штуцера. Движение остановилось. Крюков Владимир Викторович был в бригаде Пархоменко и получил от него перед смертью последние приказания: «Питались от хуторов, обозов не было, что есть на хуторе, то и пища. По хутору ходили люди: и не разберешь — свои это или чужие».
Маршал любит, чтоб у солдат были щи с макаронами, но длинными. Крюков служил у него пять лет командиром полка в дивизии. «В старой армии о солдате заботились больше, чем теперь иные» — «Я пришел по привычке на кухню. Хотя ходить туда бесполезно. Потребовал суп, съел кусок мяса».
Они ехали с кухней. — «Смотрим: „Вроде не наши“. Ну, я дружку говорю: — „Надо их атаковать“. Атаковали. Взяли в плен немцев двенадцать, я — ездовой. Они идут впереди, а мы за ними. Дружка ранили в мягкое, он в лазарете, я отнес ему котлетку. Как иначе, я должен о нем заботиться, иначе назначат другого, а я к этому привык».
Анекдот о том, как вахмистр обманул корпусного командира. Тот любил суп с перцем, а дивизионный без перца. Суп сделал без перца, но ложки намазал перцем.
Дачные домики современного строительства. Мебель бархатная, как у патриарха. Кино завалено приемниками, и горы ружей.
28/III.
Четырнадцать тысяч километров — по карте. Вчера взяли 14 человек, лейтенант. Монголы. Неказисты, марш по восемь часов, причем в окопах. Сдали на сборный пункт, отдыхают. Погрузили на эшелон 2.500 голов. Обедают в одном конце, в другом — обедают наши. Раздают солдатам ужин, и наши подходят — берут. От всех видов довольствия на 1 апреля отказались. Со своих баз оделим Смоленскую губернию — скотом, всем, чем можно. — Уборная — для немцев и для русских. Разница — сток для мочи. — Освобождено 50.000 советских пленных и граждан. — Охотились за козами, а вышли с белыми флагами немцы. — Комсомолец Сизов ходил по лесу, ему сдалась группа немцев в триста человек. Все вышли по сигналу «тревога», вплоть до киномеханика. Особенности войны — враг в тылу. Замок Мекензена и сараи для военнопленных. Третья дивизия. Полк взял 2300 пленных немцев, (500 убил) и 5.000 голов крупного рогатого скота.
Борьба за Польцин: зажечь дома два-три, и с полного хода, на танках, огонь сплошной, «и немцы по сторонам, их уже позже ловили». Так прорвались к Польцину. Эскадроны смешаны. На окраине людей не хватает. Пеший эскадрон. Эшелон приходит. «Ну, принимай! Раз пришел». Дальше эскадроны не идут. У штаба людей много. Разобрали. В центр города — штаб. Свет в городе горит, заводы работают. Полковник Досовский. — До утра наловили полторы тысячи пленных, ночью не брали. 250 спешенных всадников и танковый полк. Разведчики стянули у немцев кухню, целый день не ели. Едет на велосипеде майор, ответственный за оборону города. Сбили автоматом.
3/IV.
Возвратились в Бирнбаум. Ехали быстро. Города уже знакомые, сколь ни однообразны развалины, но и их запоминаешь. Телеграмма из газеты «Известия»: «Иванову привет из переулка». — Почему-то неудобно написать, что из дома. Позавчера: завтрак в ДКА, подковой стол, генералы и офицеры корпуса, песенный и танцевальный ансамбли, речь Крюкова, где он хвалил каждого командира, а до этого сильно их исполосовал. Песенники два раза подряд пели «В долине Дагестана». Офицеры требовали «Роз-Мари». Еще накануне — почти весь день у полковника Игнатюка, где толстая фельдшерица подражала Рине Зеленой и пела какие-то песенки.
Белый дом под черепичной крышей. Немцы, — две женщины и сутулый мужчина с повязкой, — украшают дворик, обнесенный проволочной сеткой, цветами, даже на бомбоукрытии посадили цветы. Солдаты, их охраняющие, пытаются учить немецкий язык. — Дорога: кони с уздечкой, поросенок в поле ест овес, трупы коров, корова, застрявшая в канаве, окопы в песке, укрепленные кольями.
Дождь, серое небо, сосна и темные деревья, вкруг дороги. Прошел поляк, в жилете, пальто, под руку с дамой. Затем Варта, длинный деревянный мост, — и наш дом, с железными украшениями внутри: железная люстра, зеркало в железной раме, изразцы тоже в железной раме и даже пианино и то кажется железным, круглый стол, покрытый красной материей. — В АХО получил продовольственную карточку (заплатил за нее триста рублей) и тут же разговор: нужно три метра сукна, чтобы покрыть где-то стол, брали красное — не подошло, а зеленого есть только три семьдесят пять, то есть на семьдесят пять сантиметров больше. Кладовщик отрезать не хочет: «Бери все», а посыльному тоже лишнего не надо. Лейтенант, выдававший ордер, долго думал, и наконец, виновато, сказал посыльному: «Придется тебе взять, на кой черт нам эти 75 сантиметров!» Мне вспомнился разговор с Крюковым: корпус хотел на своем подсобном хозяйстве засеять 7.000 гектаров — «В деревне все работали на помещика, здесь и остались». Охота. Мотолодка. Гуси. Охранники «четверенной» бьют гусей. Генералу хотелось поехать в лес, но он боялся за нас, и не поехал. — Уток били из «фауста» — взрывной волной их убивало много.
Почти всю неделю дожди, я собирался полететь на самолете к берегу моря, но так и не удалось. Квартира почтмейстера, где жил полковник Игнатюк со своей женой Ниной Алексеевной. Мы пришли после их отъезда, опоздав на полчаса. Мержанов взял часы. — В доме генерала Крюкова я не видел ни одной немецкой книги, но и русских тоже не видно. Да, и когда тут читать? — Обед в доме помещика, — возле озера, — лодка генерала, спиннинг, он в штатском, шьет на него француз-сапожник, которому он за работу приказал выдать бутылку шампанского, а тот просил: «бумажку, чтоб доехать». Немки, принесшие кофе.
15/IV.
Утром — покинул Ландсберг, поехали к Крюкову. Лесные пожары, мгла. За Одер. Деревушка за рекой Бобром, — рядом целый железнодорожный мост, разрушенные дома по берегу озера. Крюкова не застали. Повернули к Цветаеву{452},— леса горели, — остановил полевой пост НКВ, проверил документы. Трупы коней на дороге, мгла, запах горящего леса. Обед. Через черные горящие леса, обгоняя войска, обозы, мчатся «виллисы». Шофер гонит через тьму, — лес, — затем через разрушенное село, — к ходам сообщений. Разрушенные здания, на которые показывает комендант, который мчится впереди нашего «виллиса». Мы спустились в подвал. Ковры. Пианино орехового дерева, линолеум, кровать, трельяж, ситро, умывание. Позднее. Тьма — разговариваем о литературе, о Чкалове. Генерал беспокоится: «Как бы не упустили, ведут ли разведку», разговаривает с командующими: «Как там у вас?» — Вышли на улицу, он говорит обрадованно — «Постреливают, слава богу». Начальник разведки сообщает, что союзники в 65-ти километрах от Берлина, еще раннее сообщение — что союзники высадили десант где-то возле Берлина. «Сначала начнут с соседа» — боится, что конники обманут, поздно выйдут. Когда уже пехота будет позади; пример с танкистами, которые испугались двух танков, спрятанных в лесу. (Генерал в зеленом комбинезоне, автоматчики у дверей — «Стой! Кто идет?» — Изредка выстрелы.)
16/IV.
Ночь не спал, часов в семь задремал и продремал часа два. Кудреватых и Мержанов уехали в Ландсберг, писать корреспонденции. Генерал волновался с самого утра — то бранил, то хвалил своих командиров корпусов. Впервые я видел артподготовку. Утро было неудачное, пасмурное, туманное. Хотели в атаке применять прожектора, но туман помешал и новинка не вышла. Член Военного Совета обещал «мешок орденов» за установку переправы, и позже мы, кажется, именно и попали на эту переправу. — Мгла. Огни. Эрэсы. Артиллерия — две тысячи стволов: тяжелые барабаны. Закончилось, как и началось, эрэсами. — Переправа. Генерал — украинец. Приехали: два раненых, навстречу, один в голову, другой в ногу. Позже, комендант объяснял точное попадание по траншее тем, что или на одном из высоких домов Франкфурта находится наблюдатель, или он сидит в трубе завода. — Мне кажется, что можно наблюдать у воюющих любопытное чувство — «конец войне, еще можно сохранить себя». Это не трусость, а чувство вполне понятное, и от этого в действиях есть известная осторожность. Генерал приказывает: доложить ему о том, как доведут самоходки. А вместо этого сам командир приезжает лично для доклада.
Роль командующего: шаг за шагом идти по карте, смотреть кто куда, когда пришел и что сделал: — «Так и пойдете. Вот пожалуйста, 42-6, 42, 5–2, а затем выйдете на шоссе. И не поворачивать! Куда поворачивать? Кто?! Где вам переправляться? Зачем же вам переправляться? А если вы пойдете на Хоенвальде, разве вам не надо переправляться? Куда вам поворачивать? Вы как шли, так и пойдете. Вы должны выполнить задачу дня, вы и этого не выполнили. Надо изучать обстановку и поступать исходя из изучения. „Вали-валом“ — ничего не добьешься. Что вы можете дать на правом фланге?»
Переправа мешала подбросить самоходки и танки. Немцы бросили три что ли самоходки, батальон солдат, — и наш полк разбежался. Через реку трудно протянуть проволоку, одна дивизия ушла вправо, другая — влево; толкались, а сосед, справа, ушел на четыре километра дальше. Вечером, приехал Крюков, и отобрал еще противотанковую артиллерию — истребительный полк.
— «Товарищ Добровольский! Что же вы решили делать в дальнейшем? Почему же вы его днем не выгнали, и думаете выгнать ночью? Из леса? Все-таки он высоту-то 23,0–5 занимает, а вы доказывали, что не занимает. Слушайте. Так нельзя воевать. Слушайте, время-то десять часов, нам надо решение принять. Вы что намерены делать? Где вы думаете атаковать? Какие вы ставите перед самим собой задачи? Вы должны сконцентрировать свою дивизию для прорыва, обеспечить ее для прорыва — артиллерийским огнем. Вторая дивизия прорывает на участке Манкендорф. Чем вы это дело можете обеспечить? Как решите это обеспечение?» — Я долго сидел на ящике. Внизу, среди молодых кустов, только-только покрывшихся листвой, бегали коричневые, крохотные зайчики. Через реку, чтобы ее отвести, поставили дамбу. Противник бросил бомбу, воздушная волна прошла по ногам — бомба брошена далеко. Вечером генерал обсуждает план завтрашнего дня. — Послали немцев — брать в плен: «накормили, а там видно будет, что с ними делать». Пленный ушел и привел шестьдесят человек вместе с командиром батальона, все они сидели в подвале дома. — Вспомнил рассказ Сампсонова о девушке и двух солдатах возле обгоревшего дома.
Город Брасов, шахты. Шесть труб электростанции. Столбы высоковольтной передачи. Понтоны, ветви сосен, насыпь, в насыпи землянка, завешенная ковром, пониже у берега — понтон зеленый и катер, в котором недостает каких-то частей; генерал Р. П. Бабийчук с которым я еду, выражает мысль, что механик, боясь, сам уничтожил эти части. Раненого несут, лицо у него мучительно-страшное. Генерал Бабийчук кричит: «Возьмите первую подводу, отвезите». У раненого перебиты ноги. Второй ранен в лицо; лицо залито кровью, он плачет. Генерал: «Орел, что ты!» Мы выбежали к дамбе, мост взорван. (Генерал: «Наше дело простое. Но люди молодые, дело еще не твердо знают. Ну надо учить, и если пропустишь — худо — надо следить за каждым шагом».)